Так что если и был Василий Иванович, как я предполагаю, под грубой советской оболочкой заколдованным рыцарем, то уж никак не Тогенбургом и не Парсифалем. С Тангейзером, впрочем, у него тоже, кроме любви к музыке, было мало общего — нельзя же спорадические совокупления с пухленькой женой соседа приравнивать к многолетним оргиям в душном и благоуханном гроте Венеры!
Да он и сам понимал, особенно сразу же после очередного согрешения, что это стыдно и безобразно, всякий раз он зарекался впредь блудодействовать, но, как и Левушка с Полиной, и мириады мужчин во все времена и на всех континентах, нарушал спустя какое-то время эти зароки.
Оправдывал он свое поведение грубо и неоригинально: «Что ж мне, дрочить, что ли, на старости лет?!» И на мои уверения, что лучше уж действительно мастурбировать, если совсем невмоготу, чем вот так обижать милейшего и добрейшего недотепу Корниенко, генерал брезгливо отвечал: «Ага! Щас прям!» И даже добавлял услышанную от Степки присказку: «Только шнурки поглажу!»
А еще он бессовестно утешал себя отвратительной пословицей, вычитанной у Шолохова: «Сучка не захочет, кобель не вскочит!» Это было совсем уж скверно, во-первых, не стоило даже про себя называть добрую и симпатичную Ларису Сергеевну сучкой, но главное — ничего такого она не хотела и не давала генералу никаких поводов на нее вскакивать.
Она просто мыла посуду после новогоднего застолья в квартире Бочажков, это был первый Новый год без Травиаты Захаровны, и генерал хлебнул, как говорится, лишнего и мрачно опьянел. Не менее хмельной, но веселый и дураковатый Корниенко уже давно отправился спать, Степка, естественно, тоже, да и Лариса Сергеевна позевывала, наклонясь над раковиной, и думала уже, что утятницу можно оставить отмокать до завтра.
Василий Иванович сидел за кухонным столом, жевал погасшую папиросу и глядел налитыми, недобрыми глазами на обтянутый малиновым кримпленом зад соседки.
Сидел, сидел, смотрел, смотрел и вдруг встал, сунул окурок в только что вымытое блюдце и, не говоря худого слова, ухватил Ларису Сергеевну за крутые бедра и притиснул этот дразнящий зад к своему животу, а потом полез медвежьими своими лапами под кофточку и больно сжал теплые и мягкие сиси.
— Ой! Василий Иваныч, ты что?.. Да ты что?! Ну что ты?.. Да тише ты… Ох! Василий Иванович!.. Ну, Василий Иваныч… О-ох!.. Ох! Ох! Ох! Ох! Ох! О-о-о-о-ох!!
Кончив свое дело, генерал опустил задранный кримплен на белые соседкины ягодицы и, так и не сказав ни единого слова, повернулся и вышел, оставив растерзанную Ларису Сергеевну недоумевать и плакать.
И на следующее утро в лифте генерал, буркнув «Здрасьте…», неприязненно молчал, как будто это она перед ним в чем-то провинилась, да и сама простодушная и перепуганная жертва по каким-то непонятным причинам чувствовала себя виноватой.
Только через три недели Василий Иванович позвонил и сказал:
— Лариса, ты сейчас не занята? Зайди ко мне.
— Куда — к вам? — не поняла Лариса Сергеевна, генерал ведь никогда дома не обедал, с утра до позднего вечера был на службе.
— Сюда, в квартиру! — ответил с заметным раздражением Бочажок, и опять все было без всякой романтики и черемухи.
Так вот они и встречались — не чаще двух раз в месяц, и всегда по инициативе генерала, и скоро Лариса Сергеевна расслабилась, стала получать удовольствие и даже попыталась эту некрасивую и грустную историю подретушировать романтическими красителями и опрыскать черемуховыми ароматами. Но после приезда Анечки свидания были прекращены, отношения Бочажка и Ларисы Сергеевны вновь стали добрососедскими, и, если б не исключительное стечение неблагоприятных обстоятельств, никто бы их никогда не застукал.
Мы не знаем доподлинно, были у жены военврача до этого любовники или нет. Может, и были… Хотя непохоже. Она ведь не была ни бесстыдной, ни бессовестной, ни распутной, никто прежде не замечал за ней никакой «женской опрометчивости» (такой диагноз ставил в этих случаях деликатный доктор Живаго). Так почему же тогда она генералу давала?
Ну, в первый раз — от изумления, а потом — из жалости и страха, а потом уж, можно сказать, и по любви, «по глубокой симпатии» во всяком случае. И не то чтобы она своего Корниенко при этом разлюбила, нет, эти два чувства и две чувственности никак в сознании Ларисы Сергеевны не пересекались. Она даже и особой вины перед мужем почему-то не ощущала. Ну что тут поделаешь? Так уж сложилось, вреда-то никому ведь никакого нет, правда? Кому от этого плохо?
Не знаю даже, что вам ответить, Лариса Сергеевна… Бог с вами. Не мне вас осуждать.
А вот Василия Ивановича категорически осуждаю. Не за связь с замужней женщиной, тут опять-таки не мне его винить, а за то, что так неблагодарно к этой женщине относился, и почти не скрывал пренебрежения, и пословицами лживыми оправдывался.
Нет уж, товарищ генерал, никакая сучка нашего кобеля не провоцировала, сам полез, вот пусть сам теперь и слушает за спиною прысканья и хихиканья нахальной доченьки.
А Лариса Сергеевна, хотя уже и немолодая, по качествам своим вполне могла еще рассчитывать хотя бы на благодарность и претендовать на ту самую черемуховую романтику. Была она если и не красивой, то очень хорошенькой, полненькой и тугой блондиночкой («пергидрольной», как презрительно говорила Анечка, сама не зная, что это слово означает), со светло-голубыми круглыми глазками, с маленьким напомаженным ротиком и гипертрофированным бюстом, такими, наверное, были бы целлулоидные куклы 1950-х годов, если бы сумели вырасти и стать тетеньками.
Что же к ней генерал-то был так холоден, а иногда и груб? Другой бы на его месте любил бы, да похваливал, да добавки просил, а этот дундук толстоносый — гляньте-ка! — рожу воротит! Какого хрена? — спросите вы.
Ну какого-какого, в первую очередь морально-этического. С язвою бессмертной совести, как мы знаем, бедняк не очень справлялся. Ну а во-вторых — эстетика.
Лариса Сергеевна абсолютно не соответствовала генеральским эстетико-эротическим идеалам и стереотипам.
Дело в том, что Василий Иванович был в этом узком смысле похож на солнце русской поэзии и не дорожил мятежным наслаждением, Лариса же Сергеевна, когда первая оторопь прошла, восторгу чувственному предавалась самозабвенно, вилась в объятиях змеей, кричала и шептала глупости. Бочажок к этому не привык и одобрить такое поведение не мог.
Нет, Травиата Захаровна не была в постели такой уж смиренницей и не оставалась стыдливо холодна, вот уж нет! Вот уж напротив! Иногда так разойдется — только держись! Но каким-то непостижимым образом она ухитрялась, лучше сказать умудрялась даже и в миг последних содроганий не терять (как это генерал про себя формулировал) человеческого достоинства и оставалась красивой и гордой, чуть ли не величественной. А чтобы не кричать (за стенкой-то тетка Богдана, а рядом Анечка!), она прикусывала (довольно-таки больно) Васькину правую ладонь под большим пальцем. У него и до сих пор там остался — шрам не шрам, мозоль не мозоль, а такой еле видимый полукругом след от этих укусов — сладостных и незабвенных.
Ну какая уж тут Лариса Сергевна?! После мраморов-то Каррары.
Да-да, он все так же, может, даже сильнее любил свою Травушку, а связь с кругленькой и темпераментной соседкой почитал изменой и блядством, и тут я с прискорбием вынужден с ним согласиться… Если уж рожден моногамным, как лебедь, или гиббон, или французский щетинозуб, не хер кобениться и в собачьи свадьбы затесываться!
Вот я и говорю, уж лучше старое доброе рукоблудие, чем так мучиться и мучить хорошую женщину. Не говоря уже о несчастном Корниенко. Так бы хоть никого кроме себя в грех бы не ввели, товарищ генерал! И никто бы никому не изменял…
В первый раз Вася Бочажок увидел свою будущую жену в поезде «Москва — Нальчик», когда они с Ленькой ехали в отпуск к дроновским родителям в город Прохладный. В ресторане Курского вокзала они выпили чуть больше, чем полагалось советским офицерам, и гораздо больше, чем позволял их совокупный бюджет. Конечно, мешать водку с шампанским и коньяком не следовало. Но Леньку, изображавшего «Бурцева, ёру, забияку», остановить было невозможно. Зато Вася вволю наелся мороженого, до которого был большой и тайный охотник.
Обидно, что Любшин из михалковских «Пяти вечеров» не подошел к их столику, как раз эту песню Бочажок знал и любил и был в таком состоянии, что, наверное, не постеснялся бы и спеть…
Когда они уже предъявляли билеты веселой проводнице в белом кителе, Ленька хлопнул себя по лбу, сбил фуражку и, подняв ее с перрона, воскликнул:
— Ёксель-моксель-парадоксель! Мы ж ничего в дорогу не взяли! Я сейчас! — и на ходу пошутил: — Без меня не уезжать!
— Да куда ты! Десять минут осталось! — крикнул Бочажок, но было поздно, Ленька уже исчез в торопливой и гомонящей толпе.
Вася испугался и затосковал, как будто он не старший артиллерийский лейтенант, а просто брошенный на этом чужом и полутемном перроне маленький мальчик, но делать было уже нечего.
— Да не бойся, прибежит! Я таких шебутных знаю! — с усмешечкой сказала проводница.
Вася хотел ответить, что Ленька никакой не такой, он только делает вид и хорохорится, а сам все время попадает в неприятности и недоразумения, но не стал ничего говорить, поднял свой вещмешок и тяжеленный фанерный чемодан с подарками для Ленькиной мамы и сестры и вошел в вагон.
Протиснувшись меж пассажирами и провожающими, он нашел нужное купе, но еще какое-то время ждал в коридоре, пока тучный и неторопливый попутчик пристраивал свой многочисленный багаж и снимал громоздкое и жаркое для мая месяца пальто. Наконец Вася вошел, сказал: «Здравствуйте» и обмер.
За столиком напротив отдувающегося толстяка сидела и глядела на Бочажка сияющими антрацитовыми глазами — нет, не Кармен, конечно, ну какая Кармен? — тут только внешнее сходство, скорее уж нежная Лакме, или отважная Тоска, или принцесса Турандот, а может, и роковая Шемаханская царица, в общем, неминучая судьба. Ну или верная и самоотверженная Травиата.