— Дядя!
А с берега, на это глядя,
Ему кричали: «Не балуй!..»
Никогда не мог понять генерал распространенное выражение «свинцовые мерзости жизни» (у Горького, кстати, сказано «свинцовые мерзости дикой русской жизни», ну да ладно). Почему свинцовые-то? Что же в этом металле мерзкого? В сознании Бочажка он был связан или с пулей-дурой, которая смелого боится, или с тяжестью, ни та, ни другая омерзения у Василия Ивановича не вызывали. Свинец смертельный надо было встречать грудью и вести бой, пусть даже и неравный, до победного конца или до последней капли крови, а тяжесть следовало преодолевать, взваливать на себя, стойко сносить и ни в коем случае не перекладывать на чужие плечи. Какие ж это мерзости? Ровно наоборот.
На месте великого пролетарского писателя генерал бы написал «грязные мерзости жизни» или «мерзкая грязь жизни», получилось бы не так красиво, но зато точно! Грязь (всякая, не только физическая) — вот что действительно вызывало у нашего героя омерзение, негодование, недоуменную тоску и даже страх — уж очень она иногда была густая, прилипчивая и неистребимая.
Ужасный был чистюля Василий Иванович и, как часто за глаза отмечал подполковник Пилипенко, — чистоплюй! Просто Мойдодыр какой-то абстрактно-идеалистический, а не советский, умудренный марксистско-ленинской диалектикой командир.
И сейчас его окатили именно этой мерзостной грязью, плеснули из параши прямо в лицо, и мойдодырский долг повелевал немедленно смыть эту вонь и уничтожить ее источник!
Неотвратимо надвигающегося генерала никто из несовершеннолетних дебоширов не видел и не слышал.
А справа молот, слева серп —
Это наш советский герб!
Хочешь сей, а хочешь куй —
Все равно получишь…
Все вразнобой заорали «Деньги!», захохотали и загалдели.
— Не-не! Погодите! Там дальше еще.
У атамана Казалупа
была…
— Это что тут такое?!
Медиатор еще по инерции тренькнул по струнам, но веселия глас уже смолк. Никто из хулиганов даже не выкрикнул волшебного слова «Атас!» или «Шухер!». Пьяная компашка замерла, пораженная ужасом, но в ту же секунду и отмерла, и задала такого стрекача, что о преследовании не могло быть и речи. Да и не хватало еще генерал-майору гоняться по снегу за этими шмакодявками. То, что его интересовало, он, к сожалению, рассмотреть успел, и тот, на кого была направлена благородная ярость Василия Ивановича, никуда от него деться не мог.
Не видя уже никакой красоты и не слыша никакой тишины и музыки, генерал направился домой и, едва открыв дверь, рявкнул:
— Степан!!
Из туалета медленно вышел бледный, почти синий Степка, взглянул на отца и стал икать.
Бочажок подскочил к сыну, ухватил за грудки и тряхнул так, что Степкины зубы явственно клацнули.
— Тварь! Тварь! Тварь! — кричал генерал, и тряс, и тряс ватного сына, и уже бил его спиной и затылком об стену.
Но тут его самого толканули острыми кулачками в спину!
— А ну прекрати!! Ты что?! Озверел совсем?! Отпусти! Отпусти его, тебе говорят!!
Анечка, выскочившая в одной ночной рубашке, оттаскивала генерала за хлястик шинели, наконец оторвала его и чуть не упала.
— Тварь! — Генерал еще раз припечатал сына к стене и отпустил.
— Это подло! Подло! Оскорблять того, кто не может ответить! — кричала Анечка, заслоняя своим телом (главным образом животом) икающего брата.
Генерал, не глядя на нее, вперив налитый кровью взор в окончательно одуревшего Степку, отдувался и подбирал слова:
— Таких, как ты… Вот таких скотов, как ты!.. Я всю жизнь таких вот… ненавидел! И презирал!
— А он, — взвилась дочь, которую никто за язык не тянул, — а он будет всю жизнь презирать таких, как ты!
Как же ты, девочка моя, жалеть будешь потом об этих словах! Просто сгорать будешь от непоправимого стыда. Уж поверь, я по себе знаю.
Генерал наконец оторвал взгляд от сына и взглянул на дочь. Аня глаза свои бесстыжие не отвела.
И тут как валаамова ослица возопил Степка:
— Дура ты, Анька! Дура проклятая! — И, обращаясь уже к спине уходившего к себе генерала, пообещал: — Я не буду, пап, не буду!
Но к чему относилось это обещание — к Анечкиному ли страшному прогнозу или к распитию спиртных напитков и исполнению хулиганских песен, было не ясно, думаю, и к тому и к другому.
И вот Анечка стоит уже в коридоре одна, никак не может отойти от случившегося и чувствует вдруг…
— Ой! Ой, мамочка! Ой!.. Ну рано же еще!.. Что же это?!. Мамочка! — И уже вслух и панически громко: — Папа!! Папа!!
Выскакивает полураздетый генерал, кричит: «Что?! Что, Анечка?! Уже?! Что, уже?!. Не бойся, не бойся!! Все в порядке!! Девочка моя!! Больно?! Я сейчас!!» — бросается к телефону, поднимает несчастного Григорова, гонит Степку за Корниенко, зачем-то просит заспанного соседа, да не просит — требует, чтобы тот ехал с ними, бегает вокруг Анечки, как заполошная курица, орет на Степку, на Григорова, явно сходит с ума и трусит гораздо больше самой первородящей, всю дорогу до города сидит, развернувшись к Анечке и держа ее за руку, всю ночь изводит медицинский персонал роддома, выкуривает полторы пачки, пытается вспомнить «Отче наш», пока наконец под утро Анечка не рожает ему внука, который хотя и недоношенный на полмесяца, но и по весу — 3 кг 240 г, и по росту — 45 см — вполне нормальный, здоровый и покамест очень спокойный.
Книга втораяAmore! Amore!
Глава одиннадцатая
Голубенький, чистый
Подснежник-цветок!
А подле сквозистый,
Последний снежок…
Последние слезы
О горе былом
И первые грезы
О счастье ином.
Перечитал сейчас на свежую голову все вышеизложенное и даже не знаю, что сказать. С одной стороны, вроде и ничего, есть места и забавные, и трогательные. Но в целом что-то не то. «Девка большего желала, хлопец лучшего хотел».
Особенно по сравнению с первоначальным, величественным и дерзновенным замыслом. Замах, как говорится, на рубль, удар — на копейку.
Можно, конечно, конвертировать эту горькую присказку в библейскую валюту — обетование на талант, воплощение на лепту. Ну типа — лепта вдовицы, смиренно и благолепно.
Так, Господи! И мой обол
Прими на утвержденье храма.
Господь-то, может, и примет, куда ж Ему, Человеколюбцу, от нас деваться, Он, Многомилостивый, и не такое принимал!
Ему ведь важно что? Чтобы намерение было благое и трудился бы автор честно и усердно, до художественных достоинств Вседержителю и дела нету, sub specie aeternitatis все эти достоинства не то что обола, гроша ломаного не стоят. Главное — в землю ничего не зарыть, по силе возможности приумножить и вернуть Хозяину.
А вот читателю (не тому, с которым я переругиваюсь, а настоящему, такому, как я сам) угодить гораздо сложнее, ему на авторское благонравие и добросовестность в высшей степени плевать, ему подавай эстетические восторги и философические глубины, ну или хотя бы оригинальность и увлекательность.
А эти многочисленные уже страницы даже меня самого сегодня не очень-то увлекают… Скучно, грустно… И ничего не слышится родного в этом писчебумажном шелесте: ни Клии страшного гласа, ни лирного бряцания Каллиопы, да и флейта Эвтерпы пищит, бедняжка, вместо свисту.
А многое просто невразумительно и невнятно.
Но самое, пожалуй, досадное даже не это, а то, что не удалось мне, простите за выражение, визуализировать текст: слова, слова, слова, а картинок-то и нет, а если есть, то какие-то размытые и блеклые, как у начинающего фотолюбителя тех лет, не умеющего еще ни выдержку с диафрагмой правильно поставить, ни пленку подобрать с нужной светочувствительностью.
Ну не видно совсем этого озера и леса, этой башни генеральской, облаков над нею, всего этого городка! То есть мне-то самому видно, а читателю — фиг!
И специфика гарнизонной жизни человеку, не жившему в таких поселках, осталась, боюсь, совершенно неведома, а ведь она во многом предопределяет поступки и речи моих героев.
С другой стороны, что же мне, Устав внутренней службы Вооруженных Сил СССР пересказывать и комментировать?
Но какие-то читательские недоумения можно было все-таки предвидеть и в двух словах объяснить.
Вот, например, как это Степка и его старшие товарищи (старшие, но все-таки еще школьники) умудрялись доставать спиртное? Кто же в поселке, где все более-менее друг друга знают и где строгости и порядка, конечно, побольше, чем у гражданских, мог продать малолетним тот самый дешевый вермут (1 руб. 2 коп.), или «Вино бiле мiцне плодоягiдне ароматизоване» за 1 руб. 7 коп., или легендарный напиток с бальмонтовским или хлебниковским наименованием «Солнцедар» (рубль шестьдесят — но бутылка зато 0,7 или даже 0,8, «огнетушитель», короче)?
Ну, во-первых, не обязательно покупать в самом поселке. Можно и в город смотаться, хотя далековато, конечно, и автобус ходит редко, а можно и в деревню с забавным именем Чемодурово, это уж совсем близко, от КПП буквально пятнадцать минут, правда в гору.
Но и тут были свои сложности: продавщица сельмага раз в полгода, а иногда и чаще из веселой и разбитной тетеньки превращалась в настоящую фурию и гарпию и не только отказывалась продавать старшеклассникам горячительные напитки, но и грозилась пойти и все рассказать директору школы. А однажды взяла у меня деньги на две бутылки «Осеннего сада» и сказала, что и вина не продаст, и эти два рубля с копейками себе оставит, пока родители не придут. Правда, насладившись произведенным впечатлением и всласть наоравшись, деньги все-таки отдала.
Эти приступы добродетельной склочности объяснялись шумными запоями ее мужа-инвалида и длились не дольше трех-четырех дней, да и угроз своих она ни разу еще не осуществила, но все равно было боязно.