Отношения с деревенскими пацанами вообще были нормальные, они ведь ходили в ту же поселковую школу, учились, правда, в большинстве случаев не очень прилежно, но не Степке на это пенять, чья бы уж корова, как говорится. Некоторая отчужденность и напряженность, конечно, имели место, но до открытого противостояния дело почти никогда не доходило. Однако после восьмого класса многие из деревенских ребят сваливали в сельхозтехникум в городе или в ПТУ и становились от этого настоящей шпаной, прямо как ветрогоны, терроризировавшие Солнечный город по вине Незнайки. Было этих забияк совсем немного, деревня вообще была маленькая и вымирающая, да и ошивались они в основном в городе, но возможность встречи и боестолкновения с ними была еще одной, может быть, главной причиной непопулярности чемодуровского магазина у старшеклассников. А тут еще и Барок откинулся.
Странная кличка этого некоронованного короля объяснялась тем, что был он однофамильцем, а может, и потомком, кто его знает, первого российского порнографа, тень коего отвлекала от чтения Цицерона маленького Пушкина и кому безосновательно приписывали знаменитую поэму «Лука Мудищев», которую наизусть знал Ленька Дронов и уже — увы — читал Степка Бочажок. Сидел Барок по хулиганке, но долго, уж очень отягчающими были обстоятельства — в офицерском кафе, когда ему, уже и без того пьяному, отказались как малолетнему наливать (а ему уже повестка из военкомата пришла), он обматерил буфетчицу, а вступившегося старлея ударил по зубам и, когда его выводил патруль, вырвался, схватил нож со столика и размахивал им, пока его наконец не скрутили превосходящими силами. Почитатели Барка утверждали, что он ножичком пописал то ли двоих, то ли троих, но это были совсем уж смешные враки — достаточно посмотреть на ножи в этом так называемом кафе, ими не то что человека — сардельку хрен разрежешь, ну а Степка этими приборами пользовался неоднократно, но все равно верил и боялся до дрожи.
Трусоват был сын командира дивизии, чего уж греха таить, самый настоящий боягуз, как и большинство людей с тонкой душевной организацией и проворным воображением. Василий Иванович, прозревая в своем детище это омерзительное, с его точки зрения, качество, выходил из себя и приходил в бессильную ярость.
Но пока что — тьфу-тьфу-тьфу — Бог Степку миловал, и ни на Барка, ни на других чемодуровских хулиганов он не нарывался, хотя вот уже пятый раз идет покупать в деревню грудное молоко.
Ну а любовную страсть в сердце Степана Васильевича Бочажка возжгла как раз та самая кормилица, которая из своих изобильных грудей сцеживала животворную влагу для генеральского внука. Надо сказать, и тут дело было тоже скорее в проворстве воображения, чем в зрительных или каких бы то ни было иных впечатлениях. Да нет, ее-то в отличие от Барка он видал, но помнил смутно, расфокусированно, а за все четыре посещения ветхой избушки она так ни разу и не вышла из-за занавески, отгораживающей угол за печкой, куплю-продажу осуществляла ее мамаша, неизменно приговаривающая: «Вот все, как Лариса Сергеевна велела, все прокипятили, не волнуйтесь, все как договорились, чин чинарем!» Только однажды послышался раздраженный девчоночий голос: «Мам, ну она опять обосралась!»
Любка Пантелеева была на два класса старше Степки, сейчас как раз переходила бы в десятый, если бы не томные взоры, злодейские тоненькие усики и обольстительные речи стройбатовского бойца, бегавшего к ее мамке за самогоном, обещавшегося увезти ее в солнечный Мингечаур, но бесследно дембельнувшегося через неделю.
История эта стала достоянием широкой общественности, поскольку Любка грохнулась в обморок прямо на школьной линейке первого сентября во время затянувшейся речи директора, а когда ей оказывали медицинскую помощь, все и выяснилось. Случай для того времени был скандальный и соблазнительный, некоторое время только об этом и говорили и в поселке, и в деревне, и, разумеется, в школе, в особенности в мужском туалете.
Степка, в котором уже давно неистовствовали гормоны, чрезвычайно тогда возбудился — вот тут, рядышком, оказывается, была девчонка, пусть и девятиклассница, которая делала ЭТО! То есть теоретически могла бы ведь и с ним тоже… маловероятно, конечно, с чего бы вдруг, но все-таки… чисто теоретически… На практике это вылилось, можно даже сказать, выплеснулось в непомерном увеличении среднемесячного числа суррогатных мальчишеских прелюбодеяний. До любви дело в тот раз не дошло, Пантелеева в школе больше не появлялась, и любострастные мечтания вскоре переключились на кого-то другого, кажется, на зубную врачиху, которая, сверля Степке зуб, напирала лобком на его впившуюся в подлокотник руку, и было непонятно, специально ли она это делает или просто плевать хотела на сопливого мазохиста.
Отчасти из-за этих одиноких восторгов и, как насмешничал Набоков, тайных компромиссов с мятежной плотью Василия Ивановича вызвали в школу, чего он долго не мог простить незадачливому сыну. Вообще-то поводов поговорить с отцом Степки у педагогов было и до этого предостаточно: и успеваемость, и поведение на уроках и переменах у Степки были ниже среднего, а на родительские собрания генерал, конечно, не ходил. Но Степка ведь был сыном самого главного гарнизонного начальника, а училки были в основном жены офицеров и прапорщиков, кому охота навлекать на себя немилость. Но в этот раз Степка проштрафился на уроке географии, которую вел сам директор, колченогий, седоусый и ужасно строгий Юрий Матвеевич, ветеран и инвалид войны, чем-то похожий на Бочажка, во всяком случае, так же пренебрегавший тонкостями душевной организации школьников и уж тем более соображениями иерархической значимости их родителей. Наоборот, Степку он откровенно гнобил именно как генеральского сынка и никогда не ставил ему выше тройки, хотя тот так его боялся, что как раз географию зубрил упорно и прилежно.
В тот раз он просто был расстроен и задумчив, вспоминая, как обидно лопухнулся на большой перемене, ведь еще в третьем классе, в Тикси, уже попадался на эту глупую шутку: «А ты знаешь, у тех, кто онанизмом занимается, волосы на ладонях растут?» И ведь не к нему даже обращались, но он, как дурак, под гогот всего туалета машинально руки повернул и проверил ладошки. А задавший этот вопрос Лешка Абазов еще и добавил: «Вот и будет у тебя от суходрочки сифилис!» Степка не то чтобы поверил в это, откуда, интересно, такой балбес и второгодник, как Лешка, мог узнать о роковых последствиях мастурбации, но все-таки расстроился и призадумался.
А тут Юрий Матвеевич произносит:
— А на низменностях…
Степка, погруженный в раздумья, уловил знакомое и совпадающее с взволновавшей его темой звукосочетание и от неожиданности громко захохотал.
— Бочажок! — рявкнул географ.
Очухавшийся Степка испуганно подскочил и стоял, выпучив глаза на грозного директора.
— Я что, что-нибудь смешное сказал?!
— Нет…
— Так чего ты ржешь? А? Я тебя спрашиваю!
— Я не знаю…
— А кто знает? — Учитель справился с яростью и продолжал уже с привычной педагогической иронией: — Ну давай, поделись с нами, мы тоже посмеемся. Ну! Я жду!
— Да я просто вспомнил смешное…
— И что же ты вспомнил? Ну смелее… Срывать урок ты ведь не побоялся.
— Анекдот…
— Анекдот. Прекрасно. И какой же именно анекдот так тебя развеселил? Надеюсь, приличный?
Класс радостно рассмеялся, а перепуганный Степка сказал:
— Да.
— Что — да?
— Приличный.
— Ну если приличный, давай рассказывай. Мы юмор тоже ценим. И сатиру.
Юрий Матвеевич просто куражился, но Степка с перепугу стал лихорадочно припоминать анекдоты. Самый приличный был про загадку поручика Ржевского — «Без окон без дверей полна жопа огурцов».
— Ну, видно, не хочешь ты нас повеселить.
— Про Чапаева! — нашелся наконец нарушитель дисциплины.
— Что-о-о?
Степка в отчаянии залопотал:
— Петька говорит Василию Ивановичу: белые сзади! А тот…
— Прекратить!!
Камчатка разочарованно загудела.
— Тишина в классе!! А ты… — Директор несколько мгновений подыскивал слово, как следует характеризующее молодого Бочажка. — Вон отсюда! И без отца в школу не приходи!
О чем и как говорили Василий Иванович и Юрий Матвеевич, нам доподлинно неизвестно, но расстались они крайне недовольные друг другом, а на Степку обозленные, что, как вы понимаете, тут же сказалось на качестве жизни нашего пылкого юноши.
Но все эти невзгоды и несправедливости остались в прошлом, ныне же пыл и жар возгонялся и сублимировался до ясного и почти что чистого огня истинной любви. Одинокая и безутешная жертва подлого совратителя, брошенная на произвол судьбы и пестующая тайный плод любви несчастной, взывала к Степке о помощи и защите. И, наверное (да наверняка!), она уже готова была постепенно оттаять сердцем, ответить на ласку и с робкой нежностью отблагодарить благородного героя, то есть сделать с ним наконец ЭТО!
Так что теперь уже Степке впору было твердить:
Не живешь, а ликуешь и бредишь…
Скептикам и циникам, усомнившимся в возможности возжелать девицу, толком никогда не виданную и неведомую, мы укажем на ростановскую La Princesse lointaine (в переводе Щепкиной-Куперник — принцессу Грёзу), да хотя бы и на Дульсинею Тобосскую. И, например, Папагено, совсем уж не склонный к романтической экзальтации и приверженный чисто земным радостям, полюбил ведь свою будущую женушку заочно, да и Тамино с его мгновенной влюбленностью в портрет не так уж далеко ушел.
К тому же проворство воображения уже сделало свое дело и заполнило смутный и безликий контур Любы Пантелеевой красотой и сексапильностью, второпях воспользовавшись ослепительным обликом первой Степкиной любви.
Нет, вы не ослышались. Степка и вправду еще в первом классе испытал это хваленое чувство, которое описывали Шекспир, Тургенев и Фраерман и воспевали, объявив белый танец, ритмист и солист ансамбля «Альтаир»:
Зачем ходить-бродить вдоль берегов,