Или с этой посылкой! Ну зачем, спрашивается, было провоцировать? Специально подсунули этот ящик ему под нос. Степка болел свинкой, лежал в кровати, читал «Голову профессора Доуэля», дома никого не было, вот он и тягал яблоки одно за другим. А когда рука его нащупала фанерное дно, он страшно перепугался, понял, что отец опять будет его ругать за обжорство и эгоизм, и в отчаянии решил, что лучше уж тогда съесть все до конца!
И балбесом Степка на самом деле не был, разве что с виду, да он, может, еще и поумнее вашей хваленой Аньки будет! «Мальчик очень способный, мог бы учиться на отлично, но такой несобранный, такой невнимательный. Ну и, конечно, лень-матушка…» — эти слова классной руководительницы не были в случае Степки обычной педагогической присказкой, подслащавшей родителям горькую правду, они отражали самое правду, которая, впрочем, тоже была не сахар.
Может быть, как раз многочисленность и разнонаправленность Степкиных способностей не давали ему толком проявить хотя бы одну из них. Задумчивость была его подруга, и мечтательность — утешение, и в грезах этих, широкоплечий и узкобедрый, как Трубадур, одной рукой обнимая Милен Демонжо, а другой — управляя дельтапланом (его ведь не так уж трудно сделать, нужны только рейки хорошие или алюминий), уносился Степка в какие-то невразумительные, но лучезарные дали и выси.
Генерал этого не понимал, злился, тревожился, отчаивался, иногда готов был, как Тарас Бульба, до смерти прибить позорного сынка, а иногда, вот как этим тихим утром, мучительно жалел своего бедного большеглазого балбеса.
Он открыл дверь Степкиной комнаты и делано веселым голосом крикнул:
— Рота, подъем!.. Вставайте, граф, вас ждут великие дела!
Ответа не последовало, и генерал, войдя, спросил все тем же бодрым тоном:
— Ну, показывай, где тут твой утопленник!
Но щенок уже сам бежал к нему. Подбежал, ткнулся в генеральскую ногу, улегся и стал грызть тапочек.
— А ты уверен, что это собака? — спросил озадаченный Бочажок. Этот черный пуховой шар на собаку был совсем не похож, скорей на маленького медведя или бобра. Степка ничего не ответил. Вскочив с кровати, он бросился убирать и комкать газету с какашками и пописками (это смешное слово моя маленькая Сашка придумала). Щенку удалось наконец прокусить тапок, и генерал ойкнул и засмеялся: «Ничо себе! Зубастый какой!» Он поднял толстенького кусаку и заглянул в маленькие коричневые глазки.
— А почему уши такие?
— Они потом встанут, — ответил Степка, все еще не веря своему счастью.
Генерал опустил щенка и сказал строго:
— В общем, так. Собака полностью на твоем иждивении. Если что…
— Папка!! — закричал Степка, рванулся к отцу, но вовремя вспомнил про обгаженную газету в руке и сдержался.
— Папка!!
— Я серьезно говорю! Будет в квартире гадить…
— Не будет, не будет!
Генерал усмехнулся и снова поднял щенка, который уже успел заснуть, привалившись к Степкиной босой ноге.
— Смешной… Ну а как назовешь-то? У овчарки имя должно быть соответствующее, боевое. Может, Джульбарс?
— Пап, она ж девочка…
— Девочка? — удивился Василий Иванович. — Девочка-припевочка…
Он посмотрел на спящую черномордую девочку и сказал не очень уверенно:
— Слушай, а давай Найдой назовем, а?
— Найдой?.. Ну давай… — промямлил Степка. Он-то хотел назвать Багирой, но на всякий случай решил не перечить.
И какая же она была очаровательная, эта Найда! И какая умная! К осени знала уже все команды из книги «Служебное собаководство» кроме «фас!». И даже больше! По команде «смирно!» она замирала с куском колбасы на носу и терпела, обливаясь слюнями, пока Степка не кричал: «Вольно!» А еще была юмористическая команда «Хайль Гитлер!», по которой Найда высоко задирала правую переднюю лапу и оглушительно лаяла!
Всему этому обучил ее Степка, который со своей овчаркой был строг, требователен, серьезен и терпелив. Никакого баловства! Лакомство надо заслужить, а сладкое собакам вообще нельзя! Категорически! Генерал спорить не решался, но за спиной сурового сына все-таки баловал Найдушку то половинкой соевого батончика, то квадратиком молочного шоколада. Да-да, вы правильно поняли, в отношении собаки Василий Иванович и Степка поменялись ролями. И так они вошли в эти роли, что однажды сын воскликнул с чисто отцовским раздражением и негодованием:
— Ну сколько можно повторять: нельзя трубчатые кости! В конце-то концов! Ты что, хочешь, чтоб она умерла?
А генерал, вместо того чтобы поставить на место зарвавшегося сопляка, робко оправдывался:
— Ну они мягкие совсем были… что уж сразу умерла… Тьфу-тьфутьфу!
Найда Степку слушалась и побаивалась, но любила больше генерала, прямо с ума сходила, когда он возвращался со службы, причем начинала истошно лаять и прыгать перед дверью, когда Василий Иванович еще только подходил к дому. Степка не подавал вида, но ужасно ревновал, как Муми-Тролль, когда найденный им дракончик предпочел Снусмумрика, или как я из-за коварной Светы К. Особенно горько ему было, что Найда спала с его отцом. (О, как по-древнегречески трагично звучит это придаточное предложение!)
Поначалу, конечно, и речи не было, чтобы собака, тем более овчарка, спала в человеческой кровати. Ей сделали в коридоре отличную лежанку из старых солдатских одеял, но по вине Василия Ивановича это разумное правило сразу же стало нарушаться, и теперь каждую ночь Найда, покрутившись, укладывалась в ногах у генерала и каждое утро будила его, облизывая смеющееся лицо или шею и ухо. Степке до слез хотелось, чтобы овчарка спала с ним, он иногда перед отбоем загонял ее на свой диван, командовал «Лежать!», но проходило несколько минут, и Найда в темноте цокала когтями по коридору, направляясь к своему обожаемому генералу.
Василий Иванович очень любил с ней гулять, но его мизантропия не позволяла ему выводить собаку утром или вечером, когда неизбежны были встречи и разговоры с хозяином Тома или с майором Юдиным. Степка был этому рад. Он даже вставать стал на час раньше, чтобы подольше погулять с Найдой. А генерал выводил свою любимицу поздно ночью, ближе к двенадцати, а возвращались они в час или полвторого.
Но однажды Василий Иванович вернулся еще позже. Центральное телевидение давно закончило свою работу, и Степка уже лег и даже собирался тушить настольную лампу, поскольку растрепанный том из библиотеки научной фантастики оказался недостаточно увлекательным, чтобы разогнать дрему, но тут в комнату вошел отец и не своим голосом сказал:
— Найда убежала.
— Как убежала? Куда?
— Откуда я знаю куда! Мы там у леса шли, и тут прямо у нее под носом через дорожку… Кошка, что ли… и в лес!.. Хотя для кошки длинная какая-то… А Найда за ней как рванет! Поводок у меня вырвала…
— И что?!
— Я побежал за ней, звал — ничего… Там темнота такая, что… вообще ничего не видно!.. В яму какую-то свалился…
— Ты что, бросил ее?!
— Что значит бросил?.. Я искал, кричал… Что мне, в лесу ночевать?
— Ты бросил ее!! Ты бросил!! — закричал Степка, невольно копируя Валерку-гимназиста, обвиняющего в трусости Яшку Цыгана, который оставил неуловимую мстительницу в руках врагов. Он вскочил с кровати и стал одеваться, продолжая обличать отца.
— Ты куда собрался?! — прикрикнул на него генерал. — А ну-ка прекращай тут!.. Бросил!.. Я ее люблю не меньше твоего, но…
— Никого ты не любишь! Никого! Даже вон Аньку свою и то…
Степка осекся, увидев, как изменилось лицо отца, а генерал спросил, тихо, но страшно:
— Что «и то?»
— Ничего… Я все равно пойду ее искать, все равно! Ты заснешь, я пойду!
— Да?
— Да!
— Ну давай сюда ключи, деятель.
Степка, уже не пытаясь сдерживать рыдания, отдал ключи (хотел швырнуть их на пол, но не решился).
— Все равно! Я по балконам спущусь!
— Чего?!
Степка не бахвалился. Он уже опробовал этот сопряженный с риском для жизни способ улизнуть из-под родительской власти. Это было, когда его не пустили праздновать Новый год в компании одноклассников, у Лухманкина, отец которого лежал в окружном госпитале, а мать на праздники поехала его проведать. Правда, Степка спустился только до четвертого этажа, а там его сцапал вышедший покурить пьяный Маркелов. Убедившись (с некоторым разочарованием), что это не вор-домушник, а генеральский сынок, Маркелов пообещал никому не рассказывать, налил Степке рюмку ликера «Южный», купленного для старухи-матери, дал яблоко и выпустил на свободу. Но было уже поздно, все разошлись, и самого Лухманкина было не добудиться.
Генерал долго смотрел на всхлипывающего, но глядящего с непривычной решимостью и злостью сына и потом сказал:
— Ну ладно. Пойдем еще поищем. Только это бесполезно.
— Не бесполезно, пап! Не бесполезно! Вот увидишь!
Еще в лифте, где-то на уровне третьего этажа, они услышали отчаянные завывания, и, когда Василий Иванович распахнул подъездную дверь, его чуть не сбила с ног бросившаяся к нему на грудь, визжащая и лижущая генеральское лицо Найда. Степку она, конечно, тоже облизала, но позже, уже в лифте.
Вместо того чтобы наказать беспутную собаку, отстегать ее, хотя бы символически, поводком или по крайней мере строго отчитать, ей на радостях кроме обычной гречневой каши выдали сантиметров 30 краковской колбасы и пять штук овсяного печенья. Ничему генерал на своих педагогических ошибках не научился.
И вот вопрос: если Тычок у нас явился символом того-сего и пятого-десятого, то не вправе ли мы предположить, что и Найда тоже не просто так собачка, а носительница некоего высшего смысла, эмблема неких отвлеченных и выспренних материй? Ну а как же! Конечно! В человеческом бытии вообще, а в художественной литературе в частности трудно ведь отыскать что-нибудь не являющееся метафорой, а при внимательном рассмотрении и символом. А уж тем более собака! Да еще такая смешная и смышленая!
Ну а для Василия Ивановича, кроме того, она, кажется, была еще и жалким, нищенским субститутом утраченно