Неделю мать не разговаривала с сыном, а тому молчание матери было только на руку: за неделю он перестрелял всех соседских котов и кошек и надолго обезопасил своих голубей. Как-то, зайдя в сельсовет, Давыдов спросил:
— Что у тебя за стрельба в окрестностях? Что ни день, то слышу выстрелы из нагана. Спрашивается: зачем ты народ смущаешь? Надо пристрелять оружие — иди в степь, там и бухай, а так неудобно, Андрей, факт!
— Кошек потихоньку извожу, — мрачно ответил Разметнов. — Понимаешь, житья от них, проклятых, нету!»
И тут мы, конечно же, вспоминаем «Собачье сердце» и, сощурив проницательные глазки, говорим, подобно Бобчинскому и Добчинскому: «Э!» — а Михаил Александрович в ярости переворачивается в гробу от таких клеветнических контрреволюционных интерпретаций.
Ах, если б я эту «Поднятую целину» прочел не сейчас, а как положено по программе — в 10-м классе, то не нагружал бы себя и вас этой белибердой, но уж очень свежо и велико читательское изумление, все никак успокоиться не могу. Вот мой покойный друг эту хрень прочел вовремя, и, когда студентка-практикантка (такая же дурища, как та, над которой издевалась Анечка) задорно спросила у 10 «А»: «Ребята, а кого из литературных героев вы взяли бы с собой в разведку?» — мой дружок один не растерялся от такого идиотизма и тут же выпалил: «Лушку Нагульнову!» — вогнав злополучную заочницу в густую краску.
Если кто не знает, Лушка эта была, как сказал бы Василий Иванович, на букву «бэ» — давала почем зря и коммунякам, и кулакам.
Подмывает, конечно, рассказать еще об откровенно гомосексуальной сцене между председателем колхоза и секретарем райкома, но хватит уже о Шолохове и его «картонных донцах».
Давайте-ка лучше еще раз про любовь гетеросексуальную, про первую любовь Васи Бочажка, ту, которая, как пел князь Гремин, «явилась и зажгла», хотя Травиата, когда Вася показал ей пожелтевшую фотокарточку с обломанным углом, сказала, щадя чувства молодого мужа: «Наверное, она просто нефотогеничная…»
Ну правда: глаза маленькие, брови и ресницы белые, так же как и волосы, стриженные так коротко, что из-под кепки почти не видны. И улыбка какая-то не очень приятная, недобрая. Шея, правда, красивая и длинная.
Но если бы эта фотка была цветная, впечатление было бы иное, и Травушка, наверное, поняла бы своего Василька…
Тогда бы видна была стальная синева этих глаз и темно-золотой загар, гораздо темнее льняных бровей и волос, и светлая розовость усмехающихся губ, и контраст грубой, защитного цвета юнгштурмовки и девичьего тела в вырезе отложного воротника. Комсомольская богиня — если позволено мне использовать неоднократно мной оплеванную формулу Окуджавы. Ну или юная нацистка из какого-нибудь «Триумфа воли».
И голос с легким немецким акцентом. И неслыханное имя — Эльза Людвиговна. Фамилия вроде бы самая обыкновенная — Мурашова, но в те годы фамилия эта была овеяна всесоюзной славой и обожанием, фотографии мужа Эльзы Людвиговны, белозубого летчика-орденоносца, героя Халхин-Гола и Финской войны, украшали обложки иллюстрированных журналов и страницы газет. Да и отец ее ведь тоже был героем — не таким знаменитым, но все-таки легендарным, коминтерновским подпольщиком, чудом спасшимся из лап гестаповских палачей и почему-то пощаженным палачами энкавэдэшными.
В общем, явилась она дикому колхозному Васе из каких-то иных пространств и времен, буквально как Фосфорическая женщина у Маяковского. Да еще и предстала в первый раз полуголая, во всем сиянии мокрой военно-спортивной молодости и красоты.
Это было в самом конце знойного довоенного августа. Васек удил рыбу, радуясь отменному клеву и обильному улову, когда на противоположный берег выехала блестящая легковая машина, словно из кинокомедии «Сердца четырех».
И из машины вышли два офицера в синих летчикских мундирах и высокая светловолосая девушка. Ну не офицера, конечно, тогда это слово как белогвардейское еще не употреблялось, два красных командира, два взаправдашних сталинских сокола.
Современный подросток, наверное, распсиховался бы, если б какие-нибудь вояки со своей телкой нарушили речную тишину и обломали ему весь рыболовный кайф, а Вася и смотреть на поплавок забыл, так и застыл, разинув рот в благоговейном восторге. На девушку он сперва никакого внимания не обратил.
Вообще-то он знал, что за пристанционным лесом строится военный аэродром, и один раз над селом, перепугав колхозных баб и коров, пролетел краснозвездный самолет, но видеть воочию тех, кому разум дал стальные руки-крылья, ему еще не приходилось.
Громко, так что даже Вася услышал, хлопнула пробка. Неземные гости выпивали, закусывали и смеялись. Потом разделись и пошли купаться. Тут уж Вася и на девушку обратил внимание. Она забежала в воду первая и стала брызгать на веселых летчиков. Юный Бочажок глядел и тоже радовался и улыбался во весь рот, как будто и сам участвовал в этих шумных забавах. Потом девушка встала на сцепленные руки военно-воздушных командиров, и они стали ее поднимать и опускать под счет «Раз! Два! Три-и!» и подбросили высоко над рекой. Она сверкнула длинным телом, вошла в воду почти без брызг и так долго не выныривала, что Вася успел встревожиться, но тут она появилась неожиданно близко от него, в полуметре от поплавка.
— Мальчик! А ты нам рыбу не продашь? — спросила она со своим чужеземным акцентом, так что у Васьки мелькнула шальная мысль о шпионах и диверсантах, но он ее тут же отбросил как бредовую — уж наверное, военные летчики лучше его разбираются во вражеских лазутчиках, и главное — ну у какого же шпиона могло быть вот такое лицо? Ну и все остальное…
— Нет… я не продаю. Вы так возьмите, без денег… Берите всю…
— А как же ты?
— Я себе еще наловлю!
— Ну спасибо… Ого, как много!
И она уплыла с Васькиным куканом, и летчики хором крикнули «Спа-си-бо!».
И потом один из них поплыл к нему, гребя одной рукой, а во второй держа высоко над водою большой бумажный кулек.
— Держи, брат! Это от нашего стола вашему!
А пораженный Вася вместо спасибо спросил севшим голосом:
— Вы… летчик Мурашов?
— Так точно. А тебя как величать?
— Меня? Вася…
— Ну будем знакомы, Василий! Спасибо за рыбу!
И летчик крепко пожал Бочажку руку и уплыл.
Васе хотелось бы так и сидеть на берегу и разглядывать сказочных героев и героиню, но это показалось ему неделикатным, да и запахи из кулька волновали вечно голодного Бочажка, не станешь же жрать на глазах у таких людей, и он собрал манатки и крикнул: «Спасибо!! До свиданья!!» И Мурашов крикнул в ответ: «Будь здоров!» — а девушка встала на свои длинные и голые ноги и помахала рукой.
Содержимое кулька закрепило впечатление потусторонности случившегося: бутерброд со сливочным маслом и дырчатым сыром, и два бутерброда с розовой ветчиной, и кусок твердой, но ужасно вкусной колбасы, и растаявшие шоколадные конфеты, и пирожное в поломанной корзиночке из песочного теста, и три темно-красных яблока, и в открытой бутылке выдохшийся, теплый, но умопомрачительный лимонад!
А 1 сентября на линейке директор школы (Вася ходил теперь учиться на станцию, в селе были только начальные классы) представил новую учительницу математики, физики и физкультуры — это была Эльза Людвиговна в неизменной своей юнгштурмовке, перетянутой потертой кожаной портупеей, и в кепке с красной звездочкой. Выше директора на полголовы.
Как тут было не влюбиться? Ну действительно ведь «как солнца луч среди ненастья»!
Ненастье, правда, к тому времени было не таким уж страшным, не угрожало уже ни жизни, ни здоровью маленького Бочажка, уже не громы и молнии, не вихри враждебные, а так, моросящая нудная гадость и хлюпающая грязь.
Уже к одиннадцати годам Вася перестал бегать от дяди Егора, стал давать сдачи. Колченогий Ватуткин понял, получив пару раз своим же костылем по башке и по хребту, что с племяшом лучше не связываться, и домашнего насилия себе больше не позволял (Вася и тетку не давал трогать), пьяный Егор отводил теперь душу, строя мелкие пакости и выкрикивая издалека глупые дразнилки: «Пионеры юные, головы чугунные, сраки деревянные, черти окаянные!» В некотором смысле они с Васей поменялись ролями.
Через неделю Эльза первый раз появилась в селе, чтобы прочитать в клубе агитационную лекцию об ОСОАВИАХИМе, а Вася, красный от волнения и гордости, сопровождал ее и показывал ей дорогу. Когда они проходили мимо ватуткинской избы, раздался знакомый голос: «Ой, мать, ты погляди, наш-то Васятка уже с блядями хороводится!» Вася бросился к забору, из-за которого раздалось кощунственное матюканье, но дядя Егор с непостижимой скоростью улепетнул.
— Что хотел этот товарищ? — спросила учительница.
— Это не товарищ, Эльза Людвиговна! Не товарищ! Это… враг!
— Враг? Вот это? Не трать злость на такие пустяки, Василий. Она нам еще понадобится, когда настанет час бить настоящих врагов.
И еще она играла на аккордеоне, не так виртуозно, конечно, как Гулькин, но совсем неплохо для математички и физкультурницы, и аккомпанировала Васе, когда он на концертах агитбригады пел ее любимого Ганса Эйслера в неуклюжих советских переводах — сначала «Гимн Коминтерна»:
Заводы, вставайте! Шеренги смыкайте!
На битву шагайте, шагайте, шагайте!
Проверьте прицел, заряжайте ружье!
На бой, пролетарий, за дело свое!
На бой, пролетарий,
За дело свое!
Огонь ленинизма наш путь освещает,
На штурм капитала весь мир поднимает!
Два класса столкнулись в последнем бою;
Наш лозунг — Всемирный Советский Союз!
Наш лозунг — Всемирный
Советский Союз!
Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных,
Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах,
Не страшен нам белый фашистский террор,
Все страны охватит восстанья костер!
Все страны охватит
Восстанья костер!
А потом — на слова Бертольда Брехта: