Но Василий Иванович и сам понимал, что плохо. И от этого злился еще больше.
А Лева в своих предположениях был прав — оставшееся до дембеля время Ганушкин посвятил мести.
А потом на каком-то торжественном построении Бочажок увидел и узнал Блюменбаума в составе духового оркестра. И подумал: «Ну слава богу. Тут тебе самое место».
Но одно дело — пожалеть зашуганного еврейчика, а совсем другое — представить, что вот этот недоделанный гаденыш — и с его доченькой, сволочь! С его Анечкой!.. И в его собственной квартире! Парадоксель! Парадоксель! Парадоксель!
Что было делать? Говорить с дочкой — страшно и стыдно, говорить с этим сучонком — вообще немыслимо!
О, если б Василий Иванович не был командиром дивизии, если б он был просто оскорбленным гражданским отцом, о как бы тогда не поздоровилось Блюменбауму! Как бы тщетно эта мелкая гадина молила бы о пощаде!
По ночам генерал-майор сладострастно представлял рукопашную расправу и подбирал меткие и выразительные слова для угроз и проклятий вдогонку убегающему, поджав хвост, Блюменбауму!
А ведь, казалось бы, ровно наоборот! Ведь возможностей-то для сокрушительного возмездия и для пресечения оскверняющей Анечку связи у комдива неизмеримо больше, чем у любого штатского папаши.
Ведь мог бы командир дивизии своею властью загнать этого рядового, куда Макар телят не гонял и ворон костей не занашивал, куда-нибудь в Забайкалье или на Камчатку, пусть там себе и дослуживает, да еще и тамошним командирам наказать, чтоб эта служба ему медом отнюдь не показалась! Да Господи! Да чего бы не смог при желании сделать генерал-майор с рядовым?! Да все что угодно!
Но мой Бочажок, ребята, бедный мой Васька Бочажок, несмотря на описанную выше безобразную сцену, не был же все-таки похож на младшего сержанта Ганушкина, или на подполковника Пилипенко, или на генералиссимуса Сталина, ну не мог он в угоду своим личным страстям так злоупотребить властью, данной ему для обороны Родины и наведения строгого уставного порядка.
Потихоньку Василий Иванович разузнал о рядовом Блюменбауме все. И что призвался из Москвы, и что зовут его Лев Ефимович, и что отчислен за академическую задолженность из МИЭТа, и что до Дома офицеров был линейным надсмотрщиком на АТС, в роте связи, и, самое главное, что увольняется в запас в этом ноябре.
Ну спасибо, хоть не в мае.
Оставалось одно — скрепя сердце, которое разрывалось, и сложа руки, которые чесались, ждать-пождать дембеля.
Время, естественно, застыло, оно уже не текло меж пальцами, а тянулось, как засахарившийся мед или даже как тесто, хотя это слишком аппетитные метафоры для такого тягостного времени. Скорее уж мазут. А лучше даже деготь, застывший на тесовых воротах навеки опозоренной девки.
Особенно растянулись ночи. Сон дразнил и ускользал от Василия Ивановича. Он включал настольную лампу, открывал какую-нибудь книжку и тут же задремывал, но стоило потушить свет, и ни в одном из только что слипавшихся глаз сна не было. Он пробовал убаюкивать себя любимыми музыкальными произведениями, но их гармоническое совершенство вступало в такое противоречие с душевной какофонией и фальшью создавшегося положения, что генерал еще больше расстраивался и снимал наушники. Даже волшебный «Дон Жуан» был отравлен навязчивыми ассоциациями, там-то донна Анна соблазнителю не дала и мстила ему за отца, а эта все наоборот. И было б ради кого? «Тоже нашла Дон Жуана! Прощелыга, студентик недоучившийся!» — шептал Василий Иванович, совсем как напарник Шурика из «Операции Ы».
Боюсь, что, не отдавая себе отчет, мой герой, кроме всего прочего, негодовал и на нарушение естественной субординации — дочь генерала и какой-то вшивый рядовой! Ну парадоксель же типичный!
Но долго ли, коротко ли, час пробил, и сроки исполнились. Он пришел, он все-таки наступил, обетованный и баснословный дембель! И загудели по вагонам-ресторанам выпущенные на волю пацанчики, и запели переделанную песню Аедоницкого из репертуара грузинского ансамбля «Орэра»:
Уезжают в родные края
Дембеля, дембеля, дембеля.
И куда ни взгляни в эти ноябрьские дни (в майские, конечно, пелось складнее),
всюду пьяные ходят они.
И исчез, исчез ненавистный Блюменбаум! Растворился где-то там, на русских просторах — тьфу-тьфу-тьфу! — как морок и наваждение!
И так стало вдруг легко и спокойно, такое умиротворение снизошло, такие дни настали, так подморозило и засияло, словно в небе над генеральскою папахой Кэтрин Финч заиграла на арфе баховские «Гольдберг-вариации», хотя этой, столь любимой мною, записи тогда еще не было, да и Василий Иванович ее бы не одобрил как непозволительную вольность с классическим наследием.
И тихий, предновогодний снег укрыл земную и озерную твердь, и символическое значение, как сказала бы русичка Анджела Ивановна, этого чистого снега было яснее ясного — забвение былых страстей и прегрешений, искупление, покаяние и упование.
И пусть Степка опять пытался отлынивать от лыжных прогулок, но куда ж он денется? Побежит как миленький и сам потом спасибо скажет! (Предложить Анечке присоединиться генерал пока не решался.)
И вот солнце уже из белого становится желтым, оранжевым, алым, опускаясь в синие снега и черные леса, и загораются за озером огоньки, и разрумянившиеся, пышущие паром лыжники возвращаются домой.
— Анька, мы зайца живого видели! — сообщил Степка в дверях. — Прямо через лыжню — вжих!
— А ты и струсил! — поддразнил сына генерал.
— Я просто от неожиданности…
Аня улыбнулась, но как-то кривовато и сказала странным голосом:
— А у нас гости…
— И кто же? — весело спросил генерал и, войдя в гостиную, застыл, не веря своим полезшим на лоб глазам. Да и как тут поверишь?! Как?! Перед ним стоял собственной ненавистной и невероятной персоной — Блюменбаум!! Только в гражданском облачении и с гадкими усами, как у «Песняров».
— Здрави… Здравствуйте, — пролепетал Левушка.
— Ты-ы?!
— Папа, успокойся! — попросила Анечка.
— Как он тут?.. Как ты тут?! Что вы тут делаете?!
— Товарищ… Василий Иванович, я… мы с Аней…
— Что-о-о?
Лева отшатнулся от подскочившего к нему генерала и, зажмурившись, выпалил неожиданно для себя самого:
— Я прошу руки вашей дочери!
— Что-о-о?!
Теперь генерал не верил своим ушам.
— Пап, не ори!! Лень, ну что ты как дурак?! Пап, послушай, успокойся. Не трогай его! Да не трогай его, тебе говорят!
Генерал уже ухватил обомлевшего жениха за грудки и начал с наслаждением трепать, посыпались пуговицы, и Анечке не сразу удалось оторвать отца от вожделенной добычи.
— Все, пап, все. Давай успокоимся!
— Успокоимся?! Как он тут оказался?! Я щас патруль вызову!!
— Ну какой патруль, папа! Это я ему пропуск заказала.
— Зачем?!
— Пап, ты только не волнуйся так…
— Не волнуйся?! Не волнуйся?!
— Да не ори же ты!.. Послушай… Ну, в общем… я замуж выхожу. За него.
И Аня зачем-то показала на Леву рукой.
Генерал смолк. Перепуганный Степка выскользнул наконец-то из комнаты. Слышно было только тяжелое сопение Василия Ивановича.
— Пап, ну ты что? Пап?
Отец смотрел на нее и не отвечал. Откуда-то из иной, из прежней и правильной жизни донесся писк младенца.
— Ну вот, Сашку разбудили… — сказала Аня и вышла.
Левушке показалось, что тут он как мужчина обязан сказать свое веское слово и все объяснить и уладить, и он произнес с чувством, как в дурных советских фильмах:
— Василий Иванович! Мы любим друг друга!
Тут будущий тесть очнулся и, рванувшись к будущему зятю, но на этот раз не успев сцапать проворного Блюменбаума, прохрипел через стол, за которым тот укрылся:
— Вон!! Вон отсюда!! Чтоб ноги твоей!!
Вошла Аня с сыном на руках и сказала:
— Он сейчас уйдет, конечно. Но это ничего не меняет. Завтра мы распишемся.
Ну вот опять! Снова-здорово! Снова все смешалось в доме Бочажков. Снова моя дрянная героиня свела на нет многостраничные усилия оправдать ее и приукрасить.
Ну как же так можно, Анечка? Ну и кто ты после этого? Ну неужели же Василий Иванович заслужил вот такое?
Справедливости ради надо сказать, что такого и она не хотела и давно уже собиралась открыться отцу, с того самого дня, когда, еще до Левиного дембеля, они решили пожениться, вернее, решила это одна Анечка, сообразив, что законный брак — единственный в их случае выход, а Левушка сначала очень удивился и растерялся, но потом обрадовался.
Собиралась Анечка с духом, собиралась, но духу все-таки не хватило! И признание откладывалось со дня на день, с недели на неделю, в точности как когда-то с беременностью.
Более того! Она из трусости и молодежного бессердечия (не буду больше эту воображалу выгораживать!) решила поставить Василия Ивановича перед свершившимся фактом и прийти за родительским благословением уже после регистрации брака, но тут Лева, обычно покорно следовавший в кильватере своей ненаглядной флагманши, вдруг сказал: «Ну ты что? Так нельзя!» — хотя трусил, как вы понимаете, еще больше и с бо́льшим основанием, чем Анечка.
Поэтому, когда Левушка услышал «Он сейчас уйдет, конечно», то, конечно, тут же и ушел, даже шнурки не стал завязывать и уже в лифте надел свою шикарную темно-синюю «аляску», переданную по случаю тетушкой из Америки.
— И как это все понимать?! — спросил генерал уложившую Сашку и вернувшуюся дочь.
— А что тебе непонятно? — ответила Аня.
— Да все непонятно! Все!
— А ты думал, я так матерью-одиночкой и останусь всю жизнь?
— Ох, ты! Матерью-одиночкой! Одиночка нашлась! Недолго ты одиночкой-то побыла!.. Так и шастаешь от одного к другому, как… — генерал не договорил, но Анечка вспыхнула. Переведя дух, Василий Иванович продолжил: — Ну и чем тебе этот… Лев Ефимович (Бочажок выговорил имя-отчество Блюменбаума с брезгливой иронией) приглянулся?
— Всем!
— Уж замуж невтерпеж, да?.. Хорош будет у Сашки отец, прямо чудо! Прямо загляденье! Усы еще отрастил!