Большинство арестованных „контрреволюционеров“ отвозилось на металлургический, кожевенный и, главным образом, Балтийский завод. Там они убивались, причем большевиками была проявлена такая жестокость, которая возмущала даже сочувствовавших им рабочих, заявивших им по этому поводу протест.
На металлургическом заводе красногвардейцы бросили в пылающую доменную печь до 50 человек юнкеров и офицеров, предварительно связав им ноги и руки в полусогнутом положении. Впоследствии остатки этих несчастных были найдены в шлаковых отбросах на заводе.
Около перечисленных заводов производились массовые разстрeлы и убийства арестованных, причем тела некоторых из них обезображивались до неузнаваемости.
Убитых оставляли подолгу валяться на месте разстрeла и не позволяли родственникам убирать тела своих близких, оставляя их на съедение собакам и свиньям, которыя таскали их по степи.
По изгнании большевиков из Таганрогскаго округа, полицией в присутствии лиц прокурорскаго надзора, с 10 по 22 мая 1918 г. было совершено вырытие трупов погибших, при чем был произведен медико-полицейский осмотр и освидетельствование трупов, о чем были составлены соответствующие протоколы…
Допрошенное при производстве разслeдования в качестве свидетеля лицо, наблюдавшее за разрытием означенных могил, показало, что ему воочию при этом раскрытии пришлось убедиться, что жертвы большевицкаго террора перед смертью подвергались мучительным страданиям, а самый способ лишения жизни отличается чрезмерной, ничем не оправдываемой жестокостью, свидетельствующей о том, до чего может дойти классовая ненависть и озверение человека.
На многих трупах, кроме обычных огнестрельных ранений, имелись колотыя и рубленныя раны прижизненнаго происхождения, зачастую в большом количестве и разных частях тела; иногда эти раны свидетельствовали о сплошной рубке всего тела; головы у многих, если не большинства, были совершенно разможжены и превращены в безформенныя массы с совершенной потерей очертаний лица; были трупы с отрубленными конечностями и ушами; на некоторых же имелись хирургическия повязки — ясное доказательство захвата их в больницах и госпиталях».
Вот такую зарю нового мира приветствовали наши милые Искремасы, и вот такую молодость убивали на самом деле на широкой площади, и вот что на этом самом деле означал вдохновенный авангардистский призыв «Клином красным бей белых!». Кстати, среди жертв киевской ЧК, эксгумированных белогвардейской следственной комиссией, нашли и труп с вбитым в грудь клином.
Так что не только Ахматова и импортные Жуки стояли между генералом и его дочерью, но и вот это непоправимое знание. Тургеневские отцы и дети отдыхают, да и патлатые дети цветов со своими буржуазными фатерами курят марихуану в сторонке. Нет, не только с жиру бесилась Анечка, и папины надежды на то, что она вот-вот перебесится и придет в советскую норму, были наивными и несбыточными.
Справедливости ради надо отметить, что, невзирая на всю свою идеологическую предубежденность, «Неоконченную пьесу для механического пианино» Аня, пусть неохотно и против собственной воли, все-таки полюбила и даже посмотрела три раза.
В библиотеке меж тем пролетел тихий ангел или, если угодно, родился мент. Машка мучительно искала какую-нибудь другую тему для общего разговора, не столько убежденная аргументами подруги, сколько боясь раздражить свою антикомсомольскую богиню.
Анечка сидела мрачнее последней тучи рассеянной бури и размышляла о том, что опять, как всегда, глупо и смешно погорячилась, тем более при незнакомом человеке. И чего она вообще тут сидит с этими дурачками и несмышленышами! Ей рожать не сегодня завтра, и вообще непонятно, как жить дальше. И захотелось Анечке поплакать, и чтоб хоть кто-нибудь понял и пожалел.
Ибо сказано: «Гормональные изменения во время беременности приводят к тому, что настроение беременной женщины резко меняется едва ли не каждый час» (http://www.rmj.ru/articles/nevrologiya/Psihoemocionalynye_rasstroystva__pri_beremennosti__Neobhodimosty_ih_korrekcii/#ixzz4BNM88RcP).
Лева же никак не мог решить, ловко ли ему будет взять оставшуюся плюшку (другую уже давно оприходовала гостеприимная хозяйка). Я сам помню, какими все в армии становятся сладкоежками и как мы с сержантом Сазоновым высасывали тягучее сгущенное молоко из пробитой штык-ножом банки и заедали его овсяным печеньем. И это в казахстанскую одуряющую жару и в пыльной каптерке! Непостижимо! Не хватает, что ли, чего-то в солдатском рационе или просто тоска по гражданской жизни принимает такую странную извращенную форму?
Машка наконец нашлась:
— Смотрела позавчера «Вокруг смеха»?
— Нет.
— Ой, там этот Сан Саныч Ахмадулину пародировал, — Машка знала, что Анечка Изабеллу Ахатовну недолюбливает с подачи своего завистливого К.К. — Я начала не помню, но в конце так смешно:
Нет, смысла я не понимал,
Но впечатленье колдовское!
Машка рассмеялась, а Лева с Аней улыбнулись.
— Странно, что он свои шуточки пародиями называет. Да и что там у них пародировать? — опять вспомнила и воспроизвела Аня. — Они же и без того смехотворные. — Анечка для красоты часто говорила «смехотворный» вместо «смешной», а вместо «дурак» — «имбецил» или «шизоид», а иногда употребляла даже слова «парадигма» и «имманентный». — Та же Ахмадулина — она ведь сама уже готовая пародия. Пародия интересна, когда берут настоящего поэта…
— Ахматову, например, да? — подлизывалась Машка.
— А я знаю на Ахматову, — сказал Лева и неожиданно продекламировал:
У попа была собака,
Он ее любил.
Она съела кусок мяса —
Он ее убил!
А под окном шелестят тополя:
Нет на земле твоего кобеля!
— Ой, ну ты что, Лева… — испугалась Машка, но Анечка хмыкнула и сказала:
— Правда смешно. Хотя, конечно, тоже никакая не пародия. А кто автор?
— Не знаю. Фольклор.
Едва за Блюменбаумом хлопнула дверь, Большая Берта насела на подружку:
— Ну? Что? Как он тебе?
— Ничего, — сдержанно сказала Аня. — Хорошенький…
— Правда же? Прямо картинка! Так бы его и… — и Маша сделала пальцами, как будто тискала котенка или щенка, и засмеялась.
— Да ты ж выше его на полголовы?
— Ну при чем тут… Не на полголовы, а на два с половиной сантиметра.
— Ты измеряла, что ли?
— Почему измеряла, спросила.
— Ты у него спросила, какого он роста?!
— А что такого… И между прочим, Пушкин был ниже Натальи Николаевны.
Аня фыркнула:
— Пушкин!
— Да! Картина даже есть… И еще этот… Господи, как же?.. И у вас, кстати, Травиата Захаровна тоже вон насколько выше была…
— Я смотрю, ты уже и замуж собралась?
— Да ну тебя! Скажешь, — ответила, покраснев удушливой волной, Маша, а дочь генерала подумала: «Да тебе-то что? Завидки берут?»
Так проводила свои дни наша Анечка, и неплохо было бы, конечно, теперь описать будничный день Василия Ивановича, показать генерала при исполнении служебных обязанностей и воинского долга. Не все же в его жизни сводилось к выяснению тягостных отношений с детьми!
Ведь целую дивизию, да еще какую — противокосмической обороны! — доверила ему наша советская Родина! Ключи от неба звездного!
Ну так как же проходили труды и дни генерал-майора Бочажка? Как именно крепил он обороноспособность страны и повышал боевую и политическую подготовку личного состава?
Вопросы резонные и в какой-то степени интересные и важные, но ответов вы не дождетесь. Во-первых, военная тайна, а во-вторых, тайна сия мне неведома, так что совершить национал-предательство и выдать ее вам я не смогу, даже если бы очень захотел.
Вот если бы Василий Иванович был политработником, как мой папа, я бы хоть что-то знал о его службе, а так что это была за противокосмическая оборона (тогда она была частью ПВО) — хрен ее знает, хотя я и сам служил в такой именно части, но в роте связи, на АТС, так что ни к какому сверхсекретному вооружению допуска, слава богу, не имел.
Поэтому придется нам ограничиться выходными и праздничными днями и долгими зимними вечерами.
В один из таких вечеров генерал раньше обычного (то есть часов в десять) вышел из своего прокуренного кабинета, решив перед сном прогуляться и проветрить тяжелую голову.
С этою целью он спустился к озеру у солдатской купальни и побрел одиноко вдоль берега в сторону поселкового пляжа.
В лунном сиянии было тихо и прекрасно. Все без исключения исполнено было неведомой генералу, но властной и непреложной предустановленной гармонии: и твердь со звезда́ми, и люминисцентные снега Вуснежа, и далекие огоньки на другом берегу, и черные стволы прибрежных сосен, и шубертовская «An die Musik», которую Бочажок не столько сам напевал, сколько припоминал пение Павла Лисициана, совершенно не смущаясь неуклюжестью перевода:
Бесценный дар! Как часто в дни печали
Ты, исцеляя боль сердечных мук,
Уносишь мысль в заоблачные дали,
Лишь твой заслышу сердцу милый звук,
Лишь твой заслышу волшебный звук.
И, часто внемля вздохам арфы нежной,
Я, восхищенный, в облаках парю.
За этот дар, за этот дар бесценный,
О музыка, тебя благодарю,
За этот дар благодарю!
Но, как писал самый остроумный из завсегдатаев ресторана ЦДЛ, «Новые песни придумала жизнь!».
И генерал уже издалека заслышал эти песни и нестерпимо фальшивое дребезжание гитары.
На заснеженном лунном пляже под черным спасательским грибком расположились какие-то бездельники и безбожные безумцы, пиршеством и песнями разврата вовсю ругающиеся над тишиною и благолепием морозной ночи.
Противный и мучительно знакомый мальчишеский голос запевал:
У берега качался буй!
К нему подплыл какой-то…
Пьяный хор радостно взревел: