Убежал в страну Германию.
Господи, ну что за мания
Убегать не к нам, а к ним,
И тем более в Германию!
И подумать если правильно,
То симфония отца
Ленинградская направлена
Против сына-подлеца
Теперь выходит что
Выходило, что Анечка, перейдя на сторону потенциального противника, тем самым сама превращалась в потенциальную противницу, и долг повелевал без суда и следствия выдворить ее из отцовского сердца и выслать из памяти. Как же так вышло, доча?
Портреты Ахматовой он сразу по получении страшного письма сорвал со стены и изодрал на клочки, а заодно уж и Степкиных Жуков, но прямоугольные следы вражеских изображений на старых, клеенных еще Травиатой Захаровной обоях наглядно обозначали ту неисцелимую порчу и всепроникающую заразу, которая погубила такую простую и хорошую жизнь в этих стенах.
А исторгнуть из сердца образ прекрасной изменницы и интернировать его куда-нибудь в подсознание сил не было. Как ее исторгнешь?
Василий Иванович не был, конечно, таким размазней, как папаша Горио, но и классицистическими добродетелями древнеримских отцов он тоже в полной мере не обладал и судить свою бессовестную дочу по всей строгости законов не мог. Отдавал себе отчет, что это малодушие, уклонение от исполнения долга и нарушение воинской дисциплины, неустанно устраивал сам себе выволочки и разносы, но поделать ничего было нельзя.
Один раз он даже расплакался.
Машка собиралась на сессию в Москву, и, видимо, Аня попросила ее привезти некоторые позабытые вещи. Василий Иванович с каменным лицом выслушал просьбу и сказал: «Да бери, что хочешь!» — но, когда Машка, собравшая какие-то дочкины тряпки, сверилась с письмом и спросила: «А еще книжку „Я помню чудное мгновение“», генерал злорадно ответил: «Перетопчется! Книжку ей! Это вообще не ее, это я матери подарил!» — и, раскрыв потрепанную антологию, показал надпись «Любимой жене с пожеланием, чтобы чудное мгновение длилось вечно! Вася». Машка спорить не стала и ушла.
Генерал стоял, как дурак, с этой книгой, сгорая от стыда и унижения: «Старый ты баран! Нашел чем отомстить! Молодец! Книжку у девочки отнял!» Он швырнул проклятую книгу на диван, и она открылась на Фете. Василий Иванович вспомнил, как они с Травушкой и Дроновым гадали в новогоднюю ночь, почему-то на «Коньке-горбунке», и как беременная Травушка расстроилась, когда Васе выпало: «Много, много непокою». Вася, разумеется, возразил: «Покой нам только снится!» — и, чтобы развеселить жену, сжульничал — Леньке выходило «Средний сын и так и сяк», а Бочажок прочел: «Младший вовсе был дурак!»
Генерал поднял якутскую антологию и посмотрел, что там ему выпало на этот раз:
Облаком волнистым
Пыль встает вдали;
Конный или пеший —
Не видать в пыли!
Вижу: кто-то скачет
На лихом коне.
Друг мой, друг далекий,
Вспомни обо мне!
Последние две строчки были такие неожиданные, что Василий Иванович столь же неожиданно заплакал. Ну не очень, конечно, не то чтобы прямо залился слезами, но несколько жгучих капель все ж таки выкатились и, кажется, были замечены Степкой, вошедшим, как всегда, некстати.
Но книжка и бабьи слезы — это что! Это мелочи! По-настоящему Василия Ивановича терзал стыд и угрызала совесть по иному, более серьезному поводу. Как только он отправил ту злобную и ультимативную телеграмму, выплеснул клокочущее негодование и немного охолонул, уже на обратном пути в поселок, представляя под красивую музыку из кинофильма «Метель», как дочка читает презрительное «Скатертью дорога», генерал вдруг понял, что он натворил, и ужаснулся содеянному!
Какие это он условия поставил? Он что, и вправду фашист, как Анечка тогда его обозвала? Сына у матери отнимать?
«Выбор Софи» тогда еще советским людям был неизвестен, но генерал и без этого осознал свое сходство с киношными гитлеровскими палачами. Как же он мог, как ему в его голову седую такое пришло?
И потом — что это за ответ? Это ж жульничество какое-то получается! У него же спрашивали конкретно: имеет ли он претензии к дочери, и речь ведь шла не о тех великих претензиях, которые он и вправду имел, не о любви к Родине, не о дочерней любви и прочем таком, а просто формально — о юридических и даже материальных претензиях. И на такие вопросы отвечать надлежит четко: «Нет, не имею» или «Да, имею такие-то и такие-то».
А он вместо этого вон какую телеграмму послал! Да и врал ведь! Имел-то в виду он не скатертью дорогу, а совсем другое! Вот и написал бы правду: так и так, хочу, мол, чтоб дочка и внук всегда при мне были, покоили чтоб мою старость и не предавали бы меня и Родину-мать! Так написать было бы, конечно, глупо, но хотя бы честно. А то — скатертью дорога, езжай в свой расчудесный Израиль, только сначала давай-ка и сына предай, раз уж ты такая у нас предательница! Мерзость.
Выходило, что он виноват, а коли виноват и осознает свою вину, то должен иметь мужество извиниться, но если он извинится, то получится, что Анечка права, а она не права! Не права она! Не права, а виновата! Она виновата, а не он! И нечего тут сопли размазывать! И правильно он все написал! Пусть катится, а Сашке судьбу калечить не дам! Эмигрантка выискалась! Пусть попробует! Будет там посудомойкой какой-нибудь или официанткой, как Тихонов в том фильме, и советским туристам будет прислуживать! Узнает тогда! Белой акации цветы эмиграции! Плохо ей живется! Как сыр в масле, на всем готовеньком! Палец о палец… А на БАМ поехать не хочешь, принчипесса? А? Может, нормальная-то работа среди нормальных людей дурь бы из головы повыветрила! Там бы уж тебе не до Ахматовой твоей горбоносой было бы! Какого черта это вообще разрешили? Жили себе спокойно, нет, надо было эту херомантию завести! Брежнев дурак все-таки… И какая такая историческая Родина у Блюменбаума? ГУМ, ЦУМ и «Детский мир» у него историческая Родина!..
Но потом тоска и совесть, переждав припадок бессильной сварливости, опять принимались за свое, и грызли, и грызли, точили тоненькое дно генеральской жизни, и даже любимая музыка нисколько не помогала, а наоборот, навевала мучительные образы и воспоминания.
Он не выдержал и пошел к Машке, чтобы расспросить о дочке и внуке. Анджела Ивановна наконец вышла на пенсию, и Машка работала в школе, они разговаривали на большой перемене, вокруг бегали и оглушительно кричали неприятные дети.
— У Ани все хорошо, вы не волнуйтесь.
— Ну и чем же она там занимается? — с глупой усмешкой спросил генерал.
— Она в яслях работает, няней.
— Как в яслях?!
— Ну там, куда Саша ходит. Это удобно. И ребенок при тебе, и зарплата…
— Представляю, какая там зарплата!.. А в институт восстанавливаться она не собирается?
— Я не знаю… Ничего не говорила… Лева восстановился.
— Ах, Лева, значит, восстановился! Молодец какой! Ай, молодец! Жена, значит, вкалывает, а он…
— Нет, нет, он тоже работает, по вечерам. В ресторане.
— Что?!
— Играет в ансамбле… Только не на бас-гитаре, как у нас, а на клавишных…
Парадоксель! Получалось, что незавидная участь белогвардейского князя, которого играл Тихонов, настигла его детей без всякой эмиграции!
Вернувшись на работу, Василий Иванович почувствовал себя плохо, зашел к начальнику штаба, выпил сто грамм коньяку, но не успокоился. Вечером позвонил к соседям и попросил чего-нибудь от головной боли.
Корниенко посмотрел на лицо генерала и сказал:
— Дай-ка я тебе, Василий Иванович, давление померю.
— Да нет, ты мне от головы что-нибудь. А то прям раскалывается…
Но военврач настоял на своем.
— Ну, сосед, поздравляю! Тебя с таким давлением госпитализировать надо срочно!
— Какой к черту госпитализировать! Кончай тут… Ты мне таблеток от башки дай, и хорош!
— Да таблетки-то я тебе дам, но ты ж так до инсульта допрыгаешься, Василий Иваныч! Ты погляди на себя! И папиросы еще смолишь одну за другой. Бросать надо. Или хоть кури поменьше…
— Да ты сам куришь! — возмутился Василий Иванович.
— Я с фильтром курю!
— Ну и зря!
Мысль об инсульте генерала не очень пугала, он хоть и называл себя стариком, но о годах своих и о здоровье вообще не думал, считая это стыдным для мужчины. Но благодаря диагнозу, поставленному соседом, опять появился повод помечтать о том, как Анечка будет убиваться, и каяться, и заламывать в отчаянии руки над его свежей, еще не осевшей могилой с венками от сослуживцев и от командования. Ну что? Доигралась? А ты как думала? Думала, как с гуся вода, да? Думала, безнаказанно такие вещи проходят? Не-ет, милая моя! Поздно теперь рыдать и молить о прощении! Раньше надо было думать! А теперь все! Некому уже прощать! Разбила ты сердце отцовское! Убила ты папку, убила! Дура ты безжалостная!
Лекарство от давления он, впрочем, принимал регулярно, каждое утро, как велел Корниенко, и даже курить первое время старался поменьше. Попробовал и на сигареты с фильтром перейти, но «Столичные» и дефицитный из-под прилавка «Аполлон — Союз» показались после «Беломора» безвкусными, и он отдал их своему новому водителю…
Ко дню рождения Сашки Василий Иванович окончательно изнемог, сдался и послал поздравительную телеграмму и денежный перевод, но деньги вскорости пришли обратно. Без всякого объяснительного сообщения.
Но и без слов было понятно: Анечка не только не осознала своей вины и не заламывала руки, но, судя по всему, еще больше остервенилась в своих яслях. Ну пусть бы не отвечала, но зачем же деньги-то возвращать? Он же ведь не ей, в конце концов, посылал, а Сашке! Что, он уже не может внуку подарок сделать?! Что ж, ему и вправду помирать, что ли?..
Ах, генерал, генерал, бедный мой мальчик…
Глава тридцатая
Он-то знал, что кончается лето,
Что подходят ненастные дни,
Что давно уж их песенка спета, —