И уже лет через десять одичавший молодняк ни о Гэндальфе, ни об Арагорне и не вспомнит! А вспомнит — вздрогнет от ужаса и омерзения и возблагодарит Саурона за то, что избавил его от зверства магов и кровожадности королей.
И, отработав свой трудодень, будут они петь новые песни — и про веселый ветер, и про яблони и груши, и про то, как девушки пригожие встретили молодого гнома и он отправился в забой, и про то, что, когда поют назгулы, спокойно дети спят, и даже про орков в пыльных шлемах.
А один из этих заливистых певцов пропоет в самозабвении:
Но если он скажет: «Солги», — солги.
Но если он скажет: «Убей», — убей.
И будет уверен, что это не холопская трусость, а трагическое величие.
Но вся штука в том, что даже и эта подлая и страшная песня не будет до конца, до самой сути Сауронова, потому что даже самая похабная, самая мерзкая, самая убогая мелодия вытекает все-таки из другого источника, а Мордор не способен породить ничего, кроме лязга и визга, скрежета зубовного и рева моторов.
Поэтому цели своей Саурону все-таки не достичь, все Средиземье будет, конечно, изгажено и засрано, и свободные народы перестанут даже понимать значение слова «свобода», станут глупыми, озлобленными, ленивыми и жадными трусами, но в орков-то не превратятся!.. Во всяком случае, не все поголовно… Во всяком случае, я на это надеюсь…
— Простите, что перебиваю, я правильно понял: Василий Иванович у вас получается эльф?
— Ой, как смешно! Смотри не описайся!.. Нет, не эльф… Гном, наверное…
И повторяю: не его вина, что он служил в это время и в этой армии. И совершенно верно, тут вы правы со своей проницательностью, случись ему быть в Будапеште в 1956-м или в Праге в 1968-м, да, боюсь, и в Новочеркасске в 1962-м, он бы не задумываясь выполнил приказ. Какой бы он был иначе офицер? Выслушал бы спокойно, козырнул как ни в чем не бывало и спросил:
— Разрешите выполнять?
Да он еще в училище представлял себе такую вот проверку на вшивость — командир дает ему страшный приказ (понятно, воображался ему не расстрел взбунтовавшихся узников, а некое заведомо невыполнимое и гибельное боевое задание), а он невозмутимо так и деловито уточняет подробности, а потом:
— Разрешите выполнять?
Далее было два варианта: если командир — гад и посылает Васю на смерть зря, ради каких-нибудь своих шкурных и карьеристских целей, то перед тем, как повернуться через левое плечо, Бочажок смотрит ему в глаза и презрительно усмехается, а если нет, если такое решение продиктовано суровой тактической или даже стратегической необходимостью, то седой, закаленный в боях полковник останавливал отважного лейтенанта и произносил что-нибудь неуставное, типа: «Прости, сынок. На тебя вся надежда!» Ну как у Симонова:
Идешь на такое дело,
Что трудно прийти назад.
Как командир, тебя я
Туда посылать не рад.
Но как отец… Ответь мне:
Отец я тебе иль нет?
— Отец, — сказал ему Ленька
И обнял его в ответ.
В общем, ни разу за всю службу Василий Иванович не поддался соблазну обсуждать приказы командования. А того, кто стал бы при нем это делать, одернул бы с негодованием и брезгливостью.
Он и Хрущева так возненавидел не потому, что тот был крикливый и взбалмошный дурак и волюнтарист, а потому, что этот генеральный секретарь был абсолютно и безусловно гражданским и поэтому его приказы вроде бы обсуждать было допустимо. И уютное сознание неколебимой правоты и правильности навсегда покинуло нашего героя.
Вот Сталин был генералиссимусом, носил, как и Бочажок, погоны, был командиром, еще в Гражданскую Царицын оборонял, и, значит, умничать по поводу его приказов военному человеку не положено по уставу и даже зазорно.
Да, вот такую отмазу придумал себе молодой Бочажок и стойко ее держался, а когда Дронов, понизив голос, начинал нести всякую околесицу про Иосифа Виссарионовича, Вася только отмахивался: «Кончай уже, Ленька! Закусывай лучше давай!»
Но, уподобляясь моему папе, сокрушавшемуся, что я не внял его совету и не пошел после армии в военное училище (а я к тому времени уже вовсю антисоветские стишки строчил): «Эх, Тимур! Какой бы из тебя политработник вышел!» — я все-таки скажу: «Какой бы птенец гнезда Петрова или екатерининский орел мог бы выйти из нашего Василия Ивановича! Как бы раскинул он могучие крылья и взмыл в поднебесье!!»
И пусть себе история не терпит сослагательного наклонения, литература-то художественная только им и живет!
Поэтому я легко воображаю Василия Ивановича и среди героев невероятного Ледового похода, и даже под знаком Креста вместе с Айвенго и Ричардом Львиное Сердце, который, кстати, был композитором и исполнителем своих песен, так что Бочажку в самый раз. Не говоря уж о Фридрихе Великом, который между сражениями виртуозно играл на флейте и самому Баху задал тему для столь любимого генералом «Музыкального приношения»!
А вот в эту сцену, описанную генерал-лейтенантом Терентьевым в «Истории завоевания Средней Азии», Бочажок входит просто как влитой:
«Кавалерия осталась ночевать на Ичке-Яре, а весь остальной бивак перешел на Аму-Дарью. Люди немедленно стали купаться. Пошел в ход и бредень 4-го батальона. Моряки собирали и свинчивали кауфмановки. К вечеру одна была готова, несколько офицеров с Зубовым и матросами отправились кататься с песнями, а Колокольцев-сын, адъютант Кауфмана, утешил всех, исполнив на кларнете знаменитый ноктюрн Шуберта „Майская ночь“».
Так что Анечка, если бы была поумнее, могла бы ненавидеть Софью Власьевну и за это: за несбывшуюся жизнь своего отца, за то, что не стал Василий Иванович тем светлым рыцарем или хотя бы джентльменом и членом Пиквикского клуба, каким был задуман, за то, что не могла она им гордиться, а он — ее понимать. Я, например, за своего папу ненавижу и эту власть, и это время еще сильней.
Вообще-то и сам генерал сильно преувеличивал, когда утверждал, что советская власть ему нравится. Нравиться или не нравиться может ведь только то, на что обращаешь внимание, над чем задумываешься, сравниваешь с другим, оцениваешь, а власть Советов была для Василия Ивановича и миллионов других мужчин и женщин чем-то само собой разумеющимся, непреложным и необсуждаемым, даже не как погода, на которую можно досадовать, и не как воздух, в чистоте которого можно усомниться, а как некий закон природы, сила земного притяжения, скажем, никто же не станет обсуждать ее достоинства и представлять, каким было бы мироздание без нее, разве что сумасшедший или злонамеренный и корыстный врун.
Не об этом ли пророчествовал пастернаковский доктор: «Наставший порядок обступит нас с привычностью леса на горизонте или облаков над головой. Он окружит нас отовсюду. Не будет ничего другого».
Да ведь и правда с каждым годом жить становилось лучше и веселее. Какими бы ни были Хрущев и Брежнев, но про голод-то все уже давно забыли, и никаких массовых репрессий, и жилищные условия улучшаются, и паспорта колхозникам выдали — живи не хочу!
При царе Горохе, что ли, лучше было? Или там, за кордоном, «под кожей статуи Свободы»? Давно вас, видно, не пороли, не расстреливали и не линчевали, в конце-то концов, и в тюрьму не бросали, как Анджелу Дэвис и этого индейца волосатого, забыл, как звать.
А гарнизонная жизнь к тому же предоставляла прекрасную возможность ничего не знать и не понимать в окружающей военный городок действительности, а если это обстоятельство места сочеталось еще и с упорным нежеланием видеть, никакое прозрение и покаяние были просто-напросто невозможны.
Ну вот представим себе нечто совершенно немыслимое — прочитал бы, скажем, Василий Иванович в «Хронике текущих событий»:
«16 мая в Москве арестован математик, кандидат физико-математических наук ИЛЬЯ БУРМИСТРОВИЧ. Следствие ведут органы КГБ, а обвинение предъявлено, как можно полагать, по ст. 190–1 УК. Конкретное содержание обвинения — по-видимому, самиздатовская деятельность. Говорят, что у него найдены произведения СИНЯВСКОГО И ДАНИЭЛЯ, стенограмма суда над ними, „Несвоевременные мысли“ ГОРЬКОГО, произведения ЦВЕТАЕВОЙ, ПЛАТОНОВА, КИПЛИНГА, ДЖОЙСА и др».
И что? Да правильно сделали, что арестовали, чего неймется-то им, в конце концов? Чего надо? Каких прав, какой свободы? Свободы, чтобы что? А если вы такие умные, то почему… И далее шел бы целый ряд вопросов, не все из которых, кстати, были глупы и смешны, над некоторыми было бы неплохо вовремя призадуматься прогрессивной антисоветской интеллигенции, генеральской дочери например, да и нам с вами.
Конечно, совсем замкнуться в этом панцире Василию Ивановичу не удавалось, неприбранная и выходящая за рамки гражданская жизнь иногда все-таки проникала сквозь ограждение, прорывалась через КПП и лезла в глаза, сбивая с толку, пугая и раздражая ум и совесть.
Да и во вверенных Бочажку армейских подразделениях случались происшествия, не предусмотренные никакими уставами и способные вызвать сомнения в справедливости и благости этих уставов.
В Перми, например, новобранец, только-только из карантина, ударил офицера, командира взвода. Офицера!! Кулаком!! По морде!! Все вроде ясно: тягчайшее воинское преступление, вот пусть военная прокуратура и разбирается, а военный трибунал выносит приговор. Вам-то, Василий Иванович, что за дело? Но выяснилось, что не все тут ясно и однозначно: рядовой, оказывается, был верующий, из старообрядцев, а кретин-лейтенант приказал ему снять нательный крест и, разозлившись из-за неповиновения, сам его сорвал да еще и матерно Иисуса Христа приложил, то есть получается, что и Богородицу тоже. Такой вот советский «Шар и Крест».
Нет, это, конечно, рядового не оправдывает, но… Четко сформулировать это «но» Бочажок не мог и не хотел, однако почувствовал всем своим заклокотавшим нутром, что этого воинствующего атеиста сам бы с удовольствием отмудохал, не просто бы ударил разок, как этот злосчастный салага, а измордовал бы, как Бог черепаху. И погоны бы сорвал с идиота.