Плыли они не буквально навстречу друг другу, Аня просто вела свой катамаран подальше от кишащего берега и взбаламученного купающимися мутного мелководья, а Лева профессиональным кролем (спасибо покойной бабушке, водившей его не на модное фигурное катание, а на плавание) направлялся к островам. Но маршруты их через несколько минут с неизбежностью должны были пересечься под тупым углом.
Видеть друг друга они не могли, поскольку одна гребла, как и положено, спиной вперед, а лицо другого, поднимаясь над водой для вдоха, поворачивалось в другую сторону.
Получив веслом по башке, Левушка громко произнес матерное слово, которое в таких случаях почему-то произносит бо́льшая часть населения нашей страны, поэтому, услышав женский голос: «Ой! Простите! Простите, ради бога!» — сам крикнул: «Извините, пожалуйста!» — и только потом различил полуголую солнечную Анечку и подумал, что от удара у него помутилось сознание и он грезит.
— Лева?!
— Аня?!
— Ты как тут оказался?
— Я на Острова плыву.
— Ого!
— Я на спор. Туда-обратно за полтора часа.
— А солдатам разве можно так далеко?
— Нельзя, конечно. Только здесь уж кто различит — погонов-то нет! — и Лева радостно рассмеялся неведомо чему. И Анечка рассмеялась тоже, глядя на его мокрое и сверкающее лицо.
— Больно я тебя?
— Да ерунда! — соврал Лева.
— Ну вот из-за меня ты проспоришь… А на что, кстати, спорили?
— На масло.
— Масло?!
— Ну, кто проспорит, неделю масло отдавать будет.
— Господи!..
«Бедный мальчик!» — подумала Анечка.
— А у меня тут бутерброды и яблоки… Хочешь? И чай в термосе. С лимоном.
— Нет, что вы. Спасибо… Да я еще успею, наверное.
— Никуда ты уже не успеешь. Давай забирайся. Будем полдничать.
Лева старался смотреть на лицо, а не на полуобнаженную грудь и голые загорелые плечи, но и лицо это, и глаза эти были не менее влекущими и дурманящими.
— Да, нет… Спасибо, Аня… Я, наверное, все-таки поплыву… Пока!
— Что?! Куда?! Назад, сукин сын!! Немедленно назад!! — это, конечно, возопила не генеральская дочь, хотя и она была удивлена и немного обижена, а взбешенный автор!
— Ты куда это собрался?! Ты совсем, что ли, идиот?! Его девушка — и какая девушка!! — приглашает, а он… Долго я вас, как Янковский Симонову с Абдуловым, сводить буду?! Парадоксель!! Живо назад и марш в лодку!!
— Не могу…
— Это почему?!
— У меня плавки спиздили… Дембель, наверное, какой-нибудь…
— При чем тут… Ты что, голый, что ли?
— Ну не голый… Но что ж, я в солдатских трусах полезу, как дурак?
— Полезешь как миленький!
— Да не могу я!.. У меня… Ну стоит все… В плавках было б незаметно, они эластичные… А тут… Прямо колом торчит!
— М-да… Нам бы ваши проблемы, господин учитель… Дурачок ты у меня все-таки… Короче — марш назад!
— Да что я теперь скажу-то? Жрать, что ли, захотел?
На это я ответил жестко, почти как дед Савельев:
— А меня волнует? Говори что хочешь, но чтоб свидание состоялось, в конце-то концов!
И свидание в конце концов состоялось!
Неуместную, по мнению Левы, эрекцию Анечка действительно заметила, в основном из-за того, что тот, пытаясь ее скрыть, принимал странные и неудобные позы. Генеральская дочь немного смутилась, но не так чтобы очень, никакой, как говорится, неловкости не произошло, это показалось ей скорее забавным и даже трогательным.
Но, едва надкусив первый бутерброд, Лева вдруг перестал жевать и сказал:
— Черт!!
— Что такое?
— Малафеевская лодка!
— Какая? — удивилась Аня. Слово «малафья» в те далекие годы было простонародным и непристойным названием спермы.
— Майора Малафеева. Прямо сюда идет. Он меня точно узнает.
— Так поплыли отсюда.
— Поплыли!
И приплыли они на те самые Острова, и остановились в маленьком укромном заливчике под сенью плакучих ив, и купались, и лежали рядышком на солнышке, и Аня, облокотясь, залюбовалась разомлевшим и, кажется, задремавшим Левой.
«Прямо Антиной какой-то… И темные ресницы Антиноя вдруг поднялись, а там зеленый дым… и ветерком повеяло родным… Господи, что же это я делаю?» — подумала Аня и, наклонившись, поцеловала Левушку в эти все еще мокрые ресницы, и эрекция, только что оставившая музыканта в покое, снова была тут как тут.
Да, эрекция, фрикции, эакуляция — все было вроде бы как всегда, он даже не забыл, как учила его Поли, спросить: «Можно в тебя кончить?» (Анечка только застонала громче и еще крепче прижала к своему вздымающемуся лону напружинившийся Левин зад), все было как всегда, но по сравнению с ЭТИМ и неловкая возня с Рахматулиной, и все изощренности Полины Семеновны казались и были на самом деле просто постыдным и убогим мальчишеским онанизмом, обыкновенной, как говорили в казарме, суходрочкой!
Стало ясно как божий день, как гром среди ясного неба, что жить без ЭТОГО нельзя и не нужно, что только ради ЭТОГО и стоит жить, да и умереть ради ЭТОГО тоже стоит!
А Анечка, потрясенная самым первым в ее жизни полноценным и полновластным оргазмом, и даже не одним (все-таки противное какое-то слово, но как сказать? — «кончила», по-моему, еще гаже, а метафоры в этой сфере всегда смешны и пошлы, не экстазом же, в самом деле, это называть?), ах, Анечка, изможденная этими экстазами, была, кажется, изумлена и счастлива еще больше своего Антиноя, хотя и смущение легкое испытывала из-за своей нежданной половой осатанелости (так она выразилась про себя, тихо целуя Леву в укушенное плечо).
Вот и стала наша вздорная красавица настоящей женщиной, и поняла наконец, почему древние индийцы на своем санскрите называли совокупление «жемчужиной всех игр», и убедилась, что Анна Андреевна и Марина Ивановна нисколько не привирали и не приукрашивали, и даже Алла Борисовна, выходит, не врет — за ЭТО можно все отдать!
И когда Лева, опять-таки вспоминая заветы Полины Семеновны, робко спросил: «Тебе хорошо было?» — Анечка ничего не ответила, а стала снова целоваться — сначала в губы, потом везде — и, дивясь собственному бесстыдству, в итоге забралась на него и опять сделала ЭТО!
Судя по всему, как я и подозревал с младых ногтей, не только браки, но и некоторые половые акты совершаются на небесах.
А на земле Шура Сазонов и Фарид Махметов решали, что делать — уже три часа прошло, как Блюменбаум отплыл на остров Цитеру. Встревоженный Шурка предлагал поднять тревогу, но циничный и благоразумный Фарид сказал: «Ну если утонул, что ж теперь, уже не спасешь. А вдруг не утонул? Представляешь, какой шухер поднимется? Давай еще час подождем».
А Анечка, придя домой, обласкала всех: и Сашка, и Степку, и Ларису Сергеевну, и генерала, когда он пришел со службы. И предложила завтра устроить пикник, пообещав как-то по-особому замариновать мясо. Потому что завтра Лева со своим ВИА давал шефский концерт в рыбацком поселке и Анечка была совершенно свободна. А вот послезавтра, в воскресенье, они снова будут вместе и поплывут делать ЭТО!!
— Да-а-а, Тимур Юрьевич! Поздравляю!
— Ну что еще?
— Значит, все ваше хваленое христолюбие теперь побоку?
— В смысле?
— В коромысле! Как вы прелюбодеяние-то расписываете! Что-то тут вы сатану и ангелов его не поминаете. А это ведь, если я не ошибаюсь, смертный грех!
— Ну что уж сразу смертный…
— Не виляйте — грех или нет?
— Грех, конечно.
— Ну?
Глава семнадцатая
Баюшки-баю.
А и правда, младенец мой прекрасный, спи давай! Ничего иного автор тебе, к сожалению, предложить не в силах.
Ума не приложу, что же мне, Сашочек, с тобой делать-то? Увлеченный взрослыми персонажами, я ведь иногда вообще забываю, что ты существуешь.
И генерал, и дочка его непутевая, и ее инородческий избранник, и их соседи — стоят как живые перед глазами (боюсь, перед моими только), даже эпизодического Барка и противного Пилипенко вижу воочию, ну а тебя, пузырь, никак не разгляжу, расплывчато все и расфокусированно, и камера постоянно перескакивает на иные лица и виды.
А ведь ты уж небось подрос на Любкином густом молоке, уже головку держишь и улыбаешься, и темечко, наверное, заросло, а может, и ползать уже пробуешь.
Обращаюсь к своей дырявой памяти с набоковским призывом, но она говорить о грудных младенцах категорически отказывается, те, с которыми мне довелось нянчиться, вспоминаются уже прямоходящими и говорящими человеческим языком — к примеру, племянник Темочка, поучающий меня: «Не пей вина, Тямур, а то будешь плохим спортсменом!» (как в воду глядел), или младшая сестренка, мечтающая о кудряшках и умоляющая маму купить «детские бугуди», и, конечно, тезка твоя, сочиняющая в зимнем коньковском лесу сказку: «Жила-была девочка. И звали ее Грязь!» И как наш с Ленкой глупый хохот прервал сказительницу, так никто никогда и не узнал, что сталось с этою Грязью.
Или как другую мою сестру спросили после моего рождения: «Как назвать братца?» — и она, не задумываясь, отчеканила: «Тарапунькой!» (Был такой прославленный комический дуэт — Тарапунька и Штепсель, Штепсель спрашивает, например: «А что ты скажешь, Тарапунька, если собаки съедят Иосипа Броза Тито?» — а Тарапунька с комическим украинским акцентом отвечает: «Я кажу — приятного аппетиту!»)
Или вот еще из фамильных преданий — во время войны в только что освобожденном от немцев и румын селении уложенные уже спать дети галдят, вспоминая бомбежки и погибшую соседскую семью. Бабушкина сестра Дзерасса не выдерживает: «А ну, хватит! Поговорите уже о чем-нибудь другом!» Воцаряется тишина, и потом слышится голос самой маленькой девочки: «Давайте поговорим о шоколаде?» Горький комизм этой фразы, вошедшей в семейный фольклор, заключался в том, что никакого шоколада эта малышка никогда не ела и скорее всего даже не видела.
Всяких таких смешных и умилительных воспоминаний и рассказов о дошкольном возрасте наберется на несколько глав, а вот о гр