Нет уж. Ко всем чертям с матерями катись! — как ругались Маяковский и Ленька Дронов. Не любил Василий Иванович воду и вообще всякую свободную стихию. Не доверял им и подозревал в готовности ни с того ни с сего броситься и разрушить все придуманное и созданное и погубить все живое и любимое. Ну их, эти свободные стихии, в баню!
Вы скажете — а как же музыка? Музыку же Бочажок любит? Да музыка-то для него была не стихией никакой, а как раз обузданием и приручением стихии, взнузданием, оседланием и пришпориванием! А там уж — айда! Уноси мое сердце в звенящую даль!
А тут, на этой зыбкой, бездонной, темной воде, хрен что проконтролируешь — хлещет снизу, и сверху, и с боков, и молнии шарашат! А в лодке же дети и женщины! В конце-то концов!
Все-то он хотел контролировать, всего он на самом деле боялся, этот бравый генерал, страшился, что что-нибудь вот такое ворвется и разломает, размечет его хороший, хотя и небольшой тогдашний мир.
Аня же воду любила («Как утка!» — ворчал пугливый отец, следя за ее далекими и долгими заплывами еще в первом классе, хотя и гордился, конечно).
Так что Левины высматривания были тщетны: тропинка, по которой Аня спускалась к озеру, ни с крыльца, ни с крыши Дома офицеров не просматривалась, а больше генеральская дочь никуда и не ходила, в магазин бегали Степка или Лариса Сергеевна, фильмы привозили какие-то все дурацкие и старые, не на танцы же ей бегать?
Тут судьба, вознамерившаяся во что бы то ни стало свести генеральскую дочь и еврейского солдата и готовая уже отчаяться, встрепенулась — а почему же не на танцы? Там как раз Левушка играет. И даже поет. Надо только эту гордячку и снобку уговорить!
Поручено это было Машке и Ларисе Сергеевне. Последняя уже давно пыталась куда-нибудь Анечку вечером спровадить, в кино например, чтоб самой и искупать Сашку, и уложить, и песенку ему колыбельную спеть.
А тут Большая Берта, заскочившая после работы, говорит:
— Ну я побежала, надо еще переодеться, причепуриться.
— А ты куда это? — поинтересовалась Лариса Сергеевна, уже давно сдавшая свою сладкую вахту и собравшаяся наконец уходить.
— На танцы. Сегодня праздник у девчат! Сего-одня будут… — пропела Маша, но, заметив Анечкину гримаску, осеклась и уточнила: — В Дом офицеров.
— Ну вот и взяла бы подругу, что ей тут одной сидеть по вечерам!
— Да я бы с радостью…
— Ну что вы такое говорите, Лариса Сергеевна, ну какие еще танцы? — фыркнула Анечка.
— Какие-какие. Обыкновенные. Где вся молодежь веселится и знакомится и все такое!
— Вот «всего такого» мне только и не хватало!
— Ну а что? Что такого? Ты что, крест на себе, что ли, уже поставила?
— Ничего я не поставила, только некогда мне по танцулькам шастать. — И неожиданно добавила: — Да и не знаю я там никого.
— Да как же не знаешь? — возмутилась Машка. — Да там все наши будут — на каникулы приехали: и Спиридонова, и Балаяны, и Мартынов с Вайкиным… И Лева там, кстати, Блюменбаум играет!
Аня задумалась.
— И думать тут нечего! — почувствовав близость победы, настырничала Лариса Сергеевна. — Давай сюда Сашку и иди переодевайся и красоту наводи.
— А пошли, правда, Ань, а? Ну пожалуйста! Так будет здорово!
— Да вы с ума сошли обе! — еще восклицала Анечка, но ребенка у нее уже выхватила соседка, а ликующая Машка, расцеловав подругу и пообещав через двадцать пять минут зайти за ней, хлопнула дверью.
Когда они, немного опоздав из-за Анечки, которая никак не могла решить, в чем выйти в свет, появились в просторном вестибюле Дома офицеров, где и состоялся вечер танцев (слово «дискотека» появилось гораздо позже, да и означает оно, кажется, не совсем то же самое), Лева как раз начал петь: «Для меня нет тебя прекрасней, но ловлю я твой взгляд напрасно, как виденье неуловимо…» — и от неожиданности чуть не пустил петуха.
Появление Ани в длинной черной юбке (чтоб казаться еще стройней) и в маминой блузке цвета предвечерней морской волны произвело впечатление не только на рядового Блюменбаума, но и на молодых и холостых офицериков, которые, собственно, и составляли бо́льшую часть кавалеров. И кавалеры эти, позабыв своих дам, уставились на Аню, а кто посмелее, наперегонки заспешили ее приглашать.
Шустрее и наглее всех оказался капитан Барановский, заведовавший комсомольской работой в политотделе дивизии, известный гарнизонный сердцеед и проказник, внешне до того похожий на пресс-секретаря Пескова, что я просто глазам своим не поверил, когда в первый раз увидел этого секретаря на экране! Одно лицо и ухватки такие характерные! Капитан даже одевался так же, когда, как сейчас, был в гражданке, не в красные, конечно, штаны (тогда такой красоты еще не видали), но все-таки чрезвычайно модно и молодежно.
— Анна Васильевна, можно просто Аня? — со сладкой улыбочкой произнес неотразимый капитан. — Не откажите старому знакомому!
Никаким знакомым он не был, один раз по просьбе генерала встречал их с мамой в аэропорту, и все, и очень Анечке уже тогда не понравился самодовольной и говорливой глупостью.
Но отказывать ему никаких резонов не было, не скажешь ведь «Я не танцую». А чего тогда, спрашивается, приперлась?
Никакого Печорина, который бы выручил героиню, отшив унизительного пошляка, поблизости не было, Левушка мог только таращить глаза и излишне резко щипать струны бас-гитары, глядя, как долговязый капитан нависает над генеральской дочерью, пытается в душной полутьме прижаться к ней и что-то нашептывает в пушистые золотые волосы. Истинным и душераздирающим трагизмом наполнились слова «Поющих гитар» в исполнении Левы:
Но в глазах твоих лед и стужа,
Ведь тебе я совсем не нужен!
И больше никаких медленных танцев армейский ВИА почти до самого перерыва не исполнял! Только быстрые! А вот хрен тебе, Барановский, а не обжиманцы! Хотя недовольный капитан специально подходил к музыкантам и рекомендовал исполнить какой-нибудь вальс. Этот комсомольский вожак очень гордился своим умением вальсировать.
Он и быстрые танцы, конечно, танцевал замечательно, прямо как в телевизоре, но для ухаживания и обвораживания эти телодвижения и эта музыка совсем не годились. Тем более что Аня плясала в тесном кружке одноклассников, капитану туда было не пролезть.
Но Фарид наконец сказал Леве:
— Слушай, не надо с этим гадом связываться, он же потом заебет весь личный состав. Давай «Oh! Darling!».
Лева зло кивнул, но, перед тем как Фарид взял первый аккорд, успел рявкнуть в микрофон: «Объявляется белый танец!» И торжествующе посмотрел на капитана. Наверное, наверное, не пригласит она мерзкого Барановского, хоть он так и вертится перед ней, так и вьется. Урод!
Аня никого, конечно, не пригласила, хотя не только приставучий капитан, но и оба брата Балаяна очень на это рассчитывали. Но вообще героиня наша, не признаваясь себе и строя скучающе-насмешливые гримасы, была радостно взволнована этой полутьмой, этими мужскими взглядами, громом музыки, своим разгоряченным пляской телом и печальным голосом Левушки, взывающим к ней: «Close your eyes and I’ll kiss you, // Tomorrow I’ll miss you…»
Когда был объявлен перерыв для отдыха музыкантов и все повалили на крыльцо курить и распивать напитки, Аня подошла к Леве и сказала:
— Привет.
— Здравствуйте.
— Да мы, кажется, на «ты» переходили?
— Да, переходили…
Повисла пауза. Они смотрели друг на друга и улыбались. Первой нашлась Анечка:
— Ты здорово поешь.
— А вы… ты… танцуешь.
— Какой у нас разговор светский получается… Прямо Версаль… Ты, наверное, тоже хотел покурить?
— Да нет, не обязательно, — испугался Лева.
— Ну пойдем, я с тобой тоже выйду.
Но тут к ним подскочил капитан Барановский, который покурить уже успел:
— Анечка! Слышите — вальс?! Умоляю! Эта музыка как будто специально для вас создана!
В перерывах включали магнитофон, но вообще-то танцевать было не очень принято, только самые ненасытные влюбленные парочки продолжали топтаться и тискаться под музыку, аранжированную Полем Мориа.
Аня даже не взглянула на сияющего капитана, только с нескрываемым раздражением и даже злобой поинтересовалась:
— Вы что, не видите, что мы разговариваем?
— Разговариваете? — переспросил капитан, недоуменно окидывая взглядом рядового Блюменбаума. — Ну что ж… Ладно…
Не то чтобы он нижних чинов за людей не считал, нет, что вы, но все-таки… Так бы вот, наверное, растерялся Чичиков, если бы дама, приятная во всех отношениях, предпочла его комплиментам беседу с Петрушкой или Селифаном.
— Пойдемте, Лева! — сказала Анечка, а Барановский наконец очухался и крикнул им вслед:
— Но следующий вальс со мной! Договорились?
Генеральская дочь не ответила.
Через пару минут раздосадованный капитан вышел на крыльцо и, косясь на стоящих поодаль от всех Анечку и Леву, обратился к Фариду, охмуряющему повариху из офицерского кафе: «Мехмутов! Что-то вы долго прохлаждаетесь. Давай-ка собирай своих виртуозов-балалаечников!»
Вот же действительно гад! Свидание, с трудом организованное судьбой (ну мною то есть, я ведь тут выступаю в роли неотвратимого рока), было прервано в самом интересном месте!
А вскоре Аня, спасаясь от Барановского и других надоедал, ушла домой, как ее ни упрашивала раскрасневшаяся и потная Машка, бескорыстно упивавшаяся успехом подруги, словно та некрасивая девчонка у Заболоцкого. Жаль, что не было в Доме офицеров никого способного разглядеть огонь, мерцающий в этом объемистом сосуде, даже Анечка и Левушка не умели еще по достоинству оценить нашу бедную Марию.
Всю ночь бушевала гроза и выл северо-западный ветер, выражая бессильную ярость автора, в течение уже восьми страниц не могущего свести своих юных героев наедине, но под утро этот самый ветер разогнал грозные тучи и улегся, как ни в чем не бывало, в окрестных лесах.
День был безоблачный и яркий, и любой взглянувший с высоты птичьего полета на Вуснеж, будь то действительно птица воробей, или пилот какого-нибудь небесного тихохода, или, наконец, мы с тобой, любезный читатель, мог бы заметить — по небесно-голубой озерной глади на встречу друг с другом плывут Лева Блюменбаум и Аня Бочажок.