5. В Варваринском колхозе секретарь ячейки Аникеев на бригадном собрании заставил всю бригаду (мужчин и женщин, курящих и некурящих) курить махорку, а потом бросил на горячую плиту стручок красного перца (горчицы) и приказал не выходить из помещения. Этот же Аникеев и ряд работников агитколонны, командиром коей был кандидат в члены бюро РК Пашинский, при допросах в штабе колонны принуждали колхозников пить в огромном количестве воду, смешанную с салом, с пшеницей и с керосином.
6. В Лебяженском колхозе ставили к стенке и стреляли мимо головы допрашиваемого из дробовиков.
7. Там же: закатывали в рядно и топтали ногами.
8. В Архиповском колхозе двух колхозниц, Фомину и Краснову, после ночного допроса вывезли за три километра в степь, раздели на снегу догола и пустили, приказав бежать к хутору рысью.
9. В Чукаринском колхозе секретарь ячейки Богомолов подобрал 8 человек демобилизованных красноармейцев, с которыми приезжал к колхознику — подозреваемому в краже — во двор (ночью), после короткого опроса выводил на гумно или в леваду, строил свою бригаду и командовал „огонь“ по связанному колхознику. Если устрашенный инсценировкой расстрела не признавался, то его, избивая, бросали в сани, вывозили в степь, били по дороге прикладами винтовок и, вывезя в степь, снова ставили и снова проделывали процедуру, предшествующую расстрелу.
9. (Нумерация нарушена Шолоховым. — Прим. ред.) В Кружилинском колхозе уполномоченный РК КОВТУН на собрании 6-й бригады спрашивает у колхозника: „Где хлеб зарыл?“ — „Не зарывал, товарищ!“ — „Не зарывал? А ну, высовывай язык! Стой так!“ Шестьдесят взрослых людей, советских граждан по приказу уполномоченного по очереди высовывают языки и стоят так, истекая слюной, пока уполномоченный в течение часа произносит обличающую речь. Такую же штуку проделал Ковтун и в 7-й и в 8-й бригадах; с той только разницей, что в тех бригадах он помимо высовывания языков заставлял еще становиться на колени.
10. В Затонском колхозе работник агитколонны избивал допрашиваемых шашкой. В этом же колхозе издевались над семьями красноармейцев, раскрывая крыши домов, разваливая печи, понуждая женщин к сожительству.
11. В Солонцовском колхозе в помещение комсода внесли человеческий труп, положили его на стол и в этой же комнате допрашивали колхозников, угрожая расстрелом.
12. В Верхне-Чирском колхозе комсодчики ставили допрашиваемых босыми ногами на горячую плиту, а потом избивали и выводили, босых же, на мороз.
13. В Колундаевском колхозе разутых добоса колхозников заставляли по три часа бегать по снегу. Обмороженных привезли в Базковскую больницу.
14. Там же: допрашиваемому колхознику надевали на голову табурет, сверху прикрывали шубой, били и допрашивали.
15. В Базковском колхозе при допросе раздевали, полуголых отпускали домой, с полдороги возвращали, и так по нескольку раз.
16. Уполномоченный РО ОГПУ Яковлев с оперативной группой проводил в Верхне-Чирском колхозе собрание. Школу топили до одурения. Раздеваться не приказывали. Рядом имели „прохладную“ комнату, куда выводили с собрания для „индивидуальной обработки“. Проводившие собрание сменялись, их было 5 человек, но колхозники были одни и те же… Собрание длилось без перерыва более суток.
Примеры эти можно бесконечно умножить. Это — не отдельные случаи загибов, это — узаконенный в районном масштабе „метод“ проведения хлебозаготовок. Об этих фактах я либо слышал от коммунистов, либо от самих колхозников, которые испытали все эти „методы“ на себе и после приходили ко мне с просьбами „прописать про это в газету“».
И вот еще, чтобы не создавалось впечатление, что все это творилось какими-то адскими демонами, безумными фанатиками с горящими огнем очами, бескорыстными рыцарями Розы Люксембург, нет, все попроще и попротивнее, тут Зощенко скорее:
«К характеристике физиономии Шарапова будет не лишним добавить, что этот коммунист, пользовавшийся высоким доверием крайкома, уезжая из Вешенского района, не постеснялся запастись салом, конфискованным у выселенного колхозника, а также приобрести тулуп. Тулуп был расценен в 80 руб. и куплен для работников зерносовхоза, но тулуп приглянулся т. Шарапову. Ему уступили тулуп за эту же цену, но Шарапов заявил, что он не в состоянии платить такие деньги… В расценке срочно произвели „исправление“ — вместо 80 руб. поставили 40, и Шарапов укатил в Ростов в купленном по дешевке тулупе и с запасом сала…
<…>
Обойти молчанием то, что в течение трех месяцев творилось в Вешенском и Верхне-Донском районах, нельзя. Только на Вас надежда.
Простите за многословность письма. Решил, что лучше написать Вам, нежели на таком материале создавать последнюю книгу „Поднятой целины“.
С приветом
М. Шолохов».
Господи! Господи! Это ж не баскаки Калина-царя собирают дань, не опричники царя Грозного грабят земщину, это ж все дедушки наши, те самые, которым спасибо за Победу, это они стоят на коленях с высунутыми языками и выгоняют матерей с грудными детьми на мороз. И надо быть кончеными мразями, чтобы от этого наследства отказываться.
Но вам, наверное, интересно, какова была реакция Сталина? Не наказал ли вождь смелого писателя? (Кстати, действительно беззаветно и невероятно смелого, заметили, что он Сталина шантажирует продолжением «Поднятой целины»?)
Нет, что вы! Иосиф Виссарионович не только не наказал, а наоборот, поблагодарил и принял меры, оперативно помог, прислал хлеба, покарал виновных. Прямо-таки «Прямая линия с президентом». Земляки Шолохова были спасены. Миллионы других — нет.
На всех великих писателей не хватило.
И еще Сталин письмо написал Шолохову, чтобы кое-что ему разъяснить:
«Это так. Но это не все, т. Шолохов. Дело в том, что Ваши письма производят несколько однобокое впечатление. Об этом я хочу написать Вам несколько слов.
Я поблагодарил Вас за письма, так как они вскрывают болячку нашей партийно-советской работы, вскрывают то, как иногда наши работники, желая обуздать врага, бьют нечаянно по друзьям и докатываются до садизма. Но это не значит, что я во всем согласен с Вами. Вы видите одну сторону, видите не плохо. Но это только одна сторона дела. Чтобы не ошибиться в политике (Ваши письма — не беллетристика, а сплошная политика), надо обозреть, надо уметь видеть и другую сторону. А другая сторона состоит в том, что уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили „итальянку“ (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную армию — без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), — этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели „тихую“ войну с советской властью. Войну на измор, дорогой тов. Шолохов…
Конечно, это обстоятельство ни в какой мере не может оправдать тех безобразий, которые были допущены, как уверяете Вы, нашими работниками. И виновные в этих безобразиях должны понести должное наказание. Но все же ясно, как божий день, что уважаемые хлеборобы не такие уж безобидные люди, как это могло бы показаться издали.
Ну, всего хорошего и жму Вашу руку.
Ваш И. Сталин».
Представляете? Этот самодовольный скот, сидящий в Кремле, поучает очевидца всего этого ада, что тому, может, издали что-то показалось, однобокое впечатление сложилось, а на самом деле все не так однозначно!
Тут бы можно и остановиться, тема, как говорили мои учительницы русского языка и литературы, раскрыта, но не могу удержаться, приведу еще одно письмо:
«Вешенская, 11 декабря 1939 г.
Дорогой т. Сталин!
24 мая 1936 г. я был у Вас на даче. Если помните, — Вы дали мне тогда бутылку коньяку. Жена отобрала ее у меня и твердо заявила: „Это — память, и пить нельзя!“ Я потратил на уговоры уйму времени и красноречия. Я говорил, что бутылку могут случайно разбить, что содержимое ее со временем прокиснет, чего только не говорил! С отвратительным упрямством, присущим, вероятно, всем женщинам, она твердила: „Нет! Нет и нет!“ В конце концов я ее, жену, все же уломал: договорились распить эту бутылку, когда кончу „Тихий Дон“. На протяжении этих трех лет, в трудные минуты жизни (а их, как и у каждого человека, было немало), я не раз покушался на целостность Вашего подарка. Все мои попытки жена отбивала яростно и методично. На днях, после тринадцатилетней работы, я кончаю „Тихий Дон“. А так как это совпадает с днем Вашего рождения, то я подожду до 21-го и тогда, перед тем как выпить, — пожелаю Вам того, что желает старик из приложенной к письму статейки.
Посылаю ее Вам, потому что не знаю, напечатает ли ее „Правда“.
Ваш М. Шолохов».
«Правда», конечно, напечатала, но это уже так скучно и противно, что цитировать я не буду.
Глава двадцать четвертая
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.
Там, где рос маленький Бочажок, ужасов, описанных Шолоховым в предыдущей главе, кажется, не было, во всяком случае, Василий Иванович ничего такого не помнит, а расскажи ему — ни за что не поверит.
Впрочем, и трудового энтузиазма и трагического героизма «Поднятой целины» там тоже не наблюдалось, о чем Вася горько жалел.
Кстати, во втором томе этой странной книги есть одно совсем уж удивительное место, которое проницательный читатель может, пожалуй, счесть метафорическим (опять-таки, быть может, бессознательным) описанием тех зверств, о которых Шолохов не по службе, а по душе докладывал Сталину, — председатель сельсовета Разметнов, положительный и даже излишне мягкосердечный, истребляет кошек и котов, чтобы обезопасить приглянувшихся ему голубей, причем начинает прямо с любимой кошки своей матери:
«Старуха всплеснула руками, запричитала, заголосила, выкрикивая:
— Душегуб проклятый! Ничего-то живого тебе не жалко! Вам с Макаркой что человека убить, что кошку — все едино! Наломали руки, проклятые вояки, без убивства вам, как без табаку, и жизня тошная!
— Но-но, без паники! — сурово прервал ее сын. — С кошками теперича прощайся на веки вечные! А нас с Макаром не трогай. Мы с ним становимся очень даже щекотливые, когда нас по-разному обзывают. Мы вот именно из жалости без промаху бьем разную пакость — хоть об двух, хоть об четырех ногах, — какая другим жизни не дает. Понятно вам, маманя? Ну и ступайте в хату. Волнуйтесь в помещении, а на базу волноваться и обругивать меня я — как председатель сельсовета — вам категорически воспрещаю.