Интервью журналу «Форум»
– Георгий Николаевич, три с половиной года назад вы были вынуждены покинуть Советский Союз из-за преследований КГБ. Но ваше решение эмигрировать было, по-видимому, связано и с литературными планами. Еще на родине начали вы писать роман «Генерал и его армия». Здесь, в журналах «Континент» и «Грани», были опубликованы отдельные главы. Как возник замысел романа? Почему вы обратились к теме Второй мировой войны?
– Тема той далекой войны еще не остыла, и концепция ее не утвердилась. Я вообще думаю, что темы войны и ГУЛАГа перешагнут порог века, то есть и там будут волновать и задавать вопросы. Но прежде я хочу подчеркнуть, что не связывал свой выезд с литературными планами. Писать свободно можно где угодно, и какое-то время мне это удавалось. Просто есть какие-то приемы, которые подпольный писатель должен знать. Наоборот, на Западе о России труднее пишется, оскудевает источник раздражения, который питал двигатели, внимание переключается на другое – на адаптацию к новой жизни. Это, в общем, нездорово для русского писателя, а никакими другими нам уже не стать – ни американскими, ни немецкими, ни английскими. Хотя делаются такие попытки, и заявления такого рода мы слышали – скажем, от Василия Аксенова. Но он все-таки остается русским писателем в Америке, а не американским…
– А случай Набокова?
– Набоков, если не ошибаюсь, выехал в 19 лет, свободно владея английским. Стихия языка очень много значит, а у него их было две. Для нас же, если и выучим сносно иностранный язык, стихией, в которой мы можем плавать, дышать, – остается родной, русский. И замыслы остаются – русские. Роман был задуман и начат там, здесь я его только завершаю. У меня так сложилось, что в молодости я зарабатывал деньги писанием книг за генералов. Тогда Воениздат затеял огромную серию «Военные мемуары», где всем боевым генералам дали высказаться. Я думаю, эта серия была предназначена не для раскрытия правды, а для сокрытия ее. Все, что у генералов накипело, о чем они жаждали рассказать, все это постарались «канализировать», бушующее море заключить в цензурные берега. Ну и поскольку сами генералы с пером не в ладах, приставили к ним литературных костоправов – из молодых писателей, критиков, журналистов. Так и мне довелось написать две книги за генералов. То есть они рассказывали, а я – «художественно оформлял». Конечно, рассказывалось в десять раз больше и в сто раз интереснее, чем попадало в книгу. Но случалось, едва я хватался за карандаш, мои генералы бледнели: «Что вы, это не для записи! Это так, между прочим…» Они прежде всего сами себе стали цензорами. Бездну любопытного нарассказал мне и Петро Григорьевич Григоренко, но в его книгу, к моему удивлению, многое не вошло – тем более я озабочен, чтоб это не пропало. Можно и из самой серии кое-что извлечь – если читать и особенно обращать внимание на те места, где генералы сводят друг с другом поздние счеты: кто-то кого-то подвел, не обеспечил прикрытие фланга, присвоил чужой успех и т. п. Вот тут мы улавливаем обрывки истины – из этих перекрестных обвинений. Работа, конечно, кропотливая. А гигантский военный архив, который находится в Подольске, недалеко от Москвы, практически закрыт для писателя. Требуется специальный «допуск». Для освежения памяти моим «авторам» нужны были документы, поэтому Воениздат выписывал нам пропуска – конечно, разовые – на какой-то определенный сейф. А любой из них – это клад. В особенности – материалы военной прокуратуры, трибуналов, донесения политотделов, «СМЕРШа», кляузы «особистов». Но вы не можете это сфотографировать или переписать в блокнот, на все требуется обоснование – зачем это вам, почему интересует…
– Там есть и немецкие архивные материалы?
– Да, то, что захвачено в виде трофея и пограблено в архивах самой Германии. В общем, там все есть, чтобы восстановить полную картину войны. Но приходится работать в условиях, в каких обычно работает кинематографист – каждый отснятый кусок он должен показывать. И ваша работа может прерваться на любом этапе – если кому-то покажется, что вы идете «не в ту сторону».
– Но тем не менее у вас, чувствуется, накоплен большой материал.
– В основном от моих «авторов». Но они еще встречались друг с другом при мне, что-то совместно вспоминали, уточняли. Из этих-то рассказов, «сольных» и «хоровых», и выплыл сюжет, который мне кажется интересным и, в каком-то смысле, новым взглядом на войну – не на всю, конечно, но на какую-то часть ее. Надо признать, что советская литература в общем достаточно выразила солдатскую правду войны, офицерскую правду – ведь авторы были на войне младшими офицерами, как Некрасов, Бакланов, Бондарев, Быков. А вот генеральская правда и была «канализирована» Воениздатом или отдана на откуп таким писателям, как Симонов, Стаднюк, Чаковский, – эти люди правду ценят на вес золота, поэтому особенно ею не разбрасываются. Клубки всевозможных интриг, которые сопровождали буквально каждую операцию, до сих пор не размотаны. Цензура к офицерской правде или к солдатской все-таки снисходительнее. Потому что тяжесть войны, ее грязь, кровь, пот, увечья, смерти – этого не обойдешь, без этого не будет и лживой книги, никакой. Но когда речь заходит о многих тысячах людей, напрасно загубленных, о том, во что обходится генеральское или маршальское честолюбие, чванство, бессовестность, дурь, профессиональная необразованность, – тут цензура начеку. Об этом разрешается говорить проверенным товарищам, о ком заранее известно – они эти больные вопросы обойдут.
– Какой же эпизод войны вы исследуете?
– Именно эпизод. Вторых «Войны и мира» мы не дождемся, масштабы были таковы, что не уместятся ни в какие тома. Я взял одну лишь операцию, из которой видно, что такое вообще операция, как она строится, какое в ней бывает столкновение интересов, страстей, честолюбий, оплачиваемых всегда чужой, и притом большой, кровью. Показательна в этом смысле Киевская операция, то есть освобождение Киева осенью 43-го года. Там была сложная история с двумя плацдармами, из которых один был заведомо не нужен. Масштаб был грандиозный, а сколько участвовало исторических лиц: Жуков, Ватутин, Хрущев, Черняховский, Москаленко, Рыбалко…
– Судя по всему, это была и одна из самых кровавых операций войны.
– Вот лишь одна страница этой истории: там впервые был применен массовый воздушный десант в составе нескольких бригад. Люди, с полной выкладкой, падали в воды Днепра или сыпались на немецкие походные колонны – и их расстреливали еще в воздухе. В лучшем случае ветром относило к своим – и нужно было еще доказать, что ты это не устроил нарочно, не бежал из боя. Вообще, много было сложностей. Дело в том, что Киев – самый большой город, который был отдан немцам. Это и самый большой приз, который мог достаться счастливчику-командарму. Можно себе представить, какая драка шла – кто будет брать? кому поручат? И вот, пока возились на южном, Букринском, плацдарме, месили там глину и заполняли овраги гниющими телами, негромкий, не обремененный наградами генерал Чибисов спокойно захватил плацдарм севернее Киева, у села Лютеж, и чуть было не взял Киев. Но уж до этого его не допустили! Кажется, это был единственный случай, когда командарма сняли за успех. Но нельзя же было не снять его – ведь он оказался чуть не в десяти километрах от города. В какое положение он поставил Жукова, Ватутина, Хрущева!..
– Этот генерал Чибисов – прототип героя в вашем романе?
– Я беру только его ситуацию, но не его самого. Мой генерал, конечно, собирательный. Хотя фамилия похожая – Кобрисов, я ее выудил там же, в Подольском архиве, из сводок. Кстати, фамилия оказалась главным недостатком генерала Чибисова. Было решено, что Киев, столицу Украины, должен брать командарм-украинец – Москаленко. Армию Чибисова отдали ему, и он с нею прошел последние километры. Это был истинный представитель сталинской полководческой школы, людей он за войну положил, сколько ни один другой генерал, за что и назывался – «командарм наступления». Это значит, единственная тактика: «Вперед!» Никаких этих мерихлюндий – обходов, рокировок, тактических отступлений, только «Вперед!». Ну, под Киевом и вовсе незачем было голову ломать насчет потерь. Ведь задача была – не просто взять его, но к седьмому ноября. Так вот, чтоб советский народ обрадовать к празднику, здесь его, этот народ, не жалели…
– Может быть, вот эта готовность идти на лишние жертвы ради какой-то там даты – это специфика не только нашей политической системы? Ведь и на Западе были операции, нужные только для того, чтобы удовлетворить честолюбие какого-то генерала или поднять национальный престиж. Взятие Парижа, например. Может, это вообще специфика войн?
– Я думаю, так, как в советской армии, это не проявлялось нигде. Вот я ввожу эпизод с Гудерианом – в главе, опубликованной в «Гранях». Любопытно, что первый приказ об отступлении был отдан грозным Гудерианом, истоптавшим гусеницами пол-Европы, мастером, виртуозом наступательных операций. Свое решение он принял в доме Толстого, в Ясной Поляне, где находился двадцать шесть дней, – может быть, самый дух этого дома повлиял, не знаю. И на следующий день, не зная об этом, другой генерал, Андрей Власов, принял решение наступать под Москвой, любой ценой наступать. Почему-то никто из историков не отметил этого совпадения. Но меня больше интересует здесь – противопоставление…
– …которого я пока не вижу. Ведь они оба служат в армиях тоталитарных стран. Служат верой и правдой.
– И все же закваска Гудериана, или «ментальность», западная, стало быть – «гнилая». Его отношение к личности солдата, к армии – христианское, у Власова же – типично советское. Гудериан позволил себе задуматься о людях – как им тяжко, холодно, страшно, – и в этот момент, поддавшись человеческим чувствам, он терпит поражение. Власов же, не задумываясь, бросает в пекло только что прибывших людей, уставших с дороги, не подготовленных душевно, да и не к нему направлявшихся, – и выигрывает. Однако война тем еще чудовищна, что в ней не выигрывает никто. То есть ты можешь выиграть, но останешься ли человеком? И наоборот, оставшись им – не проиграешь ли?