— В МВТУ? Надо же… И что — бросили?
— Нет, почему. Закончил. С красным дипломом. — Сказав это, попик подумал: «Ну что ты стелешься перед этим Скалозубом? Какая разница, какой у тебя диплом?»
— А что ж вас не распределили никуда?
— Я отработал сколько надо. На заводе.
— Ясно… А выглядите моложе… И что вы, действительно… — Василий Иванович не успел еще закончить вопрос, как попик с некоторым даже вызовом ответил:
— Да, действительно!
Больше они не говорили. Василий Иванович тупо глядел на грязный из-за оттепели бетон нескончаемой дороги, а скукожившийся на заднем сиденье попик — на потемневший вуснежский лед и на тяжелое, беспросветное небо.
Старуха Маркелова при их появлении вскочила со скамейки и бросилась к священнику, причитая: «Батюшка! Отец Михаил!» — и стала целовать ему руку. Майор Юдин, выгуливающий своего злобного песика, визжащего и рвущегося покусать незнакомца, остолбенел от этой невероятной сцены и забыл даже сказать Василию Ивановичу «Здравия желаю!».
Когда они вошли и раздевались в прихожей, из спальни послышался слабый, но явственный голос: «Вась, это ты?» Василий Иванович бросился к жене. Травиата Захаровна пришла в себя. Правда, ненадолго и в последний раз.
— Травушка! Травушка! Вот ты молодец какая! Вот умница! Ты, может, покушать хочешь, а? — радовался Бочажок и целовал невесомую маленькую руку.
— А Степа где?
— Степка в школе… Слушай… Я тут… Ты все бога поминала…
— Бога?
— Хуцау, Хуцау!
Травиата рассмеялась и тут же скривилась от боли.
— Что ты? Что? Корниенко позвать?
— Не надо, Вася. Ничего.
— Ну вот я и подумал… В общем, я тут тебе… священника привез…
— Что-о?
— Я думал…
— Ой, Вася!.. Ну ты совсем… Зачем священника-то?
— Соборовать… Обряд такой… Маркелова сказала…
— Ты с ума сошел… Какой обряд?.. Зачем?
— Я думал…
— Индюк тоже думал… Ну и чего теперь делать?
— Не знаю… Отвезу его… Заплачу что-нибудь…
— Да неудобно, Вась… Оторвал человека… Ему же обидно, наверное… А где он?
— Там вон, в коридоре…
— Ну позови его, неудобно… Чего ж теперь… Пусть уж сделает, что там у них полагается… Даже интересно… Ох, Вася, дурачок ты все-таки…
Василий Иванович вышел в прихожую. Поп уже разделся и даже разулся и смотрел на полковника вопросительно.
— Простите. Вот тапочки, — сказал Бочажок. — Проходите, пожалуйста.
Поп вошел и сказал:
— Здравствуйте!
Травиата Захаровна чуть не охнула от удивления. Господи, какой маленький!
— Здравствуйте, садитесь, пожалуйста. Вы, может быть, чаю хотите с дороги?
Василий Иванович обрадовался:
— Я щас поставлю! А может быть, чего покрепче?
Поп ответил с неожиданной строгостью:
— Нет. Ничего не надо. Вас как зовут? — обратился он к болящей.
— Травиата Захаровна.
— Как, простите?
И Травиата Захаровна, и Василий Иванович уже привыкли к недоумению, которое вызывало это имя у новых знакомых. Сам Бочажок узнал разгадку сей антропонимической тайны еще в их первый разговор у вагонного окна в поезде «Москва — Нальчик»:
— У вас, наверное, родители очень оперу любят?
— Да нет, не очень… А, вы из-за имени, что ли?.. Это не они, это дядя Хазби из Ленинграда приехал, а он по какому-то обычаю имел право имя дать… Он у нас очень выпендриваться любит… А мама хотела Дзерассой назвать…
Как хорошо, что ни Вася, ни сама Травиата, ни ее погибший в 1942-м под Воронежем отец, ни чванливый дядя Хазби, ни Ревекка Лазаревна, вообще никто из окружающих людей не догадывался, что означает это звучное слово по-итальянски. Все считали, что это просто такое второе имя, а может, и фамилия несчастной оперной Виолетты. Заметим, что и моральный облик этой героини у советских людей особых сомнений не вызывал, из русского либретто никак не следовало, что она такая уж падшая женщина, просто жертва ханжеской буржуазной морали и предрассудков старика Жермона.
Один только Лева, когда Анечка рассказывала ему о покойной маме, поразился такому неосторожному выбору имени для кавказской женщины, но ничего, разумеется, не сказал, только подумал о том, как бы веселились его родители и язвительная Поли, узнав о генеральше с таким именем.
— А крестили вас как?
— Ой, меня не крестили.
Отец Михаил посмотрел с укоризной на полковника и сказал:
— Ну как же я могу тогда таинство совершать? Я не могу…
Травиата Захаровна, которой стало еще жальче бедного попика, начала оправдываться:
— Понимаете, они тогда в Чиколе жили, отца туда направили, а это магометанское село, там церкви вообще нет… А отец был в партии, как бы он… — Травиате Захаровне показалось, что это бестактность, что она вроде бы дает понять служителю Бога, что нормальные люди ни в какого Бога верить не могут, и она поспешила добавить: — А мама у меня верующая.
Это была неправда. Ревекка Лазаревна хотя не была в буквальном смысле безбожницей, но и верующей ее назвать было никак нельзя, над соседкой по двору Карповной, богомольной русской старухой, она всегда беззлобно посмеивалась, так же как и над соседями-мусульманами. В общем, скептицизм и агностицизм с некоторыми рудиментами анимизма и идололатрии.
— Вы извините, что вас потревожили напрасно… Не сердитесь. Он не знал, хотел как лучше… Что ж делать, если в детстве не крестили…
— Креститься можно всегда. В любом возрасте, — сухо сказал поп, которому этот разговор стал так же тягостен, как и Бочажку.
— Ну, мне уж поздно… — слабо улыбнулась Травиата.
— Император Константин был крещен на смертном одре! — сказал отец Михаил уже с заметным раздражением и подумал о том, как все это глупо и напрасно, а его беременная матушка сейчас, наверное, волнуется и места себе не находит.
— Я не знаю, кто там и когда крестился… — начал Василий Иванович, который разозлился от бестактных слов «на смертном одре».
— Ну погоди, Вась…
Травиате Захаровне очень было жаль этого мальчика, такого худенького, такого невзрачного, в нелепой одежде, в очках, одна дужка которых была обмотана синей изолентой.
— Так что, вы говорите, что можно? А купель?
— Это необязательно… Конечно, можно, — сказал отец Михаил и подумал о неисповедимости путей, а Василий Иванович подумал, что все-таки был прав — она действительно хотела этого жалкого утешения, бедная моя, глупенькая моя!
Во время исполнения обряда Василий Иванович удивлялся странностям христианского вероучения и думал: «Хорошо хоть Степка в школе». И еще он думал, что идиот Юдин, наверное, растрезвонит об этом по всему гарнизону и придется отвечать за поступок, порочащий честь коммуниста и командира, ну и хрен с ними, в конце-то концов! Какая теперь разница.
Гарнизон действительно был скандализирован и долго обсуждал выходку полковника Бочажка. Но никаких взысканий и проработок по партийной линии не последовало. На следующее утро в кабинет Василия Ивановича явился начальник политотдела полковник Самохин и стал доверительно и задушевно разглагольствовать про то, что он все понимает, про исконные русские обычаи, про заветы отцов и дедов, про перегибы, которые допускались Сталиным и Хрущевым в антирелигиозной работе, про то, что наши иконы — бесценный вклад в сокровищницу мирового искусства и т. д. и т. п. Мурлыкал целый час, доведя молчащего Бочажка до умоисступления. Этот прогрессивный и сладкоречивый политработник сделал впоследствии блестящую карьеру, успел поприветствовать и горячо одобрить перестройку и даже при Ельцине сумел переиздать в «Воениздате» свою книгу (она же докторская диссертация) «Актуальные вопросы военно-патриотического воспитания советской молодежи в современных условиях», пришлось только в заглавии и тексте заменить «советскую» молодежь на «российскую».
Вот так Травиата Захаровна, подобно равноапостольному императору Константину Великому, крестилась перед самой смертью и, если верить божественному Данту, избежала посмертного заключения в печальном Лимбе, уготованном для праведных нехристей, и, я надеюсь, пребывает сейчас в райских обителях, хотя, может статься, она все еще в чистилище, искупает свои вольные и невольные прегрешения, медленно поднимается с уступа на уступ и неустанно славит Триединого Бога: «О Хуцау, Хуцау!»
Строгие православные читатели наверняка сочтут меня еретиком и отступником за эту малодушную надежду на католический Пургаторий, да и сам я недавно прочел «Рождение чистилища», где Ле Гофф подробно описывает изобретение европейскими умниками этого сомнительного места, но все равно мне без него мироздание кажется слишком жестким и жестоким, а посмертная судьба советских и постсоветских людей представляется абсолютно безнадежной…
Анечка на похороны опоздала, она не получила телеграммы, потому что ездила с Кириллом в Ригу, к его друзьям. Могла бы, кстати, и не ездить, то, что мама умирает, было ей известно. Она, как отец, на могиле не плакала, но дома, вечером, убирая вымытую посуду, посмотрела на деревянную, обгоревшую с одного угла лопатку для переворачивания пирогов и разрыдалась до истерики, Василий Иванович отпаивал ее коньяком.
Узнав о нечаянном крещении мамы, она сказала: «Ну и слава богу! Ты молодец, папка!» — и перед отлетом в Москву зашла в церковь к отцу Михаилу, поставила свечку и подала записку об упокоении души новопреставленной рабы Божией Анастасии — такое новое имя, к неудовольствию супруга, получила Травиата Захаровна.
На этом мы заканчиваем краткий экскурс в прошлое Василия Ивановича Бочажка и возвращаемся к прерванному повествованию.
Глава двадцать девятая
Уймитесь, волнения страсти!
Засни, безнадежное сердце!
Я плачу, я стражду, —
Душа истомилась в разлуке.
Я плачу, я стражду!
Не выплакать горя в слезах…
У воинской части, которая располагалась в неприятном соседстве со штабом дивизии, имелось, как и у многих других частей Советской армии, подсобное хозяйство: огород, свинарник и молочная ферма. Хозяйство было довольно крупное, там работала почти половина роты обслуживания. Вернее, работала в буквальном смысле только четверть, поскольку другая четверть состояла из старослужащих, которым пахать было в падлу.