Чтобы переплюнуть этот подарок, Вася полторы недели по вечерам и ночам трудился, как папа Карло, и вырезал из полена настоящего-пренастоящего Буратино, в точности как в книжке, руки и ноги двигаются и сгибаются, голова вертится (это было особенно трудно сделать), и даже ключик от старого амбарного замка, покрашенный золотой краской, прилагался. Колпачок и штанишки с курточкой сшила мама. Успех был полный, к тому же Анечка решила, что новая кукла будет теперь Мальвиной, и измазала ей белокурые локоны и пол-лица синей масляной краской, которой тетка Богдана как раз красила забор.
Но, хотя Алиев и был сверхсрочником, срок его службы все-таки подошел к концу, оставаться в армии он не захотел и поступать в артиллерийское училище, как на все лады убеждали его друзья-офицеры, тоже не согласился и закатил грандиозные проводы с шашлыками и осетинскими пирогами, которые напекла Травиата (тогда о них вне Осетии никто не ведал, но были они гораздо вкуснее нынешних, продающихся в Москве на каждом углу).
Василий Иванович много лет переписывался с бывшим старшиной, один раз Алиев приезжал к ним в Пермь, опять поразил всех богатыми и дефицитными подарками, а маленького Степку смутил предложением выдать за него дочку Фатиму и расспросами, какой будет калым. Но потом старый друг перестал отвечать на письма, а послав телеграмму, Василий Иванович получил ответ от незнакомой алиевской жены, оказалось, что предприимчивого сына гор судили и посадили за какой-то шахер-махер (он работал в торговле). Бочажок тут же написал в место заключения, но ответа не получил, то ли стыдно было проворовавшемуся товарищу светлой армейской юности, то ли нечего ему было сказать такому принципиальному и младенчески чистому дуболому.
А вслед за Алиевым и Ленька отправился на гражданку и тоже не нашел там ни счастья, ни покоя. Больше таких закадычных друзей у Василия Ивановича никогда не было, да и просто приятелей тоже как-то не заводилось; он ли был в этом виноват со своим хмурым гонором, или уж сослуживцы действительно попадались все какие-то не располагающие к сближению, не могу сказать, но, пока жива была Травиата Захаровна, Бочажок не задумывался о своей изоляции, а после ее смерти на это было тем более наплевать — какие там друзья-товарищи, зачем?..
Василек и Травушка в один год сдали экзамены и поступили — Травиата на заочное отделение биологического факультета КБГУ, а Вася в Артиллерийскую радиотехническую академию имени Маршала Советского Союза Л. A. Говорова в Харькове. Там они и жили, пока Василий Иванович учился. В Харькове у них и родился Степка и с первых же дней жизни стал разочаровывать и огорчать отца, но об этом мы, если дойдут руки, поговорим отдельно.
А мой папа в академию так и не поступил, хотя прошел курс и 9-го, и 10-го класса. Мама говорила, что это из-за того, что у него отец был репрессирован, а старший брат полвойны провел в плену, да и сам он пару-тройку месяцев находился на оккупированной территории, но из дневника я узнал, что папа завалил алгебру.
Подозреваю, что и папа, и Василий Иванович в анкетах попросту врали, а особистам и прочей гебне лень было проверять, и, к счастью, некому было стукануть и разоблачить сыновей врагов народа, которые, как известно, за отцов не отвечают.
Карьера Василия Ивановича шла не то чтобы блестяще, но без заминок, хотя в любимчиках у начальства он никогда не ходил. Не было в нем необходимой для этого личной преданности, открытости и ласковости, общение с командирами было всегда строго уставным: «Здравия желаю! Никак нет! Так точно! Виноват! Служу Советскому Союзу! Разрешите идти? Разрешите выполнять?» Придраться тут было не к чему, но и поощрять такого формалиста и сухаря ни у кого желания не возникало. Он мог бы про себя сказать, как любимый Травиатой Захаровной Евтушенко, и с большим правом, чем бойкий и расторопный поэт: «Я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее».
Единственный раз в продвижении Василия Ивановича по службе случился обидный сбой, но тут уж он сам был виноват. Из Тикси полковник Бочажок должен был поехать на генеральскую должность не в лесную и глухую Шулешму, а на берег самого синего Черного моря, под Батуми, и все это рухнуло из-за неуместной смешливости Василия Ивановича.
Дивизию, в которую входил его полк, проверяла высокая московская комиссия — целый генерал-лейтенант и два полковника. Василий Иванович со своим начальником штаба и политруком Пилипенко встречал их в тиксинском аэропорту. Самолет прилетел, генерал-лейтенант с полковниками спустился, и Бочажок стал рапортовать. Сияло солнце. По взлетной полосе, по тундре и далеким сопкам гулял весенний арктический ветер.
И вот какой-то особенно шальной порыв этого ветра нежданно-негаданно налетел на московских гостей и сдул фуражку с генеральской головы. Это уже само по себе, согласитесь, смешно, но веселому ветру этого было мало. Генерал-лейтенант, как многие облысевшие, но еще хорохорящиеся мужчины, маскировал плешь отпущенными с одного виска волосами и как-то хитро укладывал эту длиннющую прядь спиралью и скреплял заколкой-невидимкой. Зачем немолодые и иногда совсем неглупые люди такое вытворяют, остается неразрешимой культурологической загадкой. Короче говоря, хулиганствующий ветер (видимо, тот самый отрок, который заголяет по самые плечи подол) налетел на московского генерала с таким азартом, что заколка не выдержала, и неправдоподобно длинный рыжеватый локон протянулся и затрепетал в воздухе, делая генерал-лейтенанта очень похожим на Тараса Бульбу, пленяемого ляхами, на иллюстрации художника С. Овчаренко, и взгляд был такой же злобный, только усов не хватало.
И ведь смеялся-то Василий Иванович не столько над генералом, сколько над Пилипенко, который помчался с удивительной для его комплекции скоростью вдогонку за уносимой ветром фуражкой! А вслед за начальстволюбивым политработником устремилась небольшая, но голосистая группа лохматых северных собак, вечно ошивающихся у здания аэропорта и обрадованных возможностью побегать и полаять…
Генерал-лейтенант, прижимая вырывающиеся волосы к яйцевидной голове, сказал только: «Веселый ты человек, полковник!» Но прозвучало это зловеще и обернулось впоследствии бесчисленными придирками и вопиюще несправедливым занижением оценок…
Хотя нет. Эту сценку мы, пожалуй, похерим. Не мог Василий Иванович так распуститься перед воинским начальством и проявить такую несдержанность и неуважение к старшему по званию, никак не мог, он бы, наверное, стоял с каменным лицом и продолжал бы рапортовать, как ни в чем ни бывало, что, быть может, московский генерал счел бы еще худшей издевкой. И мой папа, с которым на самом деле произошел этот комический случай, тоже не смеялся, вернее, смеялся, конечно, но уже дома, рассказывая и показывая маме и нам и генерала, и себя, и резвящихся собак.
С другой стороны, этот бьющийся на ветру оселедец был так внезапен и невероятен, а бегущий Пилипенко так нелеп, а Вася ведь и вправду очень смешлив. Не знаю даже…
Но, как бы там ни было, переезд в солнечную Грузию не состоялся. Чересчур уж сладкое это было место, чтобы отдавать его просто так, неизвестно кому, видимо, кто-то в Москве порадел родному человечку, а Василий Иванович никому из начальства родным не был и быть не намеревался.
Пришлось Бочажку прослужить в Тикси еще одну полярную ночь и вместо черноморского побережья поехать на берега сурового Вуснежа.
А ведь мог бы, мог бы Василий Иванович, веди он себя погибче и попроще, добиться в жизни большего, дойти, как говорится, до степеней известных, но нам с вами жалеть об этом не приходится, он ведь так к 1991 году, глядишь, и до министра обороны дослужился бы, и вряд ли тогда мы с Семой Файбисовичем и Левой Рубинштейном и прочими нелепыми защитниками Белого дома сумели бы отстоять нашу и вашу свободу в те незабываемые августовские ночи, погнал бы нас Бочажок без всякой жалости, ох, погнал бы, а может, и поубивал бы. Так что пусть уж лучше командует в своей Шулешме, слушает Рихтера и тоскует по пропащей дочери…
А когда по радио или телевидению Краснознаменный ансамбль исполнял знаменитую строевую песню Юрия Милютина и Марка Лиснянского, Василий Иванович всегда вспоминал своих друзей и думал, что это про них, про него, и Леньку, и Алиева, хотя тот и подшучивал над припевом этой песни: «Слушай, эти дети глухие, да?»
Шагает ночь к рассвету,
Труба зовет в поход,
Солдат Страны Советов
О Родине поет.
Безусые комбаты
Ведут своих орлят…
Когда поют солдаты —
Спокойно дети спят!
Глава двадцать восьмая
Что мне делать со смертью — не знаю.
Василий Иванович знал, конечно, что смерть существует, что она неизбежна, не раз встречался с ней и в госпитале, и в других местах, но, пока она не пришла за Травиатой Захаровной, он и не догадывался, что вообще-то смерть противоестественна, что она не только сама лишена всякого смысла, но делает бессмысленной и жизнь, всю жизнь и все мироздание, и что смириться с нею человек не может и не должен. Язычники, даже самые добродетельные и мудрые, понимают это с трудом и ненадолго.
Да и христиане не всегда помнят о том, что «жало смерти» и «адова победа» — выражения синонимичные и взаимозаменяемые и что Господь воплотился не для того, чтоб читать нам морали и учреждать религиозные организации, а чтобы вырвать это жало из наглой всепожирающей пасти и взять реванш у этих победителей.
Фразу «Смертью смерть поправ» Василий Иванович, конечно, много раз слышал и читал в газетах, но был уверен, что это такое возвышенное и торжественное красное словцо, сочиненное политработниками, чтобы поминать и славить павших героев, и не предполагающее никакого действительного попрания неминучей гибели.
Болезнь Травиаты Захаровны была неожиданна, неизлечима и скоротечна. Василий Иванович сколько мог скрывал от жены страшный диагноз и сам пытался в него не верить, местные врачи ведь могли и ошибиться. Он засунул куда подальше весь свой гонор, стал хлопотать, названивал знакомым и не очень знакомым начальникам в Москву и добился, чтобы Травушку посмотрели настоящие специалисты, столичные светила. Все подтвердилось. Ей сделали операцию в госпитале имени Бурденко, но было уже поздно, было поздно.