Спрашивают о новой вещи – «Долог путь до Типперэри», из которой я вам сейчас прочел главу. Этот роман начинается с моего похода к Зощенко, в августе 46-го года, после доклада Жданова, и заканчивается августом 91-го. Видите, сколько годков надо уложить приблизительно в три журнальных номера. Это страшно трудно, приходится изобретать разного рода приемы. А в целом – это вещь о том, как, однажды став на тропу сопротивления, трудно, да почти невозможно с нее сойти. В конце концов она приводит к изгнанию, к отчуждению, к весьма нежелательным переживаниям. Там будут эпизоды из моей ленинградской и московской жизни – Суворовское училище, университет, арест матери, – и эмиграция будет, мое нынешнее житье в Германии, все каким-то боком должно войти.
Вот какой вопрос: как-то Иосиф Бродский сказал, что ему не важно, где стоит его письменный стол, ему пишется одинаково хорошо и в Ленинграде, и в Нью-Йорке, и меня в связи с этим спрашивают, уютно ли мне в Германии, не планирую ли я вернуться в Россию. Мне, пожалуй, тоже все равно, где стоит мой стол, но не все равно – где жить. Я всегда считал, что писатель должен подвергаться тому же давлению жизни, которое испытывает его читатель. Жить одной с ним жизнью, болеть его болячками. Тогда мотор души получает достаточно топлива, чтоб не терять интереса к своим согражданам. Я предпринимал попытки вернуться, но пока ощущаю к этому странное сопротивление. Мои коллеги написали письмо президенту, чтоб мне возвратили квартиру в Москве, по существу конфискованную в 83-м году, но тут решает Лужков – если вообще кто-нибудь что-то там решает, – а Лужков сказал: «У нас и своим квартир не хватает». Очевидно, я для него – не свой. Что, впрочем, и всегда я подозревал насчет чиновников. У Бродского вопрос стоял иначе, для него невозможно было возвращение в Россию. Нельзя, говорил он, возвращаться к бывшим возлюбленным. Но я никогда не переставал любить своих возлюбленных, и я бы хотел иметь возможность, как Аксенов или Войнович, жить на два дома. Я мало повидал Запад, хотел бы еще повидать, но если возьму российский внутренний паспорт, выехать мне будет трудненько. То, что другим можно, мне почему-то всегда было низзя…
Два вопроса на одну и ту же тему: «Как вы относитесь к власовскому движению, к Власову? В романе, в журнальном варианте все это было сказано не до конца». Отвечаю: я ведь не ставил себе целью написать роман о генерале Власове. Я хотел изобразить его всего в одном эпизоде. Но я так работаю, так изучаю материал, что если мне предстоит написать одну страничку, я прочту сто пятьдесят книжек по этой теме. И мой интерес к власовскому движению был сразу же замечен славными нашими чекистами. Они, подозреваю, и родили эту легенду – будто бы я пишу роман о генерале Власове. Это им было нужно, чтобы прийти в мою квартиру с обыском. И они первым делом хватали мои листки и тут же при мне читали. Но я всей рукописи не держал дома, а если где-то упоминался Власов, то под именем «генерал Андреев». Удивительно, но и такую простую, прозрачную шифровку эти пинкертоны разгадать не смогли… Как я отношусь к этому движению? Как к большой народной трагедии, всю глубину которой наша литература еще не постигла и не выразила. При этом меня не столько сам Власов интересует, сколько те люди, которые за ним пошли, повернули оружие против своих. К сожалению, многое скрыто в архивах, а хранители этих архивов – люди сверхнадежные. Из-за этого появляются и бродят разные слухи и домыслы – например, о зверской казни, которой подверглись Власов и его подельники. Будто бы их, после страшных пыток, подвешивали крюком под ребро или под челюсть или на рояльной проволоке, которая их резала до кости, и умирали они часами от кровопотери. Но вот недавно в Германии по телевидению показали фильм «Генерал Андрей Власов», там были кадры суда и казни. И меня поразило изумление на лицах этих двенадцати человек, когда им зачитывают смертный приговор. Похоже, они ожидали чего-то другого. Может быть, им обещали смягчение наказания, если покаются чистосердечно. Возможно, и такой был ход – но ведь он исключает пытки. И последний кадр – виселица, на ней шестеро, крайний справа – Власов, но на лицах не видно больших страданий, шрамов, следов крови. Может быть, для съемки привели трупы в порядок, это у нас умеют. Но я все же думаю, что была немудрящая пеньковая веревка, обычное трибунальское удушение. Помещается на виселице шестеро – ну, стало быть, в две смены, через пятнадцать минут, как положено…
Спрашивают, почему у меня не сложились отношения в журнале «Грани». Отвечаю: и журнал «Грани», и все издательство «Посев» принадлежат НТС, Народно-Трудовому Союзу российских солидаристов, организации сильно подозрительной и, как не раз подтвердилось, «бывшей в употреблении» – в борьбе с Демократическим движением в России. На сей счет бытуют два мнения: одни говорят, что если бы этой «партии» не существовало, КГБ ее непременно бы придумал, а другие – что и придумал, что это попросту его филиал на Западе. И какой же удобный филиал: вы помните знаменитое дело Якира—Красина, на чем их «раскололи», за что пригрозили статьей 64-й, предусматривающей высшую меру? Вместо того чтобы доказывать состав преступления, довольно лишь доказать «связь с НТС», а это куда как проще! Курьер их посетил, литературку оттуда получали – вот и связь. Ни с какой другой организацией этот номер бы не прошел, а «солидаристы» – они же сотрудничали с гитлеровцами. И только на этом двое непримиримых и неподкупных борцов с режимом – сломались. Мне из России виделась картинка даже трогательная: маленькая, но идейно сплоченная организация отважно борется с могучим и всепроникающим КГБ, и никак он ее раздавить не может. А здесь понемногу начинаешь понимать, что КГБ должен бы с этой организации пылинки сдувать, так она ему нужна, до зарезу.
Что касается чисто издательских моих отношений с «Посевом», то вели себя эти люди со мною грязно, просто жульнически, присваивали мои гонорары с переводных изданий – еще когда я жил в Москве и подвергался гонениям – вы уже догадались – «за связь с НТС». Выяснилось это поздно, когда более десяти лет прошло и миновал срок хранения документов, о чем они меня с большой радостью известили. Более подробно, с живыми фигурами и картинками, расскажу в романе «Долог путь до Типперэри».
Последний, кажется, вопрос: «Нравится ли вам быть писателем?» Это интересный вопрос. Очень не нравится. И что там может нравиться? Тяжелая и нудная работа, которая непонятно кому нужна, ведь тиражи стремительно падают. Тут вот спрашивали, как я отношусь к авангардистам. Так вот, помимо всех прочих причин, их вина, или вклад, тоже есть – они отогнали, отвратили читателя от журналов. Долгое время они были в «подполье», и мы многие говорили, что это несправедливо, нужно их печатать, дать им возможность проявить себя. Но едва они из своего «подполья», из своего «андерграунда» вылезли, как стали выталкивать из литературы шестидесятников, которые им помогли вылезти, зачастую помогали материально, поселяли в своих кварирах или на дачах. Ну что ж, спасибо им за это. Подтвердили тот постулат, что люди не прощают добра. Но главное – что же это за «авангард», который вот уже десять лет существует и никакой следующий авангард его не сменяет? Извините, но так с авангардами не бывает; одна заря, как сказал поэт, спешит сменить другую… И был у них исторический шанс – утвердить себя, да они его не смогли использовать, за десять лет не создали ни одного мало-мальски значительного произведения (кроме слова «милицанер» и тугой струи, которая звонко бьет в унитаз!), то есть такого произведения, которым бы они свою марку подкрепили: да, вот это авангард, не баран чихал! Чтобы как-то удержаться на плаву, они к себе пристегивают знаменитые имена – к примеру, Ерофеева Венедикта. Но он же к ним никакого отношения не имеет, он сугубый реалист, родоначальник нового жанра – реалистического абсурда. А вот читателя они отвратили. Я помню, когда в «Знамени» печатался «Верный Руслан», тираж был 985 тысяч, это же почти миллион, а сейчас осталось – тысяч 15–17. Та же трагедия у «Нового мира», только ему пришлось падать с высоты чуть не четырех миллионов. Вот что такое – быть писателем.
Есть мнение, что миновала эпоха «толстых» журналов, что компьютерная «виртуальная реальность» отвлекает людей от книги, и вообще-то писательство – профессия вымирающая. Объяснение, я бы сказал, некорректное. Ну, скажем, если б журнальный номер стоил не 10 тысяч рублей, а, как при Твардовском – 80 копеек, то и подписчиков было бы раз в 10–20 больше и мы бы не говорили об угасании «толстого» журнала – нашей национальной формы общения писателя и читателя. А книга – величайшее изобретение человечества – вообще никогда не умрет, и она в конце концов поставит компьютер на его надлежащее место – быть вспомогательным инструментом, очень удобным и насущно необходимым, но не господствующим в культуре. Дело в другом – мы все высказались наконец, мы сказали все, что хотели сказать, и были выслушаны с пониманием и сочувствием; за такую свободу приходится платить, и мы платим обесцениванием нашего слова – надеюсь, кратковременным. Надо понять, что читатель прав – жизнь переменилась круто и меняется с каждым днем, другие проблемы волнуют читателя, и он ждет от нас нового слова. Наступает экзамен, неизбежный для всякого пишущего, – показать, насколько он готов это новое слово произнести. Выяснилось, что далеко не все эту переэкзаменовку выдерживают. Да уж такая наша доля – всю жизнь сдавать экзамен на зрелость, сколько бы лет ни отделяло нас от невозвратимой школьной поры и какие бы высокие отметки мы ни получали в прошлом…