Ночей не спать, сидеть в дыму табачном?
На то она и первая любовь
(тут Степка на басу — бу-бу-бум!),
Чтоб быть ей не особенно удачной.
А девушка давно ушла с другим.
Забыть ее сумеешь ты едва ли.
На то она и первая любовь,
Чтобы мы ее всю жизнь не забывали.
Товарищ мой, не сетуй, не горюй!
Любить — так чтобы от конца до края!
На то она и первая любовь,
Чтоб стала настоящая другая!
Потом шел патетический проигрыш, и повторялся первый куплет.
Я понимаю, во все это вам трудно поверить, особенно если вы женщина, да и мужчины не все такое в детстве испытали, а кто и испытал, так полностью позабыл серьезность и трагичность этих мальчуковых переживаний, которые были не многим слаще, чем у юного Вертера, и не стоит их называть гадким словом «пиздострадания».
Вроде бы в Степкином случае огонь любви первоначальной должен был быть, учитывая его возраст, стерильно невинным и возвышенным, но тот факт, что первым воплощением Вечной Женственности явилась ему знаменитая французская киноактриса Милен Демонжо, которую вы, конечно, уже не помните, заставляет усомниться в совершенной безгрешности его мечтаний. Подружка Фандора и предмет вожделений Фантомаса, а главное — миледи Винтер во франко-итальянских «Трех мушкетерах» была вопиюще, несравненно эротична, даже кавказская пленница в синих колготках не способна была так тревожить и томить ненабалованную мужскую часть советской киноаудитории.
Признаюсь, что и меня эта миледи тоже в свое время сильно взбудоражила, хотя сейчас вот специально нашел на каком-то сайте тех «Мушкетеров», посмотрел полсерии и понял, что кареглазая Констанс в своем капюшоне мне гораздо симпатичней.
Первоклассник Степка не считал свою любовь безнадежной. Через десять лет ему будет 18, можно будет жениться, а его избраннице к тому времени исполнится приблизительно тридцать, ну, там, тридцать пять, это совершенные пустяки, вон маме даже больше, а она какая молодая и красивая!
Проблемы гражданства и железного занавеса юного Бочажка волновали еще меньше. Можно было ведь стать дипломатом, или журналистом-международником, или капитаном дальнего плавания, или чемпионом в каком-нибудь виде спорта, или разведчиком, как в «Мертвом сезоне», или она сама приедет на гастроли, а может, просто так — полюбоваться Кремлем и Мавзолеем, возможностей полным-полно, ждать только уж очень долго.
И Степка решил не терять даром времени долгой разлуки и выучить французский язык.
С каким долгожданным торжеством взглянула на мужа и дочку Травиата Захаровна, когда сынок высказал это неожиданное желание! Вот какой удивительный мальчик у нее. А вы говорите — балбес! Сами вы балбесы!
Жаль только, что в школе, где она работала и учились ее дети, преподавателя французского не было, только англичанка и немка. Но вообще надо поспрашивать, может, найдется какая-нибудь офицерская жена, которая в институте французский изучала, пусть бы давала Степушке уроки в индивидуальном порядке, мы бы какую-нибудь денежку ей платили.
Но Василий Иванович отнесся к этой затее с насмешливым неодобрением.
— Постой-ка, брат мусью! — обратился он под хихиканье Анечки к насупленному сыну. — Пардон, конечно, но ты давай-ка сначала русский выучи. А то вон откуда эта строчка, даже и не понял. И по чистописанию двойку исправь, в конце концов!
А сестрица подтявкнула:
— Французик из Бордо!
— На себя оборотись! — не очень удачно защитила сына расстроенная мама, и Степке пришлось пока ограничиться крылатыми французскими словами и выражениями, помещенными вместе с афоризмами на других языках в конце словаря иностранных слов.
«C’est la vie! — вздыхал маленький галломан и упрямо твердил: — Сherchez la femme!»
Но — le temps guérit les blessures, и с течением времени и Степкины раны зарубцевались, и постепенно тоска по прекрасной француженке потеряла остроту, образ ее заволакивался иными впечатлениями быстротекущей жизни и затмевался новыми увлечениями, например Изумрудным городом, обитателей коего Степка лепил из пластилина и горевал, что Железный дровосек, в отличие от Страшилы, совсем не похож, хотя и облеплен блестящей фольгой от конфет, потому что ноги у него толстые и короткие — иначе они гнулись и ломались, а использовать в качестве арматуры проволоку или спички ума не хватило.
Но теперь, спустя годы, образ заклейменной супруги графа де ла Фер неожиданно всплыл из мрака подсознания, чтобы послужить основой для моделирования облика новой возлюбленной.
Конечно, он не предполагал, что Любка является двойником мадам Демонжо, не такой уж он был все-таки балбес, но, когда Степка воображал различные, более или менее сладострастные сцены с участием своей принцессы Грезы, она помимо его воли неизменно представала в облике белокурой Милен, потому, наверное, что кроме того, что кормилица была белобрысой, он ничего о ней припомнить не мог.
И когда первый раз он нес из деревни эти теплые, горячие даже бутылочки (видно, их прокипятили как раз перед его приходом, но ему-то казалось, что они хранят живое тепло женских грудей! Ее, ее грудей!), именно декольте миледи стояло пред его внутренним взором и доводило до сладостного умоисступления, так что впору было предаться тому, что у нас в роте называлось карманным биллиардом.
И вот он снова спешит под жарким уже солнышком, распахнув куртку, а шапку сунув в карман, в набрякших вешними водами зимних ботинках, на встречу со своею судьбой. Быть может, сегодня он увидит ее, быть может, даже сумеет заговорить! О счастие! о слезы!
— Здоров, кореш!
На крыльце пантелеевского дома стоял младший брат Любы, Мишка, один из тех самых пэтэушных ветрогонов, непонятно как оказавшийся в это время в деревне.
— Деньги принес?
— Чо?
— Через плечо! Хуево слышишь? Деньги давай, говорю!
Потом Степка уверял (себя самого), что он просто не понял, что происходит, просто поверил, что обычный порядок почему-то изменили и теперь получать плату за молоко будет этот гад. Жалкие и наивные увертки! Все он, конечно, знал и понимал, и то, что отдавать эти мятые рубли стыдно, и то, что не отдать немыслимо, и то, что даже спастись бегством у него не хватает духу.
Какое счастье, что Василий Иванович этого не видел и не слышал. Не миновать бы Степке участи Андрия Бульбы, столь красочно и назидательно экранизированной депутатом Бортко.
— А молоко? — промямлил Степка. Мишкино лицо расплылось в ласковой улыбке:
— Молочка захотелось? Да у меня только спущенка, хочешь отсосать? Ну не хочешь — как хочешь. Покеда!
Степка долго смотрел вслед грабителю, а потом все-таки вошел в избу.
— Ой, Степ! Что-то ты сегодня как рано. Мы только-только управились. Ну вот, получите-распишитесь!
Степка взял бутылочки, шепнул «спасибо» и продолжал стоять.
— Ну? А денежки-то? — удивилась пантелеевская мамаша.
— А деньги Мишка взял…
— Как Мишка?! Да зачем ты ему… — Пантелеиха оттолкнула Степку и вылетела из дому.
— Мам, чо такое? Ма-ам! — раздался из-за печки голос таинственной пери, занавеска откинулась, и высунулась Любка в распахнутом халате и с толстыми сиськами, вываливающимися из ночной рубашки. — Чо вылупился?
Степка отвел глаза.
Вернулась запыхавшаяся мамаша.
— Вот гаденыш, вот же гаденыш! Ну приди только, сучонок!.. А ты? — переключилась она на генеральского сына. — Ты за каким хреном ему деньги-то дал, а? Ты чем думал? Ну и чо теперь делать? Ну?
— Я не знаю, — признался Степка. — А вы у него отберите.
— Вот ты умный какой — отберите. Да его хрен сыщешь. Все, плакали денежки!
— Без денег не давай ничего! — крикнула Любка. — Ишь какие хитрожопые нашлись! — и она вырвала из ватных рук Степки бутылочки.
— Ну ты еще что?! Прикройся лучше, совсем уже стыд потеряла! Трясешь тут своими…
— Его, что ли, стесняться?
За занавеской закричал разбуженный младенец. Любка сказала «блядь!» и ушла за печку, оставив бутылочки на столе.
— Давай так сделаем, — сказала немного охолонувшая хозяйка. — Ты молочко бери, а завтра деньги неси в двойном размере. Вот и будем в расчете.
Степка вышел.
Все так же грело солнце, и сияла лазурь, и в лужах сверкала талая вода, и беззаботные воробьи славили весну, но наш мальчик был слеп и глух. Напрасно звенела и буйствовала природа, приглашая его к соучастию, не находила она отзыва в разбитом сердце. Да какие там воробьи, даже если бы сейчас тарарахнул зинзивер, даже если рассыпались бы трелями соловей Алябьева и жаворонок Глинки — не внял бы Степка их пенью.
Поруганный и оглушенный, брел он, сунув омерзительно теплые бутылочки в карманы куртки. Из состояния грогги его вывел ленивый и наглый голос:
— Э, зёма! Соси сюда!
На припеке у крайнего дома сидел, развалившись, незнакомый тощий парень в телогрейке на голое тело и с татуированными руками. Степка остановился, но подходить не стал.
— Кто такой, почему не знаю? Ну? Выплюнь хуй, скажи словечко!
— Степа…
— Степа, — насмешливо повторил парень, — из Конотопа… Это хорошо, что Степа… А я — Барок. Слыхал?
Это было уже слишком! Губы Степки растянулись и задрожали, и он расплакался.
— Ты чо? Ты чо? — изумился Барок. — Я тебя чо, трогал?
Степка зашелся еще громче и побежал вниз, не разбирая дороги, тут же поскользнулся и шлепнулся спиной в грязь. Темное лицо Барка заслонило синеву.
— Ты чо, ебанатик?
— Не-е-е-ет! — прорыдал Степка.
Барок помог ему встать.
— Ты с поселка, что ли?
— Да.
— А тут чо забыл?
Степка, продолжая всхлипывать, рассказал.
— И чо? Хули ты ревел-то?
Пришлось рассказать и об этом. Не о любви, конечно, а о Мишке.
— Да ты чо? Мишка? Пантелеев? Пизденыш этот? Ну ебать мой лысый череп! Да они тут все охуели, что ли? Забыли, кто их ебет и кормит?! А ну пошли!
Степа не решился ослушаться и поплелся за страшным вожатым.