6:40–6:55. Утренний осмотр. Батарея выстраивается. Старшина и др. мл. к-ры осматривают внешний вид к-тов, заправку коек, шинелей, чистоту тумбочек и т. д.
6:55–7:15. Завтрак. Радостные, довольные, счастливые к-ты идут в столовую и с проворностью за 10 мин. пожирают все, и пожрали бы еще, пожалуй, две такие порции.
7:20 — начало занятий. 7 часов каждый день. Счастье, если они в классе, беда — если в поле или на плацу: измокнешь, издрогнешь и ничего не поймешь, так как никто не слушает преподавателя.
13:55 — конец занятий. 14:10 — обед. Опять картина, аналогичная завтраку. Причем обед пожирается еще быстрее, так как ребята хотят скорее лечь спать, и если по распорядку мертвый час с 14:40 до 16:00, то многие ложатся спать в 14:20, 14:30. Хотя часто приходится и „жертвовать“ сном в обед из-за чистки матчасти, из-за физо и т. д.
С 16:00 до 16:45 чистка техники. Опять суета для мл. к-ров: следить за чистотой карабинов, противогазов, клинков, орудий (для 3-го взвода). Заставляют чистить до блеска, до невозможности, придираются к мелочам. Затем туалет и с 17.00 начало самоподготовки. 3 часа к-ты занимаются в классах, готовятся к занятиям. Мл. к-ры со взв., где они к-ры, а не там, где они учатся. Это с некоторой стороны плохо, но приходится смиряться. В 19:35 конец самоподготовки, час личного времени и затем до 22:00 политмассовая работа. На самоподготовке читать худож. литер., газеты, журналы нельзя, но многие к-ты, особенно я и к-ры нашего (1-го) взвода, пренебрегают этим и иногда исключительно с 17:00 до 22:00 читают худ. лит., газеты, журналы. В личное время часто с взв. хожу в физ. зал, и то под палкой к-ра взв., а сам бы никогда не пошел. На физо стали уделять много внимания, а я зимой никогда не любил и не хотел заниматься им.
В политмассовую работу входят собрания, политинформация, иногда лекция, иногда ничего. Во всех случаях я читаю худ. лит. или пишу письма, так как вся эта работа стала шаблоном и ничего интересного, увлекательного не дает.
В 22:05 ужин. Картина обеда. Затем вечерняя поверка, вечерняя прогулка и отбой. Вечерняя прогулка так же ненавистна к-там, как и физзарядка, поэтому все рады, когда она заменяется из-за погоды разучиванием песен. В 23:00 отбой: самое счастливое время к-та. Мл. к-р опять выполняет свою роль цепной собаки, ходит, смотрит заправку обмундирования, чистоту оружия и ложится после всех, поднимаясь раньше всех. По сигналу „Отбой“ дневальный выключает свет и радио. День будня, день труда окончен.
В субботу и воскресенье ужин в 18:40–18:20, кино, увольнение и отбой в субботу, когда хочешь (какое счастье к-ту), и в воскрес. в 23:00 (хотя почастую как и в субботу).
Отношение к занятиям, вернее, к самоподготовке несколько меняется за 1–2 дня до зачета, когда все к-ты усиленно готовятся и учат пропущенное. После сдачи вздох облегчения и опять полное равнодушие.
Скорее бы весна, скорее бы лето и выпуск, как надоело ждать этого дня начала самостоятельной жизни».
У Васи никакого «полного равнодушия» к учебе никогда не было. За это большинство курсантов считало его зубрилой, занудой и задавакой, но в глаза так не называли — Бочажок, в отличие от моего папы, дружил с физкультурой и спортом, отдельно занимался гимнастикой и боксом и на третьем году обучения стал чемпионом военного округа в легком весе. Перед выпуском ему даже предлагали продолжить службу в Спортивном клубе Армии, но Вася, понятное дело, отказался — для того ли овладевал он артиллерийской премудростью, чтоб скакать по рингу и морды бить? Он вообще этот спорт не очень уважал, бокс был нужен ему только для того, для чего пану Володыевскому (помните этот фильм?) было необходимо фехтование: «Дал тебе Господь наш маленький рост, если люди не будут тебя бояться, так будут над тобой смеяться».
И по поводу Балерины Бочажок бы папу моего не понял, лошадь, закрепленную за ним, Вася любил и холил, работать в конюшне было привычно и приятно, он даже жалел о переходе на мехтягу, хотя и понимал неизбежность и прогрессивность этих изменений — ХХ век все-таки!
Вот таким идеальным курсантом, без сучка без задоринки был Василий Бочажок, заслуженно считавшийся гордостью училища. И однако на втором году учебы он, к изумлению командования и всего личного состава, совершил тяжкий дисциплинарный проступок и был, как последний раздолбай, посажен на гауптвахту. Когда через десять с лишним лет Вася сокрушенно рассказал об этом случае молодой жене, Травиата ужасно смеялась, все не могла перестать, хотя ничего смешного ни я, ни Вася в этом происшествии не находим. Они тогда чуть не поссорились из-за этого хохота.
Вот как было дело.
Не в пример моему папе и другим курсантам Вася в увольнениях с девушками не знакомился и не встречался, он просто не знал, как это делается, а спросить у более опытных товарищей горделиво стеснялся, да и не сумел бы он и не захотел бы вот так ухарски, с шуточками-прибауточками подкатываться к хихикающим дурочкам.
Он ходил в кино и любил его, как и все советские люди, особенно комедии. «Сердца четырех» смотрел целых четыре раза, и, хотя ни Серова, ни Целиковская ни капельки не походили на Эльзу Людвиговну, он почему-то вспоминал свою учительницу и, веселясь вместе со всеми, все-таки грустил. Ну а потом, когда откуда ни возьмись появился нежданный и невероятный Гайдай, Василий Иванович стал настоящим фанатом Труса, Балбеса и Бывалого, даже купил в отпуске их керамические фигурки, они долго стояли на телевизоре, пока их Степка не разбил.
Возникает вопрос: а как же наш музыкальный пурист относился к песенкам, которые в его любимых комедиях пели Наталья Варлей, Леонид Куравлев и сам Юрий Никулин? Да нормально относился, как и вообще ко всякой кинематографической легкой музычке. Потому что в кино или, там, на танцах она была на своем месте, знала, так сказать, свое место, а вот когда, например, на праздничных телевизионных концертах после Чайковского, Рахманинова и Хачатуряна выползали все эти Мондрус и Пьехи, а под конец вообще какие-нибудь Жуки в жабо, этого генерал не мог терпеть, это было вопиющим нарушением иерархии и субординации.
Так вот и было — начало концерта Василий Иванович угрюмо смотрел один, потом его сменяла Травиата Захаровна, а уже под конец к ней присоединялось молодое и глупое поколение.
Но комедии — это ладно, эту страсть скрывать не приходилось, в ней и подполковник Пилипенко ничего зазорного не видел. Но мультики, Василий Иванович, мультики!!
Вася впервые увидел мультфильм как раз в училище, на первом курсе. Это был «Теремок». Не тот, который люблю я, 1971 года, по чудесным рисункам Васнецова, а первый, где обитатели невысокого теремка успешно отбиваются от волка, лисы и медведя. Его показывали перед каким-то фильмом, Бочажок не запомнил каким, потому что рисованные герои были гораздо лучше, смешнее и красивее любого артиста кино. А ежик, который в конце, когда все укладываются спать, остается сторожить, был чем-то похож на самого Бочажка, хотя он этого и не заметил.
После этого Вася стал, стараясь, чтобы никто об этом не узнал и не поднял его на смех, посещать детские сеансы. Полюбил он это неподобающее серьезному военному человеку искусство за то, чего так не хватало ему в реальной жизни, даже в армии, — за четкость контуров, за очерченность и ясность, за яркость и чистоту красок, за отсутствие сбивающих с панталыку полутонов, за недвусмысленность характеров и сюжетных коллизий, за конечную победу добра и отчетливое понимание и различение, где добро, а где зло. И не было в этой детской красоте ничего лишнего и смущающего.
Хорошо хоть эту его привязанность разделяла вся семья, так что «Спокойной ночи, малыши», а по воскресеньям «В гостях у сказки» Бочажки почти всегда смотрели вчетвером, пока Анечка не уехала учиться в эту проклятую Москву.
И когда я описывал воображаемый Василием Ивановичем идеальный миропорядок с маленькими лебедями, суворовцами и Бетховеном, я забыл сказать, что все это должно было быть нарисовано и отрежиссировано Ивановым-Вано и снято, конечно же, оператором Друяном…
Однажды я мрачно напивался в старом «ОГИ» и поглядывал с ненавистью на соседний столик, за которым сидел какой-то громкий урод со своей блондой, особенно меня выводило из себя то, что он официанта называл «амиго». Я уже готов был вступить с ним в перепалку, а может быть, и в кулачный поединок (да, и такой период был в моей безобразной жизни, Господи, помилуй!), но тут этот крикун сказал своей спутнице: «А ты что, думала, ты в сказке?» Спьяну мне это показалось почему-то очень смешно, и я расхохотался.
Так вот, Бочажок, конечно, не думал, что он в сказке, но, видимо, не прочь был в ней очутиться. А когда его полюбила Травушка, показалось, что и очутился. Только в сказке она бы не умерла вот так бессмысленно, и с дочкой бы ничего такого не стряслось бы, да и сын бы тоже… не такой бы оболтус был…
Вообще генерал в определенном смысле похож на моего любимого героя из «Хроник Нарнии», который бросает в лицо колдунье: «Допустим, это мрачное место и есть единственный мир. Тогда он никуда не годится. Может, мы и дети, играющие в глупую игру. Но четверо детей создали игрушечный мир, который лучше вашей реальной ямы. Я не предам игрушечного мира. Я останусь с Асланом, даже если Аслана нет. Я буду жить как нарниец, даже если нет Нарнии».
Беда только в том, что генерал был в гостях не у этой сказки, а у Мальчиша-Кибальчиша и у Чиполлино, беззаветного борца с лимонами, вишнями, помидорами и другими классовыми врагами.
— А музыка? Не мог же он ограничиться только строевыми песнями, которые разучивали вместо вечерней прогулки?
— Конечно, не мог. Театра оперы и балета, к сожалению, в городе не было, но филармонические концерты Вася посещал регулярно, его даже старушка-кассирша знала и покровительствовала ему. Благодаря ей он и оказался на самом замечательном концерте в своей жизни, Вася даже в пору жениховства, думая, чем бы поразить воображение невесты, сказал: «А знаешь, я в училище попал на концерт Святослава Рихтера и Нины Дорлиак, они на гастролях были. Представляешь?»