Как-то раз два одуревших от безделья и августовской жары черпака стали дразнить быка по кличке Тычок, известного своим вспыльчивым и неукротимым характером. Поначалу величественный Тычок презрительно игнорировал их кривляния и камешки, которыми они в него пуляли, но, когда один из дурачков ткнул его черенком совковой лопаты, бык взъярился и бросился на загородку. Брусья заскрипели, прогнулись, но выдержали. Черпаки сначала в страхе отскочили, но потом обрадовались и принялись пуще прежнего изводить крупного рогатого скота.
А он был и в самом деле крупный и рогатый! Прямо гора какая-то, а не домашнее животное! Глазища кровью налиты, мышцы чудовищные бугрятся-перекатываются, шкура огненно-рыжая, точнее, медная, а может, и бронзовая так на солнце и сияет! Ему бы Аписом зваться, а не Тычком!
Вот такой же бычище, вероятно, и почитался древними египтянами как воплощение Осириса, и к такому, только белоснежному, воспылала страстью Пасифая, преступная мать Минотавра, и на таком же плывет по синему морю похищенная Европа, если не обращать внимание на чересчур уж длинные рога на картине Серова. Но лучше всех изобразил Тычка прогрессивный современный художник Пабло Пикассо на третьей литографии из знаменитой серии «Бык», а также на картине «Коррида. Смерть женщины-тореро».
И вот в морду этому страшному великану летит дымящий окурок «Примы» и попадает прямо в гневно пыхтящую ноздрю! Раздается неистовый рык, треск ломаемой древесины, людской панический мат и бычий топ! Свирепый Тычок разломал перегородку, вырвался на вольную волю и ринулся в бой! Чудом успели черпаки добежать до свинарника и захлопнуть дверь! И стали они в окошко орать на салагу, исполняющего обязанности пастуха, чтобы он, блядь, укротил и загнал Тычка обратно. Ослушаться салажонок не мог, но и лезть на рога бесноватого зверя никакого желания не имел. Как ни опасны были глупые и жестокие старослужащие, но разошедшийся Тычок был еще страшнее. Поэтому пастушок только издалека махал кнутом и кричал жалким голосом, призывая Тычка к порядку. Бык, не обращая на него никакого внимания, метался по скотному двору, распугивая воробьев и голубей и расшвыривая сельскохозяйственную утварь. Наконец, сокрушив тачку с комбикормом, чудовище вылетело на дорогу, ведущую в городок, и помчалось по ней, сопровождаемое на безопасном расстоянии несчастным салагой, продолжающим безнадежно взывать к бешеному скоту.
Неотвратимое и грозное ЧП надвигалось на Шулешму-5!
Первой жертвой Тычка стал умалишенный грузчик Гапон, едущий на своей воображаемой машине на обед. Он, как положено, побибикал приближающемуся быку, принял вправо и сбавил скорость, но Тычок, злостно нарушая ПДД, налетел на Гапона, отшвырнул его на обочину и стал катать рогами по пыльному гравию. Подоспевший Фрюлин был уже пьян и поэтому смел. Он обозвал быка сучарой и больно хлестнул удочкой по бронзовой спине. Зверь оставил Гапона и устремился на дерзновенного алкаша. Когда они влетели на площадь перед Домом офицеров, расстояние между рогами Тычка и взмокшей спиной Фрюлина было не больше полутора метров, и с каждой секундою оно сокращалось!
Добежать до спасительного входа в ГДО Фрюлин явно не успевал, и в отчаянии он принял единственно правильное решение — из последних сил рванулся к памятнику Ленину и, как обезьяна, вскарабкался на пьедестал. Но постамент пролетарского вождя был не очень велик, смертоносные рога вздымались выше, поэтому протрезвевший Фрюлин, ухватившись за руку с кепкой, полез вверх, на самого Владимира Ильича, и сел ему на шею, обхватив руками каменное лицо самого человечного человека. Тычок ярился внизу, ревел в бессильной злобе, кружил вокруг всевластного кумира и рыл копытами горячий асфальт.
К сожалению, никто из многочисленных зрителей, выглядывавших из-за углов и высовывавшихся из окон, не оценил символического потенциала этой живой картинки. Лишь подполковник Туков, в панике орущий по телефону на дежурного по части, счел поведение Фрюлина и Тычка идеологически злокозненным и кощунственным.
Внезапно что-то внутри коммунистического истукана хрустнуло, посыпалась цементная труха, и Ленин, не выдержав тяжести люмпен-пролетария, стал медленно клониться. Толпа ахнула. Символизм нарастал.
Окна генеральского кабинета выходили на другую сторону, поэтому Бочажок ничего не видел, но услышал непривычный и неприличный шум в коридоре. Василий Иванович сердито вышел и спросил у сгрудившихся у раскрытого окна офицеров: «Это что у вас тут, в конце-то концов?!» Офицеры испуганно расступились, и командир дивизии увидел накренившегося Ленина, свисающего с него маленького человечка и рогатое страшилище, намеренное забодать извивающегося Фрюлина.
— Это что за херомантия?! — воскликнул генерал и услышал, как внизу визжит подполковник Туков: «Стреляй, я тебе говорю! Стреляй, черт лопоухий! Я приказываю!»
— Отставить!! — крикнул Бочажок и помчался вниз.
— Отставить!! — повторил он дежурному по части, уже расстегивающему кобуру. — Вы что тут, совсем с ума посходили?! Парадоксель!!
Дежурный майор и вправду был замечательно лопоух, за что его и прозвали Чебурашкой. Счастье Тычка, что дежурил в тот день такой добродушный и флегматичный интендант, не спешивший открывать пальбу по приказу истеричного подполковника.
Я помню, как-то на разводе, когда этот ушастый майор тоже был дежурным по части и поприветствовал нас: «Здравствуйте, товарищи солдаты!» — мы, как положено по уставу, вдохнули поглубже, чтобы хором гаркнуть: «Здравия желаем, товарищ майор!» — но тут раздался негромкий, но явственный и спокойно-наглый голос: «Привет, Чебурашка!» — и набранный в молодые грудные клетки воздух взорвался неудержимым и несмолкаемым хохотом. По-моему, это была одна из проделок того самого легендарного сантехника, который сорвал подполковнику Тукову инновационное политмассовое мероприятие.
А Ленин меж тем опускался все ниже, одна его нога с торчащей арматуриной уже оторвалась от пьедестала, и Тычок уже задевал кончиками рогов подошвы фрюлинских сандалий.
— А ну-ка дай сюда, деятель! — сказал Василий Иванович и отнял у обмершего пастушка кнут. Он-то с колхозного детства знал, как с ним обращаться, однажды, исполняя обязанности подпаска, так огрел Ватуткина, что тот выронил свой костыль и скопытился.
Для начала Бочажок, примериваясь, лихо щелкнул кнутом в воздухе. Тычок оставил свою жертву и повернулся к генералу.
И вот они встали друг против друга и взглянули друг другу в глаза — исполинское хтоническое чудище и небольшой по размерам, но несомненный герой, настоящий паладин, светоносный, хотя и толстоносый, витязь! Тоже символ, между прочим! И взвился к небу карающий бич! И хлестанул меж рог взбунтовавшегося зверя! Багровый рубец вздулся на раскаленной бронзе! Тычок взревел!
Василий Иванович ударил другой раз, еще сильнее и страшнее, но осилить вырвавшийся на свободу мятежный хаос не смог, а третий удар нанести не успел.
Налетевшее чудовище пронзило Василия Ивановича и подбросило его в воздух, так высоко, что Бочажок, теряя сознание, увидел сверху рухнувшего Ленина, убегающего Фрюлина и нелепо машущего руками Боброва, а бык поймал его на рога и стал трепать.
Наконец майор Чебурашка выстрелил, в точности как божественный Рама пустил стрелу из зарослей в победившего Сугриву, но неправедного обезьяньего властелина Бали. Но Чебурашке пришлось стрелять два раза. Тычок, поколебавший на короткое время заведенный порядок, был повержен, но и Бочажок, доблестный защитник какой-никакой, а все-таки цивилизации, был обречен.
Уже меркли в его глазах синева и сияние летнего дня, и вопли толпы не достигали более его слуха. Воины подняли отяжелевшее и обмякшее тело своего рожденного хватом командира и в скорбном молчании понесли в санчасть. По асфальту стелился кровавый след.
Но жизнь еще теплилась, еще сопротивлялась могильному хладу и сгущающейся тьме.
И вот генерал-майор открыл глаза, чтобы еще раз увидеть белый свет, белый потолок палаты и белое, заплаканное, любимое лицо.
— Он, кажется, пришел в себя.
Рядом с лицом дочери появилась большая, добрая и очкастая физиономия Корниенко.
— Ну, Василий Иванович, напугал ты нас! Ну напугал!
Бочажок с трудом разлепил запекшиеся губы и прошептал:
— Аня? Ты как тут…
— Да она еще вчера прилетела и прямо сюда, ни в какую домой не хотела…
Анечка утирала слезы и улыбалась. Генерал попытался приподняться, но тут же откинулся на подушку, застонав от неожиданной и непомерной боли.
— Папочка!
— Ну, что ты, ну, что ты, дурочка?.. Ну что ты плачешь?.. Ну что ты как маленькая…
— Папочка, прости меня, прости!
— Ну что ж ты ревешь? Ну?.. Рева-корова… Какое у нас правило?.. Забыла?.. Не пищать!..
Генерал говорил спокойно и ласково, но делал долгие паузы, чтобы не стонать.
— Сына береги… Воспитай его как положено… Настоящим человеком… И Степка теперь тоже на тебе… Хотя ты же уедешь… Никто теперь не помешает…
— Никуда я не уеду! Здесь мамина могила, здесь твоя могила! Куда мне ехать…
Но отец уже не слышал ее, зане совершил в пределе земном все земное…
Ничего этого, как вы понимаете, не было. Это все Василий Иванович за какие-то считанные секунды, замахиваясь кнутом, себе навоображал, как герои советских комедий, Вицин, например, в «Женитьбе Бальзаминова» и Куравлев в «Живет такой парень» (кстати, и тот и другой себя как раз генералами представляли).
В скучной действительности Тычок после первого же удара присел от боли, обиженно замычал и потрусил восвояси, а генерал, отдав кнут салаге и еще раз сказав «Парадоксель!», вернулся в кабинет. Все снова было в порядке, все восстало в первоначальной стройности.
И подвига опять не получилось.
Он зверски тосковал по Анечке. Ярость и обида со временем утихли, остались тупая боль и недоумение. И хотя не было ничего комического в этом недоумении, все-таки оно было тем самым, описанным Д. А. Приговым в знаменитом стихотворении:
Шостакович наш Максим