Ах, Василий Иванович, ну что вы понапрасну кипятитесь и расстраиваетесь? Все ведь вы насчет Агитпропа и прочей политработы давным-давно знаете, еще с Дроновым по этому поводу шутки шутили. А Пилипенко? Вы что, забыли, как консультировались у него по поводу Ахматовой? Чему ж вы удивляетесь? Или ваш теперешний Самохин якобы умный и начитанный? Вы ж с ним как раз по поводу агитации не так давно поспорили и чуть не разругались.
Тут опять кстати возникает лейтмотив Достоевского. Полковник Самохин то ли сам вычитал, то ли где-то увидел и переписал антиалкогольную цитату из этого классика. И вот в универсаме над винным отделом появилась наглядная агитация, изображающая свиноподобного пьяницу с початой бутылкой в руке и с надписью над головой:
«Вино скотинит и зверит человека, ожесточает его и отвлекает от светлых мыслей, тупит его. Ф. М. Достоевский».
Василию Ивановичу об этом рассказал смеющийся Степка (мы с покойным дружком тоже ужасно веселились, глядя на этот плакат, и, чокаясь, говорили: «Ну, отвлечемся от светлых мыслей!»). Бочажок удивился, специально сходил в магазин, посмотрел и послушал.
Зайдя на следующий день в кабинет Самохина, он довольно жестко сказал:
— Слушай, сними ты своего Достоевского, смеются же люди! Продавщице так и говорят: «Бутылочку озверина за рупь тридцать!» Ты про кота Леопольда-то смотрел?
Но самодовольство политработника было непрошибаемо:
— Глупый человек посмеется, а умный, глядишь, задумается. Недооцениваешь ты, Василий Иванович, силу воздействия классики, недооцениваешь! Одно дело — какой-нибудь формальный и бездушный лозунг вроде «Пьянству — бой!», а совсем другое — живое слово нашего национального гения! Оно же в душу проникает!
— Никуда оно не проникает! — с досадой возразил Бочажок и вышел, слегка даже хлопнув дверью.
Еще больше полковник Самохин взбесил командира дивизии конкурсом самодеятельной песни. Генерал думал, что там и вправду будут соревноваться сочинители самодельных песен, ему стало любопытно — откуда их столько в гарнизоне, и он дал себя уговорить и возглавил жюри.
Есть мнение, что в аду нас ожидают не массовые казни, описанные Данте, а наказания, основанные на индивидуальном подходе, каждому свое. Василию Ивановичу в таком случае уготовано испытать этот конкурс снова, снова и на сей раз уже безвыходно, на веки вечные, сидеть в первом ряду между полковником Самохиным и капитаном Барановским и слушать, как мужчины, не умеющие играть на гитаре, один за другим бренчат и рычат, как Высоцкий, а некрасивая и немолодая женщина жеманно блеет:
Вслед за песней позовут ребята
В неизвестные еще края,
И тогда над крыльями заката
Вспыхнет яркой звездочкой мечта моя!
Вспыхнет яркой звездочкой мечта моя!
Ну ведь действительно же ад! Будем надеяться, что Травиата Захаровна и забытая Васей мама заступятся за генерала на небесах и вымолят ему прощение.
Недолгую передышку, вернее, временное снижение интенсивности этой пытки обеспечил солист «Альтаира», который решил и здесь, на чужой территории, продвинуть свою «Зимнюю любовь». Но после него вышли с двумя гитарами муж и жена из стройбата, и, когда Василий Иванович услышал «Мы вдруг садимся за рояль, снимаем с клавишей вуаль и зажигаем, зажигаем свечи!», он понял, что сейчас не выдержит, нарушит зарок, данный молодой жене, и заорет на весь зал, чтобы заглушить этот ужас: «Бля-а-адь!!»
Он наклонился к Самохину, прошипел: «Сам суди свой одесский кичман!» — и, больно наступив на ногу вскочившему, чтобы его пропустить, Барановскому, выбежал из преисподней.
Начальник политотдела при встрече сказал: «Ну предупреждать же надо, Василий Иванович! Ну сказал бы, что до такой степени не любишь музыку, я бы начальника штаба попросил! Чудак-человек!.. А мы первое место решили разделить, чтоб нашего лейтенантика не обижать. А так вообще семейный дуэт, конечно, сильнее его выступил, намного сильнее!»
Вот тогда, идя из Дома офицеров в штаб, он впервые подумал: «От такой херомантии и вправду хоть в Израиль беги! Вот же идиоты!» — и с тех пор, сперва в шутку, а потом все более серьезно и пристально стал посматривать на советскую действительность как бы глазами Анечки, пытаясь представить себе, как это все выглядит для нее. Измененная оптика открыла ему картины безрадостные и некрасивые.
Какая-то гниль разъедала нашу державу, связь времен еле-еле прослеживалась и по всем признакам должна была вот-вот распасться. Все вообще держалось на соплях и на честном слове, и поскольку на поверку слово это оказывалось вовсе не честным, а бессовестным и лживым, становилось жутко.
Софья Власьевна подыхала, а может быть, и померла уже, не пережив разлуки со своим препрекрасным Иосифом, просто разложение и гниение еще скрывались за погребальным гримом и макияжем, а rigor mortis (трупное окоченение) принималось за твердость, и крепость, и несгибаемость.
На самом деле крепчал только маразм (тогда как раз появилась эта шуточка), все остальное расплывалось, расползалось и растлевалось. И никакому воеводе уже не под силу было подморозить и сковать эту гниль.
Я долго копался в собрании сочинений Л. И. Брежнева «Ленинским курсом», хотел найти какую-нибудь убойную цитатку, чтоб нынешний читатель ужаснулся бы и посмеялся, но нет, не нашел я там ничего смешного и ничего страшного, все гладенько, чистенько, скучненько, никакой экспрессии, никакой агрессии, мертвые слова скончались уже так давно, что и не скажешь, что дурно пахнут, никакого запаха вообще, просто стерильная мертвечина.
Чтоб вы ужаснулись и окунулись в атмосферу пятилетки эффективности и качества, надо бы заставить вас прочитать, не отрываясь, все эти девять томов, и не один раз, а потом устроить вам ленинский зачет на знание материала.
Была какая-то книга антисоветская, тамиздатовская, автора уже не помню и содержания тоже, а название знаменательное и точное: «Мертвые хватают живых».
И вот эти живые разбегались и прятались от, к счастью, нерасторопных и тупых зомби, искали себе потайного убежища и защиты. И не у всякого для этого находилась какая-нибудь Ахматова или «Хорошо темперированный клавир», у большинства на этот случай имелось только то, что скотинит и зверит, ведь оно же не только от светлых мыслей отвлекает, но и от темных и страшных. Вот и пили без просыпу, от пионеров, как говорится, до пенсионеров, от тамбура знаменитой электрички до обкомовских кабинетов, не просыхала страна.
Разумеется, Василий Иванович воспринимал все это иначе, чем я, считал даже, что все поправимо, и даже знал как (и возблагодарим еще раз Бога, что был он всего лишь генерал-майор, а то бы никому не поздоровилось!), но не мог он уже делать вид, что не понимает, от чего и почему собираются бежать его дети, более того, иногда, в часы ночных сомнений и тягостных раздумий, чувствовал он себя виноватым, хотя сам не понимал в чем.
Последней каплей, продолбившей камень Васиного упрямства, стал дикий, невообразимый случай, который я, чтобы не прослыть гомофобом или гомофилом, не стану описывать своими словами, пусть отдувается мой бедный папа. Вот запись из его дневника от 24 февраля 1976 года (фамилии я на всякий случай изменил):
«Сегодня с 9 ч. до 13:30 состоялся суд чести старших офицеров соединения. Такие суды состоятся очень редко. Я служу 32-й год в армии, а до этого был еще 1 раз — в Перми за анонимки и кляузы судили зам к-ра полка подполковника Слободяна (или за что-то в этом роде). А сегодня судили м-ра Иванова и м-ра Петрова с 6-й площадки, инженеры-испытатели. Оба 1936 г. рождения, первый окончил Академию связи в г. Л-де, а второй Челябинское автомобильное училище. Оба были членами КПСС, но сейчас исключены, и тот и другой давно пьянствуют и халатно относятся к службе, хотя и не хотят увольняться (даже просили оставить их в рядах СА). 27 декабря 1975 г. на квартире Петрова они напились до чертиков, разделись догола и начали сосать друг у друга члены, лежа валетом. Дочь 13 лет и жена Петрова (тоже алкоголик) ушли в кино и когда вернулись, то увидели эту омерзительную картину. Позвали соседей прапорщика и его жену, и те увидели то же самое. Вызвали милицию и патруля-офицера. Они тоже увидели моральное падение этих подонков. Забрали их в комендатуру, а на следующий день отпустили. Они начали уговаривать свидетелей отказаться от показаний, а сами продолжали пьянствовать. Их исключили из КПСС, осудили в части. На суде они вели себя скромно, стыдливо. Но судьи (два п-ка и три подп-ка) не называли их аморальное поведение (сосали члены), а упор тактично делали на пьянку и голые тела. Виновными себя признали. Много вопросов от офицеров и несколько выступлений с осуждением их. Однако умного, сильного, грамотного выступления не было, такого, чтобы дать понять всю низость и омерзительность их поведения. Суд решил ходатайствовать перед вышестоящим командованием о увольнении в запас Иванова и о разжаловании до капитана Петрова. Я лично обоих бы уволил, им не место в рядах офицеров СА, а тем более старших оф. Такие дикие поступки я впервые встречаю, даже не слышал об этом».
Если уж мой гибкий папа пришел в такое возбуждение, представьте себе реакцию прямолинейного и бескомпромиссного Бочажка!..
Жизнь со своими свинцовыми мерзостями кривлялась и бросалась в глаза, и вся придуманная Дроновым мультипликационная армия, вся однообразная красивость и незыблемая стойкость оказывались сном золотым и миражом в пустыне.
А через два месяца Леониду Ильичу Брежневу присваивают звание Маршала Советского Союза и торжественно открывают памятник, потому что он у нас дважды Герой Королевства кривых зеркал!..
Генерал представил брезгливую усмешку дочки и понял, что ему нечего ей сказать.
Не то чтобы Василий Иванович признал, что Анечка права, нет, конечно, но он понял, что она имеет право — она ведь девочка — бежать от всего этого, вернее, что у него самого нет никакого права удерживать ее с помощью вот таких Героев…