— Неправда! Неправда!! — заорет, вероятно, читатель. — Вы с ума сошли, Тимур Юрьевич?! Да как такое может быть?! Русский советский генерал благословляет родную дочь на эмиграцию в Израиль?! Ну вранье же, бессмысленное вранье какое-то!!
— Плевать… Моя книга, что хочу, то и ворочу… Не любо — не слушай, а врать не мешай!
Да и какое дело мне, странствующему офицеру давно разбитой и безоговорочно капитулировавшей армии, до вашего правдоподобия и неправдоподобия!
Глава тридцать третья
Пушкин, наверно, не хуже нас знал, как кончалась любовь барчука к крепостной девке (Ольга Калашникова), знал, что Дуня, несомненно, должна была мести мостовую «с голью кабацкой» (полицейское наказанье проституток) и что героине «Метели», обвенчанной неведомо с кем, предстояло влачить одинокие дни.
Да и почему, собственно, вранье? Не вижу ничего такого уж невероятного. Всякое в жизни случается. А в худлите тем паче.
Взять хотя бы упомянутого выше атамана Кудеяра:
Днем с полюбовницей тешился,
Ночью набеги творил,
Вдруг у разбойника лютого
Совесть Господь пробудил.
Так отчего бы Господу, который Всемогущ и Вездесущ, не пробудить в конце концов и моего героя, почему бы не открыть ему глаза на мерзость идолослужения? Дух, в конце концов, дышит, где хочет, может запросто и в генеральскую душу дохнуть, и сподобить ее правды, и сподвигнуть на деяния невозможные и безумные с мирской точки зрения!
— Это у вас сейчас опять ирония, да?
— Нет.
— Вы что же, хотите сказать, что все эта христианская риторика и метафорика у вас на голубом глазу? Может, вы, как ваш драгоценный Набоков в молодости, просто «византийскую образность» используете, так сказать, для красоты слога?
— Почему византийскую? Просто христианскую, новозаветную, без которой, на мой взгляд, никакое адекватное описание окружившей нас действительности невозможно!.. И не риторика это вовсе, а самая что ни на есть суть!
— Ну а как же «…остаюсь я безбожником с вольной душой в этом мире, кишащем богами»? Вы же это стихотворение вроде любите?
— Мало ли что я люблю… Что ж, мне только Честертона с Льюисом любить, что ли?.. А в мире, кишащем богами, самое время монотеизм проповедовать и в меру своих ничтожных сил свидетельствовать о Христе — Распятом за ны при Понтийстем Пилате, и Страдавшем, и Погребенном; и Воскресшем в третий день, по писанием; и…
— Вы что же, действительно…
— Да, действительно!.. Хотя и не всегда… Но довольно часто… Систематически… Да и роли это не играет — действительно, не действительно… Независимо от моей личной веры и верности, от моей слабости, трусости и лени, и несмотря на то что совместными усилиями попов — толоконных лбов и фанатиков-вольнодумцев воцаряется уже окончательное безбожие, то есть допотопное тупое язычество, все равно всякий честный и последовательный разум вынужден признать, что «происхождение семьи, частной собственности и государства» немыслимо без Творца, не говоря уже о рождении Вселенной, жизни и человека, вот как полонез Огинского невозможен без Огинского, и даже самолет Можайского без Можайского… Ну а совесть и честь не позволяют примириться с Творцом, который не есть Любовь и не был распят. И то, что Спаситель Наш подвергается ныне поношениям остроумного Невзорова и вообще оказывается не очень-то акбар, так это Ему к лицу, он ведь Муж скорбей, а не обожаемый нами Ваал-Фегор.
Другое дело, что и никогда, ни разу за всю нашу проклятую историю мы на высоте Нагорной проповеди удержаться не могли, неизменно скатывались в дольнюю духоту и смрад, к фараоновым котлам с мясом, с «бациллой» для ссучившихся зэков, к императорским велелепным кумирням и кровавым циркам. И только иногда, в редкие минуты отрезвления, возносим заплывшие глазки горе и вздыхаем о той навеки утраченной прохладе, чистоте и тишине…
Помню, когда приняли закон, запрещающий американцам усыновлять наших сирот, и Ленка, глядя на экран, материла депутатов Государственной думы, я стал елейным голоском ее корить:
— Грех, Леночка, грех! Это ведь твои братья и сестры во Христе!
Жена ответила жестко:
— Никакие не братья! И не во Христе!
Я ее часто так дразню, потому что немного завидую, она в отличие от меня настоящая, воцерковленная христианка, ну а я так, пришей-пристебай, знаете, в ранней большевистской критике был такой ярлык — писатель-попутчик.
Но ведь на самом-то деле Ленкин ответ хотя и симпатичен, но, к сожалению, ложен, ведь и вправду же братья и сестры, во всяком случае те самые ближние, возлюбить которых нам заповедано.
Да ладно депутаты, которые и впрямь совершили злодеяние, я-то ведь иногда исхожу злобой на совсем уж невинных, просто за то, например, что они на ходу разглядывают что-то в своих идиотских смартфонах и тем замедляют мое движение по переходу, хотя спешить мне некуда.
Достойно ли есть вот так вот ненавидеть мужичка в курилке, виновного только в том, что сидит напротив меня в носках с надписью ЛДПР? Или кривиться от отвращения к неизвестному, написавшему на асфальте: «С днем варенья, котенок! Твой Тигр!»? Или считать литератора безнадежным пошляком за то только, что он назвал книгу о Ленине «Пантократор солнечных пылинок»? Ведь я же ее не читал и вряд ли буду читать… Разве ж это по-христиански? Разве позволительно вот так обижать малых сих? Ну и кто у нас после этого порожденье ехиднино? Кто без всякого на то основания вздымает рог окаянной гордыни своей?..
Эва, куда нас Кудеяр-то завлек!
На самом же деле никакого вмешательства Высших Сил наш сюжет не требует, можно и без Божественного Провидения, чисто психологически или морально-этически объяснить решение Василия Ивановича.
Вы ведь согласны, что решение это соответствует нормам общечеловеческой морали? А поскольку Бочажок — существо высокоморальное… Что значит «не очень»? А по-моему, очень!
Вот давайте возьмем категорический императив: «… поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой, ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом» (Кант И. Соч., т. 4, ч. 1. М., 1965. С. 260). Да он же только этого и желал и только так и поступал!
Правда, у Канта есть и другое определение: «… поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице всякого другого так же, как к цели, и никогда не относился бы к нему только как к средству» (там же, с. 270). С этим, пожалуй, сложнее. Себя Василий Иванович точно не считал целью, а Анечку…
— Не умничали бы вы, Тимур Юрьевич. Ну какой к чертям категорический императив, вы же в этом ни уха ни рыла?
— И то правда…
— Цитатки небось в «Википедии» надыбали?
— Ну не то чтобы в «Википедии»… А что, неправильные?
— Не знаю, не проверял. Но вообще как-то глуповато. Вы б еще про звездное небо и нравственный закон вспомнили.
— Ну и бог с ним, с Кантом. Обратимся к другим источникам.
Помню, Дмитрий Александрович Пригов привел в разговоре такую восточную мудрость: «Попугая можно научить говорить человеческим языком, но, если его схватит лисица, он закричит как попугай!» Речь, кажется, шла о каких-то культурных деятелях.
Но ведь это же можно и перевернуть. Не так уж трудно приучить человека бездумно, как попугай, повторять глупости, с волками по-волчьи выть, со свиньями хрюкать, молчать как рыба об лед, но если его по-настоящему прихватит, может, он закричит человеческим голосом? Ведь в этом наша единственная надежда, ведь иначе та или иная советская власть неизбежна, и та или иная ложь заманит нас, как всегда, в лагеря и кампусы отца своего.
Я не за роман, а за идею мою стою, как писал Достоевский, а моя идея в каком-то смысле аналогична идее «Идиота», опять-таки подчеркиваю, речь не о воплощении, а о замысле — показать идеального, на мой взгляд, человека в чудовищных условиях и проследить, как идеальный этот образ искажается до неузнаваемости в нашем реальном падшем мире.
Только у Федора Михайловича князь Мышкин действительно идеален, чуть ли не Христу уподобляется, а мой идеал гораздо скромнее и смешнее, хотя тоже ретроградный и давно разоблаченный передовой нигилистической мыслью. О нем как-то и говорить неудобно, настолько он не серьезный и не взрослый, не юношеский даже, а совсем уж мальчишеский, на уровне четвертого-пятого класса, это, извините за выражение, рыцарь бедный, не обязательно Айвенго, подойдут и Парсифаль, и Арагорн, и Майлс Гендон из «Принца и нищего», в общем воин — благородный, отважный и верный, sans peur et sans reproche, такой, каким я и сам мечтал стать, пока не понял, что кишка тонка, и не прельстился совсем иными мечтами. И вот теперь, спустя полвека, отдаю должное этому бесстыдно маскулинному и милитаристскому образу и пытаюсь воспеть его.
Эти вот врожденные и неведомо как сбереженные качества — благородство, честность и мужество — и не давали Василию Ивановичу согласиться на роль тюремщика и держиморды и подталкивали к непоправимому решению.
Вопросы, которые жгли генеральский мозг: «Какого рожна ей надо?! Чего не живется-то на Родине?!» — и которые вроде бы не предполагали никаких ответов, кроме ругательных и обидных для Анечки, со временем утратили характер обличительных воплей и стали требовать какого-то внятного разрешения. Не мог он больше объяснять свою беду тем, что дочка оказалась попросту неблагодарной дрянью, это ведь была неправда. И дурой набитой она тоже не была.
Объяснение, которое через несколько лет озвучил удивительно похожий на Абажа из «Королевства кривых зеркал» телеобозреватель, рассказавший советскому народу, что танцор Годунов предал Родину «за джинсы и виски „Бурбон“», Бочажком вообще не рассматривалось, даже в гневе генерал не мог так унизить свою принчипессу. Может, какой Плохиш и продался буржуинам за бочку варенья и корзину печенья, но уж точно не его горделивая девочка!
Многое, конечно, объяснялось тлетворным влиянием Ахматовой, Блюменбаума и «Голоса Америки», в этом сомнения не было, но почему ж, в конце-то концов, эти голоса оказались сильнее, чем вся наша хваленная агитация и пропаганда, трындят ведь с утра до ночи и по радио и по телевизору, лозунги на всех углах, плакаты куда ни плюнь! Решения XXV съезда в жизнь! Партия сказала: Надо! Комсомол ответил: Есть! Столько бумаги изводят, а все без толку! Если советское — значит, отличное, чего ж дети бегут-то от нас? Отличное, как же! То-то за любым импортным барахлом очереди, как в Мавзолей!