Генерал жевал незажженную папиросу (еще и спички кончились!) и досадовал на то, что патруль, нарвавшийся на него у Дома офицеров, полностью соответствовал уставным требованиям, не к чему было придраться и сорвать злость не получилось. И тут, подходя к дому, он увидел, что окно Степкиной комнаты в нарушение распорядка дня вопиюще освещено! Единственное во всей генеральском башне, непроглядно черной на фоне светлеющего неба! Василий Иванович выплюнул размякшую беломорину и прибавил шагу. «Ну щас ты у меня получишь, охламон!»
То, что Степка, вместо того чтобы быстро потушить свет и притвориться спящим, стоял полностью одетый и ждал его в коридоре, было так странно, что генерал даже растерялся:
— Ты что? Что-то случилось?
— Нет…
— В школе опять что-нибудь?
— Нет, не в школе…
Удивительнее всего было то, что Степка не выглядел по-настоящему испуганным, и, хотя его глаза смотрели с мольбой, как у кота в «Шреке», но молили они не о прощении и пощаде, а о чем-то другом, что-то выклянчивали, вот так же он смотрел на Травиату Захаровну, когда уговаривал сшить ему штаны как у Трубадура из «Бременских музыкантов».
Расклешенных брюк он домогался издавна, еще в Тикси приставал и канючил, но обычно склонная его баловать мама была непреклонна: она считала, что это хулиганская мода, поскольку ни в журнале «Силуэт», ни на телевидении никто таких штанов не носил и только на карикатурах в «Крокодиле» можно было полюбоваться на уродцев в клешах. Ну и на улицах и танцплощадках. Но в конце концов в такие штаны обрядились и эстрадные исполнители, и персонажи молодежных фильмов, и вот даже герой культового мультика был нарисован в расклешенных и простроченных, как джинсы, брюках. И хотя Травиата Захаровна так до конца и не приняла эту моду, предпочитая элегантные брючки-дудочки, но поддалась наконец на уговоры и сшила своему сыночку вожделенные мультипликационные клеши. Только красный цвет она благоразумно отвергла, указав Степке, что этого не потерпит ни отец, ни директор школы. Но в остальном все было в точности как на экране! Все в школе обзавидовались.
Мне кажется, что отчасти из-за этих роскошных штанов Степку взяли в «Альтаир», хотя он был еще только в седьмом классе и по справедливости место уехавшего басиста должен был занять восьмиклассник Севастьянов, который и на гитаре играл получше, и пел красиво.
Но хотя штаны были не красные, а светло-коричневые, ширина их была столь дерзка, а ярко-желтая строчка так бросалась в глаза, что директор все-таки этого не потерпел. Причем досталось не только Степке, но и всем старшеклассникам, большинство которых из школьной формы носило только серый верх, а брюки надевали партикулярные, разной степени расклешенности. Юрий Матвеевич на это смотрел сквозь пальцы, но из-за возмутительных трубадурских штанов он эти либеральные послабления отменил и заставил всех школьных пижонов носить безобразные, мышиного цвета форменные брюки…
— Ну так в чем дело, в конце концов?! У тебя что, язык отсох?!
— Нет…
— Ну и?! Чего молчишь?!
— Я не молчу… В общем…
— И в общем, и в частности!! Слушаю вас внимательно!!
— Что ты сразу сердишься-то… Ну, в общем, Тома возили в город…
— Какого еще Тома?!
— Ну Тома, овчарку… У нас на первом этаже…
— Ну?!
— Его на вязку возили…
— Поздравляю его!! Так ты из-за этого не ложишься?!
— Нет… ну и родились щенки.
— И?!
— А хозяин кобеля имеет право на алиментного щенка…
— Какого?!
— Алиментного… так называется… А Маркелов обещал взять, а сам не взял… Ему мать не дала… Говорит, собака — нечистое животное… Она же верующая… Сказала: выбирай, или я, или собака…
— И кого же он выбрал? — сострил генерал.
— Старуху… В общем… Пап… в общем… — Степка набрал воздуха в трепещущую грудь и отчаянно выдохнул: — Я взял щенка…
— Что-что?!
— Пап, ну его же утопят, ты что, хочешь, чтобы щенка утопили?!
— Я ничего не хочу!! Я хочу, чтоб ты, в конце-то концов, человеком был, чтобы…
— А человек что, не может собаку завести?!
— Человек может!! Только сначала ты стань человеком!!
— Ну пап!!
— Никаких пап!! Чтоб завтра его тут не было!! Понял?!
— Пап!!
— Понял?!
— Понял… Из-за тебя щенка утопят…
— Ага, из-за меня…
Степка врал. Топить никто никого, конечно, не собирался, хозяева суки сразу же согласились алиментного щенка забрать и пристроить, так что генеральскому сыну пришлось еще долго упрашивать, чтобы собачку отдали ему, и клясться, что папа не возражает и будет очень рад. Но теперь в смятении чувств он сам почти поверил, что из-за жестокосердия Василия Ивановича щенок обречен на страшную смерть в волнах Вуснежа, и, лежа в темноте, прижимал к себе сонного горячего звереныша и орошал его шерстку слезами.
Генерал тоже долго не мог заснуть, курил, ворочался, злился на себя, но больше все-таки на бестолкового и невдалого сына, слушал Моцарта, потом Брамса, наконец под уговоры немецкой певицы «Шля-афен! Шля-афен!» задремал, когда было уже совсем светло и солнечно. Спал он недолго, во сне видел какие-то смутные гадости и проснулся от головной боли и жажды: выпито вчера было изрядно.
Он вспомнил ночной разговор с сыном и помрачнел еще больше. «Что ж мне с тобой делать, горе ты мое луковое?» — думал он, чистя зубы вяжущим язык зубным порошком (пасту он так и не признал, считал, что она не очищает как следует) и бреясь безопасной бритвой. Да что уж тут поделаешь…
А ведь когда Бочажок забирал Травиату с новорожденным сыном из роддома, сердце его преисполнено было ликованьем и гордостью, долгожданное это рождение казалось очередной удачей и наградой, зримым подтверждением правильности Васиного бытия.
Младенца назвали Степаном в честь сбитого в ленинградском небе старшего брата Травиаты Захаровны, летчика морской авиации, которому было всего 17 лет, ускоренный выпуск летного училища. Его фотографический портрет висит сейчас у Саши Блюменбаума над письменным столом, и маленькая Сашина дочка спросила, почему же он в бескозырке, если он летчик, и почему они не выносят этот портрет 9 мая на праздничные улицы, а папа ответил сердитым вопросом: «Объясни зачем? Чтобы что?» — ну а дочка взяла и повторила этот вопрос в школе, и завуч вызвала родителей для беседы о патриотическом воспитании. Саша хотел пойти и устроить скандал, но жена его отговорила, сходила сама и успокоила эту дуру…
Глядя на красную мордочку младенца, Бочажок с наслаждением воображал, как сын вырастет и станет ловким и сообразительным сорванцом, одним из марширующих и поющих мальчишек в начале «Кармен» и «Пиковой дамы», ну или из мультфильма «Друзья-товарищи» по сценарию Льва Кассиля. Там суворовец Пыжов, нахимовец Чижов и учащийся ремесленного училища Рыжов помогают Зине Жуковой избавиться от зазнайства, исправить двойки и выступить на конкурсе с танцевальным номером. Предпочтительнее, конечно, суворовец, но и нахимовец тоже неплохо, «бескозырка белая, в полоску воротник, пионеры смелые спросили напрямик: с какого, парень, года, с какого парохода и на каких морях ты побывал, моряк?» И Вася, которого все чаще называли Василием Ивановичем, мечтательно улыбался, катя купленную с рук коляску по улицам совершенно уже оправившегося после войны Харькова.
Но, как сказано в стихотворении, которое я заучил наизусть и неустанно повторял, когда Света К. предпочла мне моего покойного друга, не помню уже, в 8-м или 9-м классе:
Что же делать, если обманула
Та мечта, как всякая мечта,
И что жизнь безжалостно стегнула
Грубою веревкою кнута?
Жизнь стеганула Василия Ивановича очень грубо. В резком, неподкупном свете дня Василию Ивановичу вскоре открылась правда: сын его не только не похож на идеального мальчика в хорошеньком суворовском мундирчике или лихой бескозырке, но является его прямой противоположностью: во-первых, грязнуля (прочитав «Незнайку в Солнечном городе», Анечка стала дразнить братца Пачкулей Пестреньким), во-вторых, трусишка и врунишка, в-третьих, жадина-говядина и обжора (в Тикси Степка умудрился за какие-то полтора часа один сожрать всю посылку с яблоками из Нальчика), а главное и самое обидное — сын артиллериста оказался унылым и безнадежным троечником! «Уж лучше двоечником, лучше уж хулиганом был бы!» — иногда думал Василий Иванович, глядя на нелепого сынка.
Похоже, судьба проделала с генералом ту же штуку, что и с Н. Г. Чернышевским в романе «Дар»: если революционно-демократическому позитивисту она в наказание подсунула сынка, отмеченного декадентским безумием, то мужественному борцу с разгильдяйством достался патентованный раздолбай, типичный представитель тех, кого, как Василий Иванович сам однажды признался, он всю жизнь ненавидел и презирал.
Много тут было, впрочем, недоразумений и несправедливости, взгляд разочарованного отца был слишком сосредоточен на непривлекательной поверхности, в душевную глубь он проникнуть не умел, Бочажок ведь вообще проницательностью и тонкостью не отличался. Да и трудно было поверить в существование этих глубин, глядя на Степку — большеголового, носатого, неизменно сопливого, а от этого всегда с приоткрытым, как у дурака, ртом.
В описываемое время он еще и сутулился, как вопросительный знак, потому что за последний год вымахал так, что стал уже немного выше отца (Василий Иванович не преминул бы саркастически уточнить: «Не выше, а длиннее!»). В общем, чучело и чудо в перьях. Глаза только были красивые, большие и выразительные, как у мамы.
Несправедливости и поспешных суждений было, повторяю, много. Например, в случае, когда Бочажок особенно взбесился и вышел из себя от сыновней трусости, все обстояло ровно наоборот.
Дело было в Нальчике, в бабушкином дворе. Над пунцовыми георгинами жужжали пчелы, мужчины в китайских пижамах и майках играли в домино, Ревекка Лазаревна стирала, склонившись над выщербленным эмалированным тазом, а Василий Иванович в тени грецкого ореха читал газету. И вот, безобразно вопя и зажимая обеими руками яркую кровь из носа, вбегает Степка и бросается к отцу за помощью против хулиганов из красных домов (Отмщенья, государь, отмщенья!), но получает не помощь, а гневный и брезгливый нагоняй за отсутствие мужества и гордости. А ведь нос-то ему расквасили именно за мужество и гордость, за то, что он бесстрашно вступился за честь сердитого отца! Степка похвастался малознакомым и действительно хулиганистым пацанам, что у него отец — командир полка, думая этим поднять свой авторитет, но в ответ услышал глумливое: «Командир полка — нос до потолка! Уши до дверей! Сам как муравей!» И они орали это, приплясывая, пока Степка не обезумел и не бросился на них с кулаками.