— Нет-нет, что ты! Ни в коем случае!
— Ну спи.
— Спасибо.
Сашок на руках генерала затих, видно, уже и самому надоело, но спать не собирался, и, когда Василий Иванович, походив с ним в малиновом от настольной лампы полумраке, попытался уложить его в кроватку, раздался предупредительный, похожий на мартовскую кошачью руладу крик.
Первой колыбельной генерал, опасаясь, что Анечка еще не спит и может не одобрить его репертуар, избрал все-таки детскую песенку, достославного «Сурка», рожденного совместными усилиями самих Бетховена и Гете, произведение, излюбленное учительницами пения и некоторыми русскими лириками и подвергнутое неуместному сомнению Л. С. Рубинштейном.
Уподобляться заглавному герою этой песенки Сашок не стал, ни в одном его маленьком глазу сна не было, и Василий Иванович, решив, что дочка уже спит, и вспомнив, как в таких ситуациях быстро и крепко засыпала бабушка этого новоявленного человечка, стал вполголоса убеждать его не пробуждать воспоминанья минувших дней, минувших дней, и не уходить, побыть со мною, здесь так отрадно, так светло, и дошел наконец до своего коронного:
В двенадцать часов по ночам
Выходит трубач из могилы;
И скачет он взад и вперед,
И громко трубит он тревогу.
И в темных могилах труба
Могучую конницу будит:
Седые гусары встают,
Встают усачи кирасиры;
И с севера, с юга летят,
С востока и с запада мчатся
На легких воздушных конях
Одни за другим эскадроны.
В двенадцать…
И тут послышался сонный Анечкин голос:
— Пап, погромче чуть-чуть, а то слов не слышно…
А вот если и было чему изумляться в новой жизни Бочажков, так это нежданной увлеченности дяди Степы своим новым статусом и сопряженными с ним обязанностями. Мало того что он подолгу гулял с племянником, то есть возил коляску по всему городку (хотя можно было, как предлагала Анечка, просто выставлять спящего Сашку на лоджию), он и пеленал довольно ловко, и совсем не брезговал подмывать обделавшегося племянника, и гладил все эти бесчисленные пеленки (о памперсах тогда никто даже и не слышал), и всячески забавлял младенца: строил рожи, щекотал и высоко подбрасывал (однажды — слава Богу, никто не видел — Степка перестарался и приложил-таки племянника к потолку, но, видимо, не сильно и не больно, тот не заплакал даже).
И еще он по рисункам из какого-то журнала, который притащила Машка, «Здоровье», наверное, или «Работница», сделал такой специальный чепчик, точнее, нашил на Сашкин чепчик куски пенопласта, чтобы ребенок мог сам держаться на воде и плавать в ванне. Плавать в этом головном уборе племянник не смог (я свою Сашку так чуть не утопил), но Степка в отличие от меня был рукастый и сообразительный и в придачу к «скафандру» сделал из того же пенопласта что-то вроде спасательного жилета, причем так хорошо все рассчитал, что над поверхностью воды поднималась только красная мордочка и вершина круглого живота с еще не зажившим пупком.
Василий Иванович, впрочем, все это попытался запретить, потому что находил такие водные процедуры опасными и ненужными — и в ушки вода попадает, и вообще ни к чему. Так что плавал Сашок только в отсутствие консервативного и пугливого дедушки.
Поначалу, правда, племянник Степке не слишком понравился, уж очень показался страшным, он младенцев до этого видел только в кино, а в кино они всегда белые да гладкие, как минимум трехмесячные, а тут красный, сморщенный, глаза мутные и, похоже, косые. Что все в таком восторге, не понятно, может, чтобы Аньку не расстраивать? А Лариса Сергеевна совсем уж завралась: «Вылитая Травиата! Ну вылитая Травиата!» Сказанула! Как в лужу… Да мама красавицей была, а этот настоящий же уродец, прям горилла какая-то!
Но вскоре то ли Сашок видоизменился, то ли придирчивый его дядя снизил требования, в общем, к концу первой недели младенец стал казаться Степке вполне симпатичным и смешным, хотя похож он был, конечно, совсем не на Травиату, а на генерала, да и то не очень.
Такая вот розовая и сладкая водичка затопила существование Бочажков и отчасти Корниенок. Как жена моя говорит, сопельки.
Ничего во всем этом особенного, в сущности, нет. Все вроде бы естественно и нормально, если только вправе мы почитать нормой добро и любовь и если бы естество наше не было изувечено возобновляемым без устали первородным грехом.
А поскольку оно-таки изувечено и извращено, в чем может легко убедиться каждый, кто жил и мыслил, то все эти изменения, внесенные новым персонажем в жизнь наших героев, в их взаимоотношения и мироощущения, предлагаю считать все-таки волшебными и благодатными.
Ибо рождение Саши Бочажка в некотором роде и в малом, микроскопическом масштабе свершило на шестом этаже то, что, не будь мы такими позорными суками, должно было бы случиться со всею землею и со всем небом после Рождества другого Младенца, предреченного пророками и, кажется, Вергилием, ибо воцарилось в моих человецех благоволение и наступил мир.
Как долго это благорастворение воздухов и смягчение нравов сможет продлиться, вопрос другой, об этом мы поговорим позже, а пока давайте удивляться и радоваться.
И попробуем все-таки хоть как-то описать место действия, оставив заносчивую надежду превратить читателя в зрителя, то есть воплотить несбыточную мечту всякого стоящего писателя. Так, во всяком случае, уверяет Набоков, а в этих играх ему и карты в руки.
А нам в удел достаются иные карты — едва ли не контурные. Так что бери, троечник, цветные карандаши и раскрашивай леса, поля и водные просторы, надписывай аккуратно топонимы с гидронимами.
А замечательно было бы просто поместить на фронтисписе (или форзаце?), в общем, перед страницей с названием даже не карту, а такой нарисованный каким-нибудь хорошим иллюстратором вид сверху, вернее, под углом в 45 градусов, чтобы домики и деревья были видны, помните, тогда так часто издавались приключенческие книжки и сказки: «Волшебник Изумрудного города», и «Винни-Пух», по-моему, тоже, и «Земля Санникова».
Тогда бы бо́льшую часть картинки заняло озеро, почти круглое (с юга на север — три километра, с востока на запад — четыре с половиной), на восточном берегу которого и располагалась Шулешма-5, а самым близким к воде домом прямо перед спускающейся к Вуснежу березовой рощей была генеральская башня, и окна Бочажков выходили на запад и на север, поэтому рассветов они не видели, даже когда из-за Сашки не спали в это время, зато закаты, усугубленные водной или ледовой гладью, были невероятны и незабываемы, нам, окруженным многоэтажным железобетоном, таких не видать!
На противоположном берегу располагался рыбсовхоз имени (почему-то) Глеба Максимилиановича Кржижановского, автора русского текста «Варшавянки» и удивительных сонетов о Ленине, обитатели этого населенного пункта в ясные дни видели генеральскую башню, а в часы тех самых закатов — огненно-алый блеск ее окон. А жители городка различали рыбацкие домики только в зимних сумерках или ночной темноте — далекими и, как у Лермонтова, печальными огоньками… Нет, у Лермонтова огни, кажется, дрожащие, это деревни печальные…
В северо-восточном сегменте озера располагались те самые два острова (имен у них не было, все так и говорили — Острова), поросшие кустарником и редкими деревьями.
Сам поселок в плане представлял собой довольно правильный параллелограмм, длинными сторонами которого (километра полтора, наверное) были берег озера и еловый лес, простирающийся далеко за край нашей картинки, а короткими — бетонная дорога, ведущая в город (не вся, конечно, маленький отрезок от КПП до озера, не больше километра), и болотистая пойма Мережки, единственной речки, вытекающей из Вуснежа.
В архитектурном отношении городок делился строго по царствованиям: казармы, полковые штаб и клуб, два ДОСа (дом офицерского состава) и старый магазин были сталинские, сработанные, как говорили, еще пленными немцами, эти строения остались от предшественников — мотострелковой гвардейской части. Шесть хрущевских пятиэтажек составляли главную улицу поселка, которую Степка и другие тинейджеры неизобретательно называли Бродвеем, а вот штаб дивизии, Дом быта и Дом офицеров, Н-образная школа, два новых восьмиэтажных дома на опушке леса и генеральская башня были возведены уже в брежневские годы. Еще две башни (не такие большие) строились напротив школы.
Техзона, где несли боевое дежурство жители городка, окруженная колючей проволокой и сторожевыми вышками, находилась недалеко, как говорится, в шаговой доступности, но ее изображать на нашей картинке не стоит, может, она и до сих пор секретный объект, скажем только, что это была одна из нескольких мощных ОРТУ, без которых были бы немыслимы ни СПРН, ни СККП Советского Союза.
А вот избушки Чемодурова и сельмаг изобразить нужно обязательно. А если бы художник был бы очень хорошим и старательным (а что нам мешает представить именно такого?), он бы нарисовал на скамеечке перед магазином малюсенького одноногого мужа продавщицы, играющего на гармошке.
И в городке бы разместил крохотных человечков — вот на плацу развод, дежурный по части стоит перед строем солдатиков, а сбоку духовой оркестрик и Блюменбаум с барабаном.
Вон черненький скрюченный Фрюлин меж Островов занимается подледным ловом, а вон Лариса Сергеевна с полными сумками остановилась поболтать со старухой Маркеловой. А рядом две собачки, одна совсем уж мельчайшая, хоть в лупу разглядывай, рвутся друг к другу с тонюсеньких поводков. А вон Гапон притормозил и пропускает Степку с колясочкой. Только генерала в штабе не видно и Анечки с Машкой в библиотеке.
И солнышко с тучками вверху. И вороны с голубями и воробьями.
И поскольку этот пейзаж и жанр предваряли бы всю книжку, то и раскрасить все это можно было бы в зелень и синь, и взбитый белок облаков с горячим желтком, как будущим жарким летом, или лучше в мае, чтобы расцветали сирени-черемухи и чемодуровские яблони и пестрели лютики-цветочки. И лодочку генеральскую на волнах тогда можно было бы нарисовать с Анечкой в оранжевом сарафане на веслах, и миниатюрных голеньких теток на пляже (розовых и светло-коричневых), на которых глазеет, проходя по берегу, преющий в парадной форме патруль с красными повязочками.