— Ну ты что, старший лейтенант, с ума сошел?
— Виноват, товарищ подполковник!
— Виноват. Конечно, виноват. Вон как красавицу свою перепугал!
— Виноват. Разрешите идти?
— Иди уж.
Травиата, когда убедилась, что с Васиным носом все более-менее в порядке, не преминула вспомнить тот вещмешок со смещенным центром тяжести, и они так долго и громко хохотали, что дама в бигудях сердито захлопнула окно, под которым они в изнеможении остановились, и это вызвало, конечно, еще большее веселье.
Травиата, смущенно улыбаясь, сказала:
— Ну все, Вася, вот как вам повезло, отмучились. Дальше меня подвезут. Спасибо вам большое!
— Не за что.
Травиата вопросительно посмотрела ему в глаза и протянула руку:
— Ну до свидания! Передавайте привет своему Дронову.
— До свиданья… — пробормотал Вася, прикасаясь к этой нежной, узкой руке и пытаясь улыбнуться.
— Давайте! — сказал пижон и взял у Бочажка баул и чемодан.
Она еще раз взглянула на него, а он на нее.
«Вот теперь действительно все…» — подумал Вася и, силясь подавить отчаянье, прибавил дроновскую присказку:
— Окончен бал, погасли свечи.
Но «Победа», отъехав метров двадцать, остановилась. Из нее вышла Травиата и побежала к стоящему, как соляной столп, Ваське.
— Вы адрес забыли спросить! Нальчик, улица Советская, двадцать пять. Травиате Дзокоевой. Запомните?
— Я запомню… — сказал Вася и все-таки спросил, показывая на «Победу»: — А это кто?
— Дед Пихто… Это брат. Двоюродный… Ну до свиданья, товарищ старший лейтенант! — и она быстро, как будто клюнула, поцеловала Васю в щеку и убежала.
А он так и остался стоять, пока какая-то сердобольная женщина не спросила:
— У вас все в порядке?
Ну а дальше был целый год переписки, и Травиата прислала Васе фотографию (специально сходила в ателье, причем два раза — первый раз получилось недостаточно красиво). На оборотной стороне наискосок было написано «Василию от Травиаты в знак глубокой симпатии». Глупые Анечка и Степка над этим хихикали потом.
А в следующий отпуск Вася приехал знакомиться с мамой Травиаты. И, услышав, что ее зовут Ревекка Лазаревна, подумал: «Ни хрена себе осетины!» Но он был неправ — библейские имена у нашего народа встречаются очень часто.
Свадьбы как таковой по недостатку средств не справляли. Собрались только несколько офицеров, большинство еще холостые, но некоторые с женами, которые рядом с Травиатой казались клушами, но вообще-то были милыми женщинами и к новой своей товарке отнеслись снисходительно и ласково. А вот Дронов в качестве тамады был совершенно невыносим.
Главу эту пора бы кончать, но уж очень хочется рассказать об одном случае из жизни молодоженов. Не знаю, хватит ли у вас вкуса и взрослости, чтобы правильно все понять и почувствовать, и хватит ли мне самому вкуса и умелости, чтобы это изобразить, но то давно уже неведомое нам сочетание самого дикого целомудрия и самой безудержной страсти, которым пронизан был по-настоящему медовый месяц Бочажков, на мой взгляд, ярче всего сказалось в этом непристойном и нелитературном происшествии.
Васька спешил домой на обед и уже видел Травиату, развешивающую белье между цветущих деревьев в палисаднике, и тетку Богдану, стоящую рядом и, очевидно, поучающую молодую квартирантку.
Бочажок решил напугать и разыграть жену, перемахнул через невысокий штакетник и, незаметно прокравшись, залез в окно. «Сяду за стол, как будто давно уже жду, и крикну: „Дадут мне в конце-то концов в этом доме поесть!“»
Но раздались Травиатины шаги, и Вася, чтобы не испортить остроумный розыгрыш, притаился за дверью. Травиата вошла, непохоже напевая «Ой, цветет калина…», наклонилась, чтобы вытащить что-то из-под кровати, и внезапно, словно обезьянка Чи-чи-чи из знаменитого четверостишия, громко пукнула. Так громко, что даже сама удивилась и покачала головой.
«Господи! — взмолился помертвевший Вася. — Пусть она не оборачивается на меня, пусть не заметит! Ну не надо! Господи! Она же этого не вынесет! Господи!»
И Господь внял. Травиата взяла какие-то тряпки и, не взглянув на едва живого мужа, вышла из комнаты.
Вася вытер холодный пот, еще немного постоял, чтобы прийти в себя от пережитого, и вылез в окно. Войдя уже, как положено, в калитку, он Травиату все-таки немного напугал, тихо подкравшись сзади и поцеловав в шею.
— Ой, Василечек! Ну ты что!
Да-да, Василек и Травушка, такая вот нехитрая и мещанская икебана и флористика. Можете сколько угодно кривиться и ухмыляться, но мне лично завидно, особенно когда вспоминаю свою молодость — глупую и грязную.
И стали они вот так жить-поживать, петь и смеяться, как дети, и любить друг друга верной и чистой любовью, и, конечно, Травиата Захаровна уже почти не вспоминала свою лучшую школьную подружку Азизу Муртазову и то, как однажды эту девочку, и всю ее семью, и весь ее народ, даже выжившую из ума бабушку, схватили и погнали неизвестно куда. И республика перестала называться Кабардино-Балкарской, потому что никаких балкарцев больше не было.
И Василий Иванович был горд, спокоен и счастлив, хотя приблизительно в это время, может, чуть раньше, в 1950 году, следователь МГБ на допросе ломал пальцы отцу Иоанну Крестьянкину.
И можно было бы переадресовать нашим героям упрек, брошенный поэтом Бобышевым в лицо благодушным интуристам:
Да будь на всех единственнейший глаз,
увидели бы, если б захотели!
Но с чего бы Васильку и Травушке, молодым и, в общем-то, невинным, этого вдруг захотелось?
Выходит, мои любимые герои жили по лжи? Ну конечно, жили, жили не тужили, даже и добра потихонечку наживали. Но, Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, ведь не они же всю эту ложь наврали, они-то ведь думали, что это правда, самая правденская правда, как говорил закладчик у Достоевского.
Глава двадцатая
Юность — это возмездие!
Мятежная юность, заловив пожилых отцов, услаждающих некрасивую плоть половою жизнью, никакой фрейдистской травмы, конечно, не получает, но удивляется безмерно: «Ну надо же, и эти туда же!!»
Василий Иванович, разоблаченный и в буквальном и в переносном смыслах и обсмеянный дочерью, разумеется, пришел в отчаяние и никакого выхода оттуда не видел, но, если разобраться, хохот этот был далеко не самой страшной из возможных реакций на папку в трусах и соседку без трусов, многие на месте генеральской дочери ощущают и не скрывают омерзение и презрение. Тем более что веселилась Анечка недолго.
Ведь не только она застигла родителя на месте преступления, он-то ее тоже застиг! Значит, предстоит держать ответ, и, перебрав возможные варианты этого ответа — от нахального вранья до исповедальной искренности — и найдя их все глупыми и унизительными, Анечка возмутилась: «А сам-то, сам-то! Уж кто бы уж говорил-то!» — и решила именно в этом демагогическом тоне и отвечать отцу.
Но проходили томительные дни за днями, а никакого разбора полетов не происходило, генерал снова дневал и ночевал в штабе, а при редких встречах молчал, багровел и отводил глаза.
Несчастная, пролежавшая, оправляясь от потрясения, два дня лицом к стене (вот кто действительно получил травму!) Лариса Сергеевна к соседям не казала носа, она и из квартиры-то боялась выйти, глядела сначала в глазок, чтоб, не дай бог, не столкнуться с кем-нибудь из Бочажков. Недоумевающий Корниенко, на котором его Ларочка срывала исстрадавшееся сердце, робко убеждал ее обратиться к невропатологу, имея в виду, конечно, психиатра, но не решаясь сказать такое заплаканной супруге.
А у Степки-балбеса начался учебный год, так что Анечке не на кого было теперь оставить сынка, и любовная лодка-катамаран стояла на приколе.
Да и погода установилась совсем уже осенняя, такого никакая гиперсексуальность не выдержала бы и скукожилась. Над Шулешмой-5 неподвижно стояли темные тучи, а отражающее их озеро было почему-то еще темнее. И крыловская стрекоза, и лафонтеновская цикада уже собирались на поклон к жлобу-муравью, который только у одного добродушного Хемницера сжалился в итоге над легкомысленной певуньей и дал ей хлебушка на прокормленье.
Злой тоской удручена, Анечка выходила под моросящий дождь с коляской и зонтиком и за Домом офицеров встречалась и подолгу разговаривала с Левой, но радости и веселья в этих свиданиях было мало.
Деды, по странной традиции постригшиеся налысо за сто дней до приказа, уже заросли, дембельские альбомы давно уже были готовы и припрятаны от политотдела, ефрейтор Жуйко с моей помощью уже приступил к дембельскому аккорду — тотальному переоформлению Ленинской комнаты, а самые борзые из молодых, будучи не в силах дождаться законного перехода в черпаки, уже огрызались, и сачковали, и пытались припахивать салаг.
Но ни один молодой и ни один дед во всей непобедимой и легендарной Советской армии — от Тикси-3 до пламенной Колхиды и от Чукотки до Германской Демократической Республики — не ждал ноябрьского дембеля с таким нетерпением, как генерал-майор Бочажок!
Он ведь, пусть не сразу, а когда немного оправился от неслыханного унижения и поругания всех и всяческих уставов, понял, что именно делал у него в квартире этот быстроногий солдат и какова природа отношений его доченьки с возмутительным рядовым Блюменбаумом. Генерал с первого взгляда опознал нашего Леву, потому что с ним было связано довольно-таки неприятное и стыдное воспоминание.
Это случилось чуть больше года назад. То лето выдалось жарким и необыкновенно изобильным грибами и прочими дарами русского леса. Корниенко долго уговаривал и соблазнял генерала пойти с ним на, как он вслед за советскими писателями выражался, тихую охоту.
— Вот такие, Василий Иванович, вот такие! Даже и больше попадаются! Честное слово! И ни одного червивого! — восторгался сосед.
Бочажок собирать грибы не любил и не умел, но наконец сдался, потому что подумал, что не очень-то честно отказываться принимать участие в заготовке, а потом за милую душу трескать со Степкой эти грибы, приготовленные Ларисой Сергеевной.