У вас же, я надеюсь, с памятью получше, и вы еще не забыли те зимние библиотечные чаепития и то, что едва занявшееся тогда взаимное чувство пламенною любовью не разгорелось и испепеляющей страстью не полыхнуло — из-за Машкиной ревности и Сашкиного рождества.
Но, похоже, очаги потенциального стихийного бедствия не были окончательно локализованы и погашены и, дожидаясь своего часа, таились и тлели где-то на глубине, как в торфянике.
Аня, конечно, и думать уже забыла об интеллигентном и смазливом бас-гитаристе и барабанщике, совсем уж не до того ей было все это время, да и сам Лева мало-помалу перестал вздыхать по этим платоническим встречам и выбросил глупости из головы, тем более дембель-то приближался — томительно медленно, но неизбежно, а там Москва, и бескрайняя свобода, и безграничный диапазон счастливых возможностей и случайностей.
Он даже и о Полине Семеновне пару раз повспоминал, но больше представлял институтских красавиц — и чего он, спрашивается, так их боялся и сторонился? Уж теперь-то все будет по-другому, дембель Блюменбаум никому спуску не даст!
Но в высшем суждено совете было совсем иное, и это открылось Левушке уже 7 мая.
Они с Шурой Сазоновым и Фаридом Махметовым меняли на фасаде Дома офицеров «МИР, ТРУД, МАЙ!» на «НИКТО НЕ ЗАБЫТ, НИЧТО НЕ ЗАБЫТО!» и довольно похабно шутили по поводу девочки на руках у воина с мечом-кладенцом, гарнизонный художник действительно изобразил ее чересчур уж большой и губастой, и тут раздался голос:
— Здравствуйте, Лева.
Блюменбаум, стоящий на лестнице и поддерживающий тяжелый щит, оглянулся через плечо вниз и увидел те самые очи жгучие и прекрасные в обрамлении… да нет, не в обрамлении, а в настоящем сиянии и ореоле золотых волос.
И еще он увидел то, что увидеть можно было только сверху в вырезе оранжевого сарафана. Хотя ему хватило бы и одних глаз с волосами.
— Вы что, меня не узнаете?
— Здравствуйте! Узнаю, ну что вы, узнаю, конечно! Здравствуйте, Аня…
— Я мешаю, наверно?
— Нет-нет! Что вы? Нисколько вы не мешаете!.. Фарид! — отчаянно крикнул Лева. — Ну давай уже! Ну чего ты там возишься?!
— Быстро только кошки рожают! — ответил откуда-то сверху невозмутимый Махметов.
— Ну я пойду, наверное. До свиданья. Рада была повидаться. Пока!
— И я рад! Очень рад! Спасибо! — за что-то поблагодарил Левушка. — До свиданья!
И чуть не грохнулся с лестницы вместе с воином-освободителем и его девчонкой, неосторожно и противоестественно выворачиваясь, чтобы подольше проводить взглядом оранжевую Анечку и синюю коляску, которую он только сейчас заметил.
А Аня и вправду после родов похорошела: волосы стали ужасно густыми и пошли волнами, и кожа сделалась такой чистой и шелковой, но главное — глядела она теперь не с жалким подростковым вызовом, а уверенно и спокойно, совсем как взрослая и умная женщина.
Беременной эта златовласая женщина уже не была, замужем вроде бы тоже, так что Лева, как тогда шутили, имел полное половое право вожделеть и домогаться, никаким заповедям, императивам и кодексам это не противоречило, разве что здравому смыслу, но на него в таких случаях никто не обращает внимания, и, разобидевшись, он исчезает.
Вот Блюменбаум и выходил при первой возможности на крыльцо Дома офицеров и торчал там, высматривая генеральскую дочь и нарываясь на выговоры начальства и упреки ожидающих его на репетицию сослуживцев.
Дева Света! Где ты, донна Анна?
Анна! Анна! — Тишина.
Вотще забирался он на теплую крышу и озирал улицы городка, лоджии и окна генеральской башни и дорожки, бегущие меж берез к блещущему озеру, и совершенно напрасно заколотилось его сердце, когда он наконец увидал женскую фигуру с коляской, сворачивающую за угол Дома быта, и зря он помчался вниз и, рискуя получить взыскание, устремился в погоню — не Анечка это была, дура какая-то толстожопая, как мог он так обознаться!
Однажды, правда, ему повезло, и он увидел Степку, внезапно выросшего из-за ограды лоджии (он там курил, сидя на корточках, чтобы никто не увидел). Лева знал, что этот носатый пацан — генеральский сын, они ведь шефствовали над «Альтаиром», так что теперь окна, за которыми таилась непостижимая донна Анна, были известны. Ну а что толку? Днем они отражали майскую синеву и облака, а по вечерам плотно занавешивались, и ни одной тени ни разу на этих светящихся зеленых шторах не обозначилось.
Если вам такая ситуация кажется надуманной, то вы, скорее всего, не служили в советской армии или же позабыли ту давнюю службу.
Хотя солдатики, которым посчастливилось попасть в команду Дома офицеров, по сравнению с остальными пользовались прямо-таки возмутительной свободой и относительной безнаказанностью, но пойти просто так шляться по поселку в поисках возлюбленной было немыслимо. Лева, кстати, попал в эту привилегированную шайку-лейку (так их называл начальник политотдела) как раз потому, что предыдущий басист совсем уж окабанел и был пойман ночью патрулем, когда возвращался со свиданки, да еще и в пьяном виде. Ну и вылетел с треском из Дома офицеров на боевое дежурство. А уж днем Леву бы сразу остановили — чего околачивается без дела, где не положено?
Так прошел май, месяц, который Александр Блок, несмотря на пахучие сирени и прохладные ландыши, обозвал жестоким, и Левушка был последним, кто стал бы с этим спорить.
Элиот, правда, настаивает на том, что the cruellest month, breeding Lilacs out of the dead land, — это вовсе и не май, а апрель, но тут, наверное, сказались различия в климате и влияние теплого течения Гольфстрим…
Но куда, в самом деле, запропастилась наша Анечка?
А Анечка плавает себе по озеру на папиной лодочке-катамаране, загорает-купается вдали от неприятно людного пляжа, книжечки читает, хрумкает импортные яблочки да соседкины пирожки, ледяным морсом из термоса запивает. Вот уж кто воистину окабанел!
Она теперь, словно барыня какая из Серебряного, а может, даже из девятнадцатого века, с дитем своим только мулюкается да тетешкается, а заботы и хлопоты на нянек и дядек переложила, в основном на Ларису Сергеевну, потому что дядьке Степе это уже поднадоело, да и каникулы начались.
А Лариса Сергеевна и рада — сама Анечку гонит из дому. Недовольна она только одним — тем, что Сашок так много спит. Спал он, кстати, теперь на лоджии — Аня наконец убедила всех, что возить ребенка по горячему асфальту глупо.
Лева несколько раз с тревожным недоумением — кто такая? — замечал непонятную тетку на генеральской лоджии: это Лариса Сергеевна умилялась на спящего Сашку и ждала, когда же он наконец проснется и можно будет с ним играть и целовать его.
«Прошла весна, настало лето, спасибо партии за это!» — веселился Шурка Сазонов, но меланхолическому Леве все было до лампочки, а ведь вот — он уже стал дедушкой, еще полгода, и все!
Да и само по себе лето было хоть куда — благоуханное и стрекочущее, истомно жаркое, но со своевременными недолгими ливнями и веселыми, как бы резвящимися грозами.
Так что Анечка пополудни ежедневно уплывала почти на середину озера и проводила там под маминым бамбуковым зонтиком времен дружбы Сталина и Мао часа три, а то и четыре, в блаженном, хотя уже и несколько томительном одиночестве.
Лодки и катера рыбхоза в эту часть озера никогда не заплывали, а в городке было всего-то пять лодок, включая генеральскую.
Это может показаться странным — рыбалкой ведь увлекались очень многие офицеры и прапорщики, но, во-первых, никто не рассчитывал, да и не хотел всю жизнь провести на берегах Вуснежа, вот так заведешь лодочку, а тебя — бац — и переведут куда-нибудь в Среднюю Азию, да и где их было взять, лодки эти? Что-то я не припомню их в свободной продаже, разве что резиновые. Надувная, кстати, резиновая лодка имелась у Фрюлина, латаная-перелатаная, наверняка ворованная, но когда, где и у кого — не могу сказать.
А Бочажкам их славный катамаран достался от предшественника Василия Ивановича на должности комдива, тот его привез откуда-то с Белого моря, но, получив повышение в Москву, скрепя сердце вынужден был оставить — в столице пришвартовать это дюралевое судно было негде.
Сделан катамаран был военными умельцами из двух подвесных авиационных баков, их сигарообразность идеально подходила для этой цели. Рассчитано это плавсредство было на шесть человек, ну, если потесниться, можно разместиться и ввосьмером, хотя в недалеком уже будущем после выпускного вечера Степки катамаран легко вместит 14 молодых человек, даже толстяка по кличке Колбас, и незабываемо поплывет с ними по мерцающей лунной дорожке, правда, одна девочка спьяну вывалится за борт, но будет выловлена и станет соблазнительно менять в синей мгле мокрое платье на белую рубаху самого длинного выпускника, Сереги Лухманкина, который потом закончит военное училище и сразу же погибнет в Афгане…
Кроме знатной вместительности и грузоподъемности генеральская лодка обладала еще и великолепной остойчивостью, если я правильно употребляю этот морской термин, то есть была практически непотопляема (мелькнул соблазн продолжить это предложение сравнением — непотопляема, как… и назвать кого-нибудь из неунывающих деятелей литературы и искусства, но не стоит этого делать, лодка-то была хорошая!).
Первоначально у катамарана была и съемная мачта с брезентовым парусом, но она сломалась (от старости, наверное) при порыве шквального ветра, в тот первый и единственный раз, когда генерал катал по еще незнакомому Вуснежу всю свою семью. Отчалив на веслах, они метрах в трехстах от берега решили поставить парус, очень уж дети просили, никто, конечно, в этом не смыслил, долго ничего не получалось, но было весело, и все очень радовались, когда все-таки пошли под этим серо-зеленым парусом, но внезапно все потемнело, дунул сильный и холодный ветер, хлынул дождь, да еще и гром и молния шандарахнули!! Мачта — хрясь! — и за борт вместе с парусом, генерал гребет что есть силы против ветра и свинцовых волн, но продвигается еле-еле и думает: «Щас в эту чертову лодку ударит молния, и все!!» А Анечка со Степкой знай себе веселятся и орут: «Йо-хо-хо и бутылка рому!!»