Умом понять это Вася еще не мог, он вообще перестал что-либо понимать, но о Леньке, об улыбающемся лысом жирдяе и вообще об окружающей действительности, данной ему в ощущениях, тут же позабыл, хотя и на красавицу смотреть не решался.
— Здравствуйте! — сказала Травиата.
Толстяк потянул носом воздух и заметил:
— Видать, хорошо вас провожали, товарищ офицер!
Васька, растерянный и красный, что-то промычал, сел с краю полки и, боясь глядеть и дышать, уставился в пол.
— Вы бы чемоданчик-то наверх подняли! — донесся чей-то ехидный голос.
— А?.. Да-да! Простите!
Вася, торопясь и не глядя, сунул на полку для багажа, загроможденную вещами толстяка, свой набитый под завязку вещмешок и наклонился за чемоданом, а этот воистину вещественный мешок возьми и свались на него. Попутчик охнул, а девушка не выдержала и звонко рассмеялась, но тут же пожалела и сказала:
— Простите, пожалуйста. Вам помочь?
— Нет!.. Ну что вы?.. Зачем?.. Я сам… Спасибо!.. Тут просто центр тяжести… он смещен… Не важно… «Центр тя-яжести! — передразнил он сам себя. — В башке у тебя центр тяжести!.. Ну вот почему у меня всегда так?» — спрашивал Вася, по-прежнему глядя в пол и не находя ответа.
Вы, надеюсь, понимаете, что готовность Васи вот так, с первого взгляда ополоуметь от красоты Травиаты Захаровны обусловлена была не только ее действительно уникальной внешностью, но и средней тяжести алкогольным опьянением самого Бочажка, и связанным с этим расположением души к живейшему приятию впечатлений.
Бахус и Купидон, как это повелось еще с анакреонтических времен, шли рука об руку.
А проводница уже проходила по вагону и выпроваживала провожающих.
— Ну что, дружок не воротился?
Вася не сразу понял, а вспомнив, ужаснулся:
— Ой! Нет!
— Бывает… — сказала проводница. — Ну, может, еще успеет.
Толстяк сочувственно и укоризненно покачал головой, а удивительная девушка тоже с жалостью и интересом поглядела на смешного старшего лейтенанта. Поезд тронулся.
Вася вышел в коридор и закурил. (Тогда даже и в купе, если никто не возражал, дозволялось курить, а в вагонном коридоре развешены были специальные пепельницы с крышечками.)
— Съездили в отпуск!.. Гад ты все-таки, Ленчик… У меня даже адреса этих Дроновых нет… — злился Вася, но как-то неубедительно, без особенного ожесточения. — Ну и черт с тобой! — решил он наконец и улыбнулся, прикинув, что ехать-то еще ночь, и целый день, и еще ночь, и есть время исправить неблагоприятное впечатление, познакомиться и подружиться с этой кавказской красавицей.
Он вернулся в купе и снова сел с краю, придумывая фразу, с которой можно было обратиться к попутчице, но тут дверь купе растворилась и, потрясая шампанским и водкой, явился Ленька!
— Ну-с, снимайте бурнус! — крикнул он. Толстяк засмеялся.
Я-то лично сильно подозреваю, что Дронов для вящего эффекта выжидал, пока поезд тронется, в тамбуре.
— О! Здесь дамы! Прошу извинить. Честь имею представиться — старший лейтенант Дронов. Леонид. Что по-древнегречески означает, между прочим, подобный льву!
Толстяк опять засмеялся и сказал:
— Очень приятно. А я Афанасий Филиппович.
— А вас как величать? — не обращая внимания на Афанасия Филипповича, обратился Ленька к прекрасной попутчице.
— Травиата.
«Господи, что же это?!» — подумал Вася и покраснел еще пуще, а Дронов воскликнул:
— Ух ты! — и, немилосердно фальшивя, пропел: — Сердце красавицы склонно к измене и к перемене, как ветер мая!
— Это не Травиата! — не выдержал Вася.
— Что?! — вскинула брови Травиата.
— Не сердитесь, не обижайтесь! Просто кое-кто у нас перебрал маленько! Ну ты что, Васисуалий, барышню обижаешь? — сказал наглый Ленька.
Вася покраснел еще гуще и залопотал:
— Я не про нее… Я не про вас… Я про него… Вы, конечно, Травиата… ну просто он поет не то совсем… Это же «Риголетто». Песенка герцога. А он…
— Большая разница! — пожал плечами Ленька.
— А вас правда Васисуалием зовут? — пряча улыбку, спросила красавица.
— Да нет, конечно! Васей… Василием… Это у него шутки такие дурацкие…
— Шутки в сторону! — заявил Дронов. — Давай-ка к проводнице за стаканами! Марш-марш! Пора уже выпить за знакомство! И за присутствующих здесь дам в первую очередь! — последнее предложение было произнесено специальным, низким и сладким голосом и сопровождалось проникновенным взглядом.
— Тебе надо, ты и иди! — огрызнулся Вася.
— Ой-ой, какие мы… — и Ленька опять запел:
Что случилось вдруг с тобой,
Вася-Василечек?
— А лучше вы уж все выйдите, пожалуйста. Мне переодеться надо… — сказала Травиата, и, когда они вернулись, ее фигура, всеми своими выпуклостями и извивами явственно обрисовавшаяся под застиранной спартаковской футболкой и спортивными сатиновыми шароварами, оказалась под стать сказочному шемаханскому лицу.
— А куда же вы, милая Травиаточка, держите путь? — тем же противным голосом спросил Ленька, расставляя на столике стаканы.
— В Нальчик… Нет, мне не наливайте, пожалуйста.
— Землячка!! — обрадовался Ленька и снова пропел гадким голосом, как ему казалось, по-кабардински: — Си псэ, си гу, си фо, дахэ…
— Я не понимаю. Я осетинка.
Ленька схватился за сердце и сказал:
— И злая пуля осетина его во мраке догнала!
— Ну скажите еще про осетина-извозчика… — спокойно ответила Васина судьба.
«Осетинка!» — благоговейно повторил про себя наш еще совсем тогда юный герой.
Невзирая на витиеватые уговоры Леньки, который даже вставал на одно колено и протягивал ей стакан с шампанским, выпивать Травиата отказалась, меняться с Дроновым, у которого была нижняя полка, тоже не захотела и легко, как серна средь утесов и стремнин, вспрыгнула на свое верхнее место.
— Я тоже не буду, — сказал Вася, но потом, чтоб только Ленька отвязался и перестал называть его Базилио, все-таки выпил грамм пятьдесят и вышел в уже полутемный коридор. Он опустил окно и, подставляя горящее лицо прохладному, пахнущему паровозным дымом ветру, курил одну за другой папиросы и смотрел, как летит меж туч над лесами, полями и реками майская луна, Casta Diva, о, конечно же, Casta Diva!
Когда к нему присоединились Ленька и развеселившийся на халяву толстяк, Вася щелчком послал последний окурок далеко в темноту, сказал: «Ну все, отбой!» — и, вернувшись в купе, снял китель и сапоги и взобрался на верхнюю полку. Снимать галифе под простыней было ужасно неудобно, но не спать же в штанах. На соседнюю полку он вообще не смотрел.
— Вася, вы не спите? — раздался вдруг голос. — Вы мне не поможете? Давайте шторку немного опустим, а то боюсь, надует.
— Я сейчас окно закрою!
— Нет, нет, не надо, душно будет, просто шторку чуть-чуть… Да, вот так. Спасибо.
— Не за что.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Спокойствия, впрочем, пришлось дожидаться долго, вернувшиеся весельчаки никак не могли угомониться, так что Васе пришлось их все-таки приструнить: «Ну хорош уже! Имейте совесть! Люди же спят!» — но наконец оба затихли и отправились, как некогда выражались гоголевские чиновники, с визитом к Полежаеву и Храповицкому, ну то есть во всю насосную завертку.
Вася не спал. Несмотря на полузадернутую штору, он все-таки смутно различал, угадывал и прозревал во тьме контуры и черты, а когда поезд остановился на какой-то освещенной желтыми фонарями станции, и воочию разглядел это спящее лицо с этими ресницами и бровями, выступающий угол локтя и колдовской изгиб бедра.
Под стук вагонных колес — ямб, ямб, ямб, хориямб, ямб, ямб — и под неожиданное громыхание встречного товарняка он тщетно пытался понять и осмыслить происходящее. «Ну это же невозможно?» — спрашивал сам себя Вася. «Это невозможно!» — отвечал он себе и ждал следующей станции, или полустанка, или утра, чтобы призрачный свет опять проявил это лицо, эти волосы, этот изгиб под одеялом, чтобы на всю эту невозможность можно было снова смотреть и видеть.
А утро превзошло все ожидания! Ленька и его плешивый собутыльник долго-долго не просыпались, поэтому Васе и Травиате пришлось стоять в коридоре и разглядывать проносящиеся вблизи и проплывающие вдали весенние пейзажи и жанры — злато-лазурно-салатные, и мазутно-креозотные, и кумачово-кирзовые. И специальная железнодорожная музыка Исаака Дунаевского на слова Сергея Васильева смешивалась с ямбами и хориямбами и объясняла им все, что они и без того чувствовали:
Лучами красит солнышко стальное полотно,
А я гляжу без устали в вагонное окно.
Леса, равнины русские, пригорки да кусты,
Платформы деревянные, железные мосты…
Любимая, зеленая, знакомая, широкая,
Земля моя ты, Родина, привольное житье!
Эх, сколько мною езжено, эх, сколько мною пройдено,
Эх, сколько мною видано — и всё вокруг мое!
Тара-дара-дара-дара-дара-да-дам!
Тара-дара-дара-дара-дара-да-дам!
И на станциях они сходили вместе и покупали у баб и бабушек, одетых, несмотря на теплынь, в плюшевые черные жакеты или серые ватники, вареную картошку, щедро сдобренную укропом, или пирожки с той же картошкой, а также с капустой и яйцом. И весело ели всё это добро в коридоре, запивая шипучим теплым ситро. И Вася уже почти совсем не стеснялся и интересно рассказывал про свою батарею, и про старшину Алиева, и про недавние стрельбы, и убеждал Травиату, что Ленька на самом-то деле очень хороший офицер и верный товарищ.
Продрал глаза верный товарищ Дронов только к полудню, когда мрачный с похмелья толстяк как раз выходил, даже не попрощавшись, на какой-то незначительной станции.
Всклокоченный и помятый, можно даже сказать, пожамканный Ленька вылез из купе, хрипло пропел: «С добрым утром, с добрым утром и с хоро-ошим днем!» — отнял у Васи початую бутылку ситро и, двигая небритым кадыком, выхлебал ее до дна. Потом он улыбнулся Травиате и спросил: «А знаете, Травиаточка, чем отличаются наши офицеры от дореволюционных? Раньше офицер был слегка пьян и до синевы выбрит, а теперь, — Ленька прикрыл рукой ситрошную отрыжку, — слегка выбрит и до синевы пьян!» Шутка успеха не имела, Вася слышал ее не раз, а Травиата сочла идеологически невыдержанной и глупой. Ленька вздохнул, собрал туалетные и бритвенные принадлежн