А кого ему напоминал этот пьяный бич, Василий Иванович так никогда и не вспомнил, уж больно это было странное сходство, Найдин хозяин был разительно похож (из-за очков, наверное) на помянутого Лаврентия Берию, если бы этого хряка не кормить неделю-другую, дня три не брить и лет 20 подержать на морозном ветру да на солнышке.
Ну а возвращаясь к вопросу о моем отношении к советской власти, вот вам напоследок еще иносказание, на сей раз на отечественном материале, я сначала хотел, чтобы его автором был К.К., а генерал прочитал бы и окончательно взбеленился, но не подходит оно для этой цели, чересчур уж злобное.
Вот глядите — средь высоких хлебов затерялося небогатое наше село, какое-нибудь Горюхино, или, скажем, Заманиловка, или Обломовка. И вот, значит, горе-горькое, нашлявшись по свету, набрело и на нас. Нежданно-негаданно из-за леса из-за гор налетели лихие люди, удалые разбойнички с атаманом своим — окаянным Ванькой-Каином!
Ну бар, знамо дело, в расход, немца управляющего с женой и детишками тоже, потешились с бабами, попортили девок, мужикам таких пиздюлей навешали, каких и летописцы не упомнят, пьяно попили, сладко поели, повалялись на барских перинах, а дальше что? Вроде бы тикать надо, но, поскольку рассказ у нас аллегорический и даже сказочный, центральная власть никакого карательного отряда не прислала, никакие казаки по разбойничью душу не нагрянули, и стали молодцы жить-поживать и гадить в дворянских хоромах. Гуляй, рванина! Херачь в свое удовольствие смычками страданий на скрипках времен!
Вздумал было поп толоконный лоб разбойников стыдить, но тут же пожалел о своей несдержанности. И работник его Балда тоже.
Но долго ли коротко ли — зима катит в глаза! А стекла-то в окнах и оранжереях побиты, а дровишек-то не заготовлено, мужичок-то с ноготок не будь дурак, как только Каина узрел — лошадку под уздцы, семью большую на дровни и айда в изгнание!
Уже и избы-то все попалили, и самогонки осталось на донышке, да и кур с поросятами всех подчистую умяли. По сусекам поскребли — хер целых ноль десятых!
А на селе мужики не сеют и не пашут, а валяют жесточайшим образом дурака, кто к шайке прибился и вместе с новыми хозяевами оттягивается, кто в землянке своей пустой сидит, со страху да с голодухи дрожит и подвывает. Гонористых-то всех уже к тому времени кокнули.
Голодно, странничек, голодно, холодно, родименький, холодно.
Призадумался атаман и собрал мирской сход:
— Вы что это, блядины дети, удумали? Уморить меня хотите? А? Саботаж?
И велел под страхом лютой казни землепашцам пахать, огородникам огурцы выращивать, пастухам пасти, лесорубам рубить и кузнецам ковать.
А пока суть да дело — излишки сдавать на нужды голодающих. Поп опять блажить — мол, крест не излишек, но тут уж терпение лопнуло — шлепнули служителя культа и подкулачника Балду заодно. Ну и еще парочку подвернувшихся под руку берендеев. «На то и щука в море!» — вздохнул премудрый пескарь и пошел свой рыбий жир сдавать, чтоб цинги у разбойников, не дай бог, не случилось.
Выписали из города стекольщика — стекла вставил. Девок согнали полы мыть. Даже богомаза прохожего отловили и заставили Каиновы парсуны малевать. А кто филонить вздумает или тырить разбойничье добро — пороть на конюшне, а особо злостным — секир башка! В общем, пошла жизнь на лад. Мужик, который всего двух генералов кормил, теперь целую ОПГ кормит до отвала. Левша знай нимфузорий аглицких подковывает, не хер им, сукам, плясать! Мальчиш Кибальчиш Плохиша на лесоповал водит, встречный план выдвигает и перевыполняет! А на шарашке Винтик и Шпунтик со Знайкой такое констролят — закачаешься! И кот ученый на цепи песни заводит и сказки говорит про хождение по мукам, и поднятие целины, и про то, как в ночи ясные и дни ненастные разбойнички за народ радеют до последней капли крови… За что его вместе со знатною дояркой крошечкой Хаврошечкой представили к наградам. Правда, и враг, гадюка, не дремал, убийца в белом халате Пилюлькин и доктор Медуница чуть было всех не потравили заморским колдовским зельем, спасибо, баба Бабариха вовремя доложила куда следует.
Выйдешь на улицу, глянешь на село — девки голосистые поют все звонче, сельхозугодия все тучнее и колосистее, и броня все крепче! Даже де сиянс академия учредилась — Кутейкин и Вральман обещались молодильные яблоки привить к отечественной развесистой клюкве.
И год от году усадьба все краше да выше, третий уже этаж надстроили, прежним хозяевам эдакие роскошества и не снились даже!
Вот и выходит, что никакой Ванька-Каин не вор и не душегуб, а эффективный, братцы мои, менеджер. Без него, кормильца, так бы и жили мы с выбитыми стеклами и засранными полами!
Глава тринадцатая
В дыхании весны всё жизнь младую пьет
И негу тайного желанья!
Все дышит радостью и, мнится, с кем-то ждет
Обетованного свиданья!
Продолжим. Итак, весна вступала в свои права. И поскольку она, как и во времена Боратынского и Тютчева, была блаженно-равнодушна к нашим глупостям и подлостям и ничегошеньки не знала о нас, о горе и о зле, то вершила она свои извечные благодеяния невзирая ни на какую советскую власть — ни на ту, которую так ненавидели и боялись мы с Анечкой, ни на того сурового и спасительного Милицанера, который, по мысли генерала, только и мог удержать народы от повального скотства, ни тем более на те на самом деле малопривлекательные и никому уже не интересные выдумки, которые показывали программы «Время», «Сельский час» и «Служу Советскому Союзу» и которые даже члены Союза советских писателей описывали без всякого энтузиазма и спустя рукава.
Температура воздуха повысилась, и пошла обычная мартовско-апрельская херомантия с выпадением ненужного и вроде бы последнего снега, который на следующий день действительно, в конце-то концов, таял, но оказывался далеко не последним. И хотя были эти весенние снегопады девственно чисты и прекрасны, удовольствия они, бедненькие, никому, кроме самых маленьких, доставить, конечно, не могли.
Солнце, хотя слишком уж часто скрываемое низкими и даже буранными тучами, поднималось все выше, обнажившийся асфальт на дорожках и на плацу помаленьку подсыхал, некоторые гарнизонные дамы уже цокали по нему шпильками, роты на обед шагали все еще в зимних шапках, но уже без шинелей, и даже поддатый Фрюлин больше не решался выходить на вуснежский лед, и без умолку тарахтела капель по оконной жести, и Лева Блюменбаум с другими музыкантами срочной службы счищал снег с крыши Дома офицеров и оббивал сияющие сосульки, и многочисленные снежные бабы вышли провожать зимушку-зиму, так же дружно, как они встречали ее прошлым ноябрем, но быстро разрушались и таяли, только одна — самая огромная — все еще стояла как раз под лоджией Бочажков, как какая-то неолитическая Венера, — бесформенная и безглазая, оскверненная понизу яркой собачьей мочой.
Птицы — и воротившиеся из дальних странствий, и перезимовавшие на холодной родине, которая все-таки милей («Милей — запомни, журавленок, это слово!»), — орали так, что никакому «Альтаиру» со всеми усилителями, динамиками и микрофонами было не сравниться, и становилось понятно, почему Николай Заболоцкий, выдержавший чекистские пытки и лагеря и в отличие от многих никого не сдавший, был согласен отдать душу в залог скворцу-свистуну.
И уже по коре сребристой покатились слезы, и березовый сок собирался и потреблялся мегалитрами, и Лариса Сергеевна испытывала терпение Анечки, понуждая юную маму пить этот чудодейственный, созданный самой природой напиток, в котором столько целительных витаминов и микроэлементов.
Но ни козочка-красавица, ни волшебные березовые витамины, ни неусыпный надзор Корниенко, ни нежные заботы отца и брата не помогли и не уберегли Анечку от беды.
Не прошло и двух месяцев, как у нее пропало молоко.
Паника, в которую в этой связи впал генерал, была настолько несоразмерна пусть и серьезному, и чреватому последствиями, но все-таки заурядному несчастью, да просто неприятности, если посмотреть со стороны, такую он выказал постыдную неадекватность, что описывать его поведение я категорически отказываюсь, это непоправимо исказило бы лепимый мною с таким трудом художественный образ, и вместо противоречивого, но все-таки мужественного генерала, стойкого, как рядовой у Андерсена, явилась бы какая-то трагикомическая истеричка.
Зато Лариса Сергеевна проявила и выдержку и смекалку! Попричитав над истощившейся Анечкой, она тут же стала искать выход из сложившейся ситуации и скоренько нашла. Сашка искусственного питания еще толком и не попробовал, как ему уже завели кормилицу, словно какому-нибудь инфанту или барчуку! Ну, не в буквальном смысле — дойную девушку не стали подселять в генеральское жилье, и младенца никто, конечно, не отдал в буколическую пейзанскую семью, и ни к чьей чужой груди маленький Бочажок не припадал и ничьи крестьянские сосцы губами не теребил, хотя кормилица была, как положено, деревенская.
Бутылочки с мутным и на вид очень противным грудным молоком каждый день после школы доставлял из Чемодурова Степка, которого, кстати, балбесом звали все реже. Понятно, что доверять пьянице Фрюлину такое ответственное дело никто не стал.
Новыми своими обязанностями четырнадцатилетний дядя был чрезвычайно взволнован. Когда он поднимался по раздолбанной дороге к Чемодурову, чьи выцветшие сурик и охра, осиянные апрельской ляпис-лазурью, казались непривычно яркими и чистыми, чувства, обуревающие его, были не столь чисты, но могучи и противоречивы.
По спине нашего отрока — или уже, наверное, юноши — бегали мурашки леденящего страха, а в сердце и особенно в чреслах пламенела страсть.
Страху на генеральского сына нагнало известие, что недавно из мест заключения в деревню вернулся знаменитый Барок, из окрестных хулиганов самый главный хулиган. Степка никогда его живьем не видал, но рассказы о его дерзости, жестокости и силе слышал неоднократно и гиперболы, которыми по эпической традиции разукрашивались эти сказания, принимал на веру.