И так как все мы люди,
Не дадим нас бить в лицо сапогом!
Никто на других не поднимет плеть
И сам не будет рабом!
А припев пели все, и Эльза Людвиговна тоже:
Марш левой — два, три!
Марш левой — два, три!
Встань в ряды, товарищ, к нам, —
Ты войдешь в наш Единый рабочий фронт,
Потому что рабочий ты сам!
А по-немецки звучало еще лучше, но слишком уж похоже на гитлеровцев, с которыми, впрочем, мы вроде бы почему-то помирились:
Drum links, zwei, drei!
Drum links, zwei, drei!
Wo dein Platz, Genosse, ist!
Reih dich ein in die Arbeitereinheitsfront
Weil du auch ein Arbeiter bist.
Эту мелодию, помните, играет духовой оркестр у Германа в конце «Лапшина»? А мне самому она врезалась в память в исполнении Дмитрия Александровича Пригова, немного фальшивом, но экспрессивном и громком, так что наша соседка снизу пригрозила пожаловаться в милицию.
Чувство, воспламененное прекрасной учительницей, было светло и безгрешно. По сравнению с ним даже Степкины мечтания о далекой Милен Демонжо были грубо и бесстыдно чувственны, пожалуй, оно напоминало отношение Левы к беременной Анечке или даже пушкинского рыцаря бедного к Владычице небес.
И предложи ему какой-нибудь коварный колдун исполнить песнь торжествующей любви и наставить рога отважному летчику, Вася с негодованием бы отверг эротическое волшебство и накостылял бы магическому своднику, как дядьке Егору.
Хотя с рыцарем бедным я, наверное, лишканул. С большим основанием тут можно припомнить другое классическое стихотворение, похуже. Чудотворное воздействие, оказанное Эльзой на влюбленного ученика, было подобно тому, которое, если верить Маяковскому, футуристический текст произвел на упавшую лошадь:
И стоило жить и работать стоило!
Потому что все стало окончательно ясно и наглядно: вот оно — длинноногое коммунистическое завтра, а вот это — разящее сивухой, трухлявое и пакостное капиталистическое вчера! О чем тут может быть разговор? Не пищать! И точка. И никаких гвоздей!
Drum links, zwei, drei!
Drum links, zwei, drei!
Немного смущало и сбивало с толку то, что коминтерновские барабаны и горны никак не сочетались с певучими скрипками и тягучими виолончелями, с позолотой и сумраком оперного театра, со всеми этими ариями и увертюрами, с журчанием клавира и переливами меццо-сопрано. Пролетарий, проверяющий прицел, заряжающий ружье и шагающий на битву с капиталом, вряд ли понял и одобрил бы пристрастие комсомольца к романсу «Уж вечер. Облаков померкнули края».
Об этой дисгармонии Вася старался не думать, да и генерал-майор Бочажок тоже закрывал на нее глаза и подменял конфликтом классического и современного.
В конце концов, никто ведь не заставлял публично отрекаться от пронзенного стрелой Ленского, от полонеза Огинского и голосистого соловья. Совсем наоборот, с каждым годом Чайковского и Бетховена становилось все больше, и все громче звучала трансляция из Большого театра. И Ленин, между прочим, любил «Аппассионату» и называл ее нечеловеческой музыкой, хотя и оговаривался: от этой сонаты хочется людей по головке гладить, а надо не гладить, а бить! Вот то-то и оно — какое уж тут битье, какая беспощадность к врагам и предателям, если уши развешены и душа воспаряет неведомо куда.
Классическое искусство, разумеется, принадлежало народу, но что-то тут было не так, какая-то еле слышная фальшь беспокоила Васю, как-то не верилось до конца, что Клим Ворошилов и Семен Буденный действительно любят Фредерика Шопена, а он отвечает им взаимностью. И главное — Эльза Людвиговна, она ведь тоже была, кажется, несовместима с этими дореволюционными звуками. Трагический конфликт назревал не между чувством и долгом, а между двумя равно пылкими чувствами…
Но пищать ни в коем случае было нельзя!..
Егор Ватуткин умер, как и жил, — глупо и страшно, пошел пьяным до ветру и, несмотря на мороз, заснул, справляя большую нужду. Глядя на голожопый, припорошенный снежком труп своего врага, Вася злорадства не чувствовал, но и жалости не испытал.
Схоронив мужа, тетка протрезвела и притихла, но ударилась в еще большую, на взгляд Васи, дурь — стала молиться и каяться перед иконами темных, еле различимых в свете лампадки святых.
Церкви в селе давно не было, ее обезглавленные останки использовались как склад, поэтому бабки-богомолки, к которым примкнула Настасья, собирались по вечерам у Демьянихи. А на большие праздники ходили за пять верст в соседнее село. На них никто особого внимания не обращал, только посмеивались беззлобно, особенно над Васиной теткой: «Ох, Стакановка, много ж тебе отмаливать придется, гляди лоб не расшиби!»
Но, когда выяснилось, что религиозный дурман стал расползаться по селу и затронул даже колхозную молодежь, что на молитвенные собрания ходят с вдовой-матерью ученицы 7-го и 9-го класса сестры Гороховы, Эльза Людвиговна, которой кто-то настучал, забила тревогу и призвала комсомольскую организацию школы принять меры и дать бой.
В морозный, синий со звездами рождественский вечер христолюбивые жены и старицы (юниц Гороховых с ними в этот раз не было) отправились славить новорожденного Спасителя. Дорога к храму вела через лес, и стоило им войти в его непроглядную сень, как застучали барабаны, и взвыли горны, и возгласились безбожные речовки и частушки, и запылали со всех сторон факелы, освещая багровым светом самодельные плакаты с жирными попами и смеющиеся лица комсомольцев и пионеров. Охваченные ужасом бабы бежали. Только глухая Демьяниха и строптивая Ватуткина застыли, как столпы, среди этого ликующего беснования.
Тетка уставилась на барабанящего Ваську и, воздев руку, произнесла:
— Дурак ты, Васька, дурак! Гляди, наплачешься еще! Бог, он все видит!
Вася даже на мгновение перепугался, так непохожа была тетка на саму себя и так похожа на увиденную через много лет боярыню Морозову. Но любимый голос с акцентом ответил церковнице и поставил все на привычное место:
— Ничего он не видит, бабушка. Его нет.
— Ах ты сука! — закричала тетка уже своим голосом, быть может, оскорбленная не столько воинствующим атеизмом, сколько тем, что ее в первый раз назвали бабушкой, и бросилась на Эльзу, но Вася легко ее удержал.
А потом наступила война, как писал Сева Некрасов:
Великая
Отечественная
Война Иосифовна.
Авиационный полк тут же куда-то перебросили, а с ним исчезла и Эльза Людвиговна. А в 1942 году Вася прочитал в «Комсомольской правде» заметку «Подвиг партизанки», из которой узнал о гибели своей первой любви.
Глава двадцать пятая
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас…
Каждый нормальный мальчишка мечтает о подвигах, но не всякий рожден для совершения оных. А Василий Иванович был рожден именно для этого, был, можно сказать, прирожденным героем, с младенчества доблестным, несгибаемым и не ведающим страха. А при случае и наводящим страх на других. И что толку? Бодливой корове бог рог не дает — никаких подвигов генерал-майор не совершал, и никогда, никогда не пришлось ему, выслушав смертельный приказ, спросить недрогнувшим голосом: «Разрешите выполнять?»
И песня Оскара Фельцмана в исполнении Иосифа Кобзона «Фронтовики, наденьте ордена!» раздражала генерала не только сомнительным музыкальным качеством, она напоминала ему самую горькую и несправедливую обиду судьбы — Василий Иванович фронтовиком не был и орденов боевых не имел. Ну а награды мирного времени стоили, на его взгляд, немного. Господи, даже у фанфарона Дронова на парадном мундире блестела Красная Звезда и — главное — медаль «За отвагу», самая завидная и почетная, которую, за редкими исключениями, действительно давали только за отвагу и только в бою.
Васины попытки уйти добровольцем на фронт успехом не увенчались, да и не могли — он был еще школьником, велено было ждать достижения призывного возраста. Вот Вася и ждал, слушая с недоумением и яростью сводки Информбюро, читая страшные статьи Эренбурга, глядя в избе-читальне на обозначенную флажками линию фронта, неумолимо ползущую на восток и вот уже подошедшую совсем близко, так что канонада уже была слышна, а по ночам видно было зарево, и Вася всерьез готовился к партизанской или подпольной борьбе с проклятою ордой.
Но потом война вдруг застыла, забуксовала на русских просторах и наконец пошла, пошла, пошла, покатилась назад, восвояси. Тетка была уверена, что это чудо сотворено иконой Казанской Божьей Матери, пред которой прозревший и покаявшийся Сталин преклонил колени и помолился о даровании победы. Вася даже спорить не стал, поняв, что старуха окончательно сбрендила.
Школу Бочажок, несмотря ни на что, не бросил, свято чтя заветы Владимира Ильича и Эльзы Людвиговны, но учился, можно сказать, заочно, больше работал. В 16 лет он уже был трактористом, потому что настоящие трактористы были на фронте и на многих уже пришли похоронки. По тем же причинам он в 10-м классе стал бригадиром, а потом и членом правления колхоза. А моего папу, который был ровесником генерала, в это время вообще чуть председателем не выбрали, но бабушка Саса, помнящая, как предыдущих председателей колхоза одного за другим пересажали, кого по политической, кого по экономическим статьям, упросила собрание не трогать сына.
Наконец, вслед за получением аттестата зрелости, пришла долгожданная повестка. Теперь Вася боялся только одного — не успеть, ведь фашистского зверя, уползающего в свое логово, могли добить и без его участия.
Так и получилось.