А во втором классе Вася решил покончить с Ватуткиным раз и навсегда.
Учительница читала им письмо Ваньки Жукова, когда дошло до знаменитого «…ейной мордой начала меня в харю тыкать», Ваське стала смешно, и он на весь класс расхохотался. Учительница его отругала, что он не сочувствует угнетенным, и поставила в угол. Васька стоял и думал, что Ванька этот просто дурак и трус, мог бы убежать и стать большевиком-подпольщиком.
В углу Бочажок стоял частенько, хотя учился — наперекор всему и назло всем — хорошо. Учительница, прочитав рассказ, стала объяснять, как плохо жилось при царизме и как хорошо сейчас, что никаких нет хозяев, и народ свободен, и дети счастливы.
— Но, ребята, нельзя забывать, чему учит нас любимый вождь, товарищ Сталин! Вот послушайте: «…По мере нашего продвижения вперед сопротивление капиталистических элементов будет возрастать, классовая борьба будет обостряться…» Обостряться, ребята, понимаете? И мы должны быть бдительны и хорошо учиться, чтобы враги не смогли нас одолеть, чтобы никогда не вернулось то страшное время!
Вася задумался и тоже решил написать письмо. Когда все ушли (а Васе, зная его обстоятельства, разрешали ночевать в школе, учительница даже дала ему старый тюфячок, а подушку он сам из дома притащил), Бочажок достал с полки том Малой советской энциклопедии и вырвал из него лист папиросной бумаги, оберегавший какую-то картинку. Прекрасный, почти целый химический карандаш у него был, он выменял его на живого воробья у дочки нового председателя. Но уже стемнело, зажигать керосиновую лампу ему было строжайше запрещено, школа была на виду, сразу бы заметили, да и керосина в лампе не было, поэтому Вася пошел в избу-читальню, где его тоже привечали.
Послюнив карандаш и добившись яркого чернильного цвета, Вася написал печатными буквами:
«В газету „Знамя Октября“».
Дальше писал уже прописными:
«Дорогие товарищи!
Когда все советские люди работают, некоторые только пьют самогонку!
Это Егор Ватуткин. Он враг народа и вредитель. Капиталистический элемент.
Хотя жертва имперялизма».
(Вася засомневался в правописании «империализма» и вычеркнул всю строчку. Не надо никаких «хотя»!)
«Сказал, власть не советская, а саловетская. Дерется костылем даже по голове! Говорит, что газета „Правда“ только на подтирку и раскурку, вот тебе и вся правда. Он антисоветски настроен. Не работает, а пьет самогонку. Украл у соседа картошку, а сказал на меня. Меня и тетку бьет как царский жандарм».
(Ну, у соседа Васька тоже подворовывал, но в тот раз действительно не был виноват.)
Он заранее знал, как закончит письмо, он это вычитал в той самой районной газете и заучил ради риторической красоты:
«Довольно мы нянчились с такими горе-колхозниками! Пора уже вырвать с корнем эти сорняки (подумал, зачеркнул и написал «этих сорняков») на нашей колхозной ниве!»
Хотел на этом остановиться, но потом все-таки написал, хотя даже писать такое было ужасно и противоестественно:
«Ругал по матери товарища Сталина!»
(Это было преувеличение, если не клевета, похмельный Егор просто и без всякой злобы пробормотал: «Сталин-Хуялин», когда Вася с безопасного расстояния взывал к его сознательности и говорил, чему нас учит товарищ Сталин.)
«Напечатайте мой фельетон, чтобы его арестовали, а мы бы с теткой жили как все советские люди!
С коммунистическим приветом
Селькор Вася Бочажок».
Подумал и приписал:
«Учусь на хорошо и отлично. За ударную работу на прополке…» — но похвастаться тем, как его отметили и наградили, Вася уже не успел, кто-то схватил его за ухо, и ужасный голос прошипел в это полуоторванное ухо:
— Ты что?! Ты что делаешь?! Мерзавец!! Мерзавец!! Гадина!!
Вася взвыл от боли и страха и вырвал из цепких пальцев пылающее ухо, но тут же был схвачен за шкирку и повернут лицом к врагу. Его крепко держала, трясла и обзывала Варвара Аркадьевна, заведующая избой-читальней, очевидно внезапно сошедшая с ума. Она была матерью того молодого агронома, которого увезли вместе с теткиным покровителем. Зачем-то она, городская и образованная, приехала с сыном в село, стала заведовать избой-читальней, и, когда сын исчез, новый председатель никак не мог решить, что делать со старухой, но потом плюнул и оставил ее, только велел дом освободить для следующего агронома, и Варвару Аркадьевну приютила глухая и тоже одинокая бабка Демьяниха.
— Ты что, не понимаешь?! Не понимаешь?! Ты не понимаешь?! — продолжала бесноваться заведующая, стараясь вытрясти из маленького стукача всю эту скверну, всю эту скалящуюся и клацающую над русской землей погибель, как через много-много лет будет трясти своего пьяненького сына Василий Иванович. — Никогда не смей этого делать!! Никогда!! Ты слышишь?! Никогда!!
Вася в отчаянии извернулся и укусил бешеную старуху за запястье, так что теперь уже она взвыла, и, крикнув напоследок: «Сама ты гадина!» — убежал.
Но больше он никогда этого не делал. Никогда.
Но давайте теперь поговорим о материях более приятных и возвышенных.
Мы наконец-то вплотную подошли к разгадке великой генеральской тайны, а именно: с каких это щей родной брат шолоховского Нахаленка оказался любителем симфонической и камерной музыки, почему это он держал в зубах не «Яблочко»-песню, а романсы Глинки и «Прекрасную мельничиху»?
Проницательный читатель скажет: да никакой тут тайны нет, просто автор вопреки разуму и совести пытается обелить и даже приукрасить своего совкового героя! Не может такое колхозное быдло и тоталитарный солдафон любить Шуберта! И уж тем более «Stabat mater»!
Но читатель наипроницательнейший сощурит глазки и выскажет интереснейшую догадку о том, что я таким манером намекаю (может быть, бессознательно) на репрессивный и тоталитарный характер самого классического искусства, на глубинное родство всех этих Бетховенов и Гайднов с Гитлером, Сталиным, Маргарет Тэтчер и другими гомофобами и сексистами.
Ах, ребята, ребята…
На самом деле все объясняется просто, как крыловский ларчик: у Васи Бочажка был от природы очень хороший слух, может, даже абсолютный. Немудрящие гармошки и балалайки под говор пьяных мужичков были ему привычны, но неприятны, так же как громогласный хрип и треск репродуктора, день-деньской транслирующего Центральное радио. Ублажить и разнежить этот привередливый слух ухитрялись только певчие птицы, благо тогда их было полно, мы уже и названий таких не знаем.
Вася постепенно научился им подражать и стал так мастерски высвистывать партии соловья, иволги и жаворонка (других названий я и правда не припомню), что случайно услышавший его завклубом, товарищ Гулькин, пришел в необычайное волнение.
Гулькин давно и страстно мечтал об артистической карьере, о славе, но виртуозов-баянистов было и без него хоть пруд пруди, голос же у него был жиденький, а попытки организовать самодеятельный хор или ансамбль народной песни и пляски проваливались из-за недисциплинированности и замордованности колхозников. А этот маленький свистун являл собой шанс, которого Галкин так долго ждал.
В современной русской культуре художественный свист стал просто ругательным словосочетанием, употребляемым, когда надо высмеять бессодержательность и легковесность того или иного художественного произведения или даже философской концепции, а то и какой-нибудь политической доктрины. Вот совсем свежий пример, отысканный «Яндексом»: «Призыв к России вернуть Крым — это чистейший, беспримесный художественный свист. Любимый и проверенный прием популистов».
Но в свое время, в первую половину ХХ века, вернее, в первые три пятых (я во младенчестве еще чуть-чуть застал) художественный свист к популизму никакого отношения не имел, а был вполне респектабельным видом музыкального творчества и занимал пусть скромное, но достойное место на советской сцене. Вот не поленитесь, прочтите соответствующую статью из «Энциклопедии циркового и эстрадного искусства»:
«Художественный свист — разновидность номеров музыкально-эксцентрического жанра. Артист, овладев виртуозной техникой свиста, искусно исполняет музыкальные произведения, в том числе классические. Номера X.С. широко представлены в садово-парковых дивертисментах и концертных программах в дореволюционной России. Так, мастерством X.С. владела известная артистка оперетты, обладавшая великолепным голосом, отличная танцовщица, Валентина Кавецкая. Она вводила X.С. в исполняемые партии, а также выступала с отдельными номерами, аккомпанируя себе на фортепиано. В 20-е гг. среди мастеров этого жанра выделялся Я. Вестман. Он имитировал звучание различных инструментов и исполнял классические музыкальные произведения, особенно удачно — „Соловья“ А. Алябьева. В 30-е гг. работали мастера X.С. Н. Хохлов и А. Шур, но наибольшим успехом у публики пользовалась артистка Таисия Александровна Савва (1907–1973), она исполняла в основном серьезную музыку: „Ноктюрн“ Ф. Шопена, „Баркаролу“ Ф. Шуберта, фантазию на темы оперы Д. Верди „Риголетто“, „Соловей“ Алябьева и многие другие произведения. Чистые, насыщенные красивым звуком трели и переливы тонко передавали настроение, неожиданно оттеняя в произведениях иногда то, что недоступно человеческому голосу или музыкальному инструменту. Некоторые вещи актриса исполняла в сопровождении арфы (ария из оперы „Любовный напиток“ Е. Доницетти) или флейты („Желтенькая птичка„М. Ипполитова-Иванова)».
Предложение Гулькина Вася счел очень глупым и смешным. Он живо представил, как зрительный зал хохочет и орет: «Свистунов на мороз!» Но когда завклубом сказал: «Знаешь что, пойдем ко мне, чайку попьем, все как следует обговорим», Вася тут же согласился. Чай был вкусный, пахучий, и сахару сколько хочешь, два больших куска юное дарование тут же незаметно сунуло себе за пазуху. Потом живот был противно липким, еле оттер. Были еще баранки — твердые, но вкусные до невозможности.
— Ты голодный, что ли? — спросил, глядя, как исчезают баранки, Гулькин. Вася кивнул и подумал: «Бывают же такие дураки!»