А постановлениями недавнего пленума ярем старинной барщины заменен легким оброком. Я иногда и сам уже не понимаю, почему же мы с Анечкой не благословляли судьбу…
В самом конце зимы они с Сашкой прилетели в Шулешму прощаться.
И правильно. Представить генерал-майора в Шереметьеве, рядом с провожающими очередного друга Мишей Айзенбергом и Семой Файбисовичем, невозможно.
Новизна и странность Аниного положения поначалу затрудняли семейное общение. Было непонятно, о чем говорить с человеком, который к нашему, посюстороннему миру уже почти и не относится, которому наши заботы и радости уже, наверное, чужды. Неловкость и скованность испытывал даже Степка, но всех выручили Найда и Сашок, которые тут же подружились и без устали шумели, носились, возились и безобразничали, предоставляя взрослым возможность смеяться и сердиться.
Потом прибежала взволнованная Машка, пришли Корниенки и принесли пирожки с капустой и сладкий пирог с малиновым вареньем. Лариса Сергеевна всплакнула, увидев, как вырос Сашка, все пыталась его приласкать, но он вырывался и убегал к своей новой подружке, которая совсем ошалела от безнаказанности.
Когда гости ушли, угомонить перевозбудившегося генеральского внука не удалось, он расплакался, требовал, чтобы его положили спать с Найдой, Анечка сказала, что об этом не может быть и речи, но, узнав, что собака спит с генералом, согласилась с одним условием — читать она ему в таком случае сегодня не будет. И добавила: «Ты попроси, тебе дедушка споет, про мертвого императора!»
И когда они со Степкой бессовестно и трусливо курили на кухне, из спальной действительно донеслось:
На старом коне боевом
Он медленно едет по фрунту;
И маршалы едут за ним,
И едут за ним адъютанты;
И армия честь отдает.
Становится он перед нею;
И с музыкой мимо его
Проходят полки за полками.
Утром, готовя завтрак, Аня сказала:
— Пап, я с Машкой договорилась, я ей буду писать до востребования и тебе тоже через нее, она будет в городе получать, чтоб у тебя никаких неприятностей не было, а то эти уроды могут прицепиться из-за писем из-за границы…
Генерал изумленно посмотрел на дочь: «Господи! Совсем, что ли, дурочка? Она что, думает, меня после этого в армии оставят?»
Да он уже и рапорт об увольнении подал, чтоб избежать позора и унижения… Тоже мне конспираторы… Степка и то больше соображает.
Надо сказать, что сын его удивил не меньше. Генерал перед прилетом Анечки решил, что надо уже ему все рассказать. Степка слушал, разинув рот шире обычного и с выражением то ли ужаса, то ли восхищения в своих выпученных телячьих глазах. А потом спросил:
— Пап… А тебе ничего не будет?.. Ну, из-за Аньки?
Василий Иванович такого вопроса от балбеса не ожидал, подумал: «Ишь ты!» — ужасно растрогался, а вслух сказал:
— Да мне-то, наверное, ничего… А вот твое дело швах!
— Мое?
— Ну а как ты хотел: сестра-эмигрантка — это раз! — Генерал загнул мизинец. — Антисоветские песни поешь — два! Вражеские слова на портфеле написал — три! Все, брат, суши сухари!
— Они не вражеские, антивоенные!
(На портфеле Степка сначала красиво, с тенями, нарисовал, а потом по приказанию генерала с трудом отскреб «Make love, not war!».)
— Ну это ты в другом месте будешь объяснять! — И тут расшалившийся генерал неожиданно и громогласно треснул кулаком по столу и заорал: — Предателей Родины к стенке!!
Степка отскочил, свалил табуретку и чуть не упал. Вбежала, громко лая, недоумевающая Найда. Поведение Василия Ивановича было настолько непривычным, что несколько секунд сын пребывал в смятении и страхе, но потом все-таки сообразил и сказал обиженно:
— Да ну тебя! Я серьезно…
Через день был праздник Советской армии, собрались тем же составом. Анечка подарила отцу пластинки со «Stabat mater» (на сей раз Россини), а соседу — польский одеколон. Степке же повезло несказанно — Лева передал ему все свои фирменные диски, решив, что брать их с собой глупо. Бедный басист «Альтаира» онемел от такого сказочного богатства: Queen, Pink Floyd, Deep Purple, Led Zeppelin, The Who, Nazareth! Да все же обалдеют просто!!
Корниенко, провозглашая тост за генерала, после перечисления всех заслуг Василия Ивановича назвал его прославленным укротителем быков! Когда выяснилось, что дочь не в курсе, все наперебой стали рассказывать об этом достославном поединке и привирать. Анечка смотрела на отца с насмешливым восхищением и гордостью, совсем как мама, и процитировала «Кармен»: «Тореадор солдату друг и брат!» — чем очень повеселила Василия Ивановича.
А Лариса Сергеевна рассказала, что Фрюлину спасение не пошло впрок, уже неделя, как он пропал без вести, ушел на рыбалку, и больше его никто не видел.
— Пьянствует где-нибудь! — сказал генерал, но, видимо, был неправ, знаменитый алкаш так никогда больше и не появился ни в поселке, ни в Чемодурове. Так что в распоряжении желающих озвереть и оскотиниться старшеклассников остался только Гапон, который, кстати, совершенно заворожил Сашку, когда парковался у магазина.
И на Острова они сходили, как и мечтал Василий Иванович, чай в китайский термос, во фляжку коньяк, бутерброды и пирожки от Ларисы Сергеевны.
Жаль, пришлось Сашку и Найду оставить дома, с соседкой. Поначалу-то их взяли, собака должна была везти санки со своим маленьким дружком, ее давно уже Степка этому научил. Но оказалось, что заставить ее бежать сзади, по проложенной взрослыми лыжне нет никакой возможности, она рвалась вперед, а снег на озере для нее был слишком глубок, она проваливалась, прыгала и вываливала хохочущего Сашку.
Уговорить внука остаться удалось, только пообещав ему все-таки плексигласовый истребитель из Тикси, который Сашка с первого дня выпрашивал. Василий Иванович сразу хотел отдать, но Анечка сказала не баловать.
Прокладывая дорогу детям по глубокому снегу, генерал вконец ухайдакался, до Островов дошел весь мокрый. Костер развели на том самом месте, где Анечка впервые поцеловала мужа и испытала множественный экстаз. Ей стало грустно, но она постаралась не показывать виду. А потом горячий сладкий чай с коньяком и нанизанные на веточки, полопавшиеся над огнем толстые сардельки развеяли мимолетную грусть. В этот раз Степке тоже плеснули коньячку.
Вернулись они, когда золото февральского солнца стало уже совсем червонным и клонилось к далекому темно-синему рыбхозу.
Так незаметно прошла неделя. Настал день отъезда. Степка с Найдой попрощались с ними у подъезда. Анечка сказала старухе Маркеловой, сидящей на своем обычном месте: «До свидания, бабушка!»
Было странно, что Сашка совсем не опечален разлукой с Найдой.
А бедная Большая Берта опоздала. Она довольно долго бежала за «Волгой», но ее не заметили и не остановились.
В городе заехали на кладбище, постояли на могиле Травиаты Захаровны.
Потом поужинали в «Мечте рыбака». Генерал спросил про своего лилового знакомца, оказалось, тот вышел на пенсию и уехал к сыну в Иркутск.
В аэропорт приехали сильно заранее, как всю жизнь делал Бочажок, страхуясь от всяких пожарных случаев.
Сашка бегал по залу со своим истребителем, уже утратившим одно хвостовое крылышко, отец с дочерью сидели и молчали. Василий Иванович несколько раз выходил покурить. Анечке тоже хотелось, она пошла в женский туалет, но уборщица назвала ее бесстыдницей.
Когда зарегистрировались, генерал спросил:
— Деньги вам точно не нужны?
— Нет, пап. Спасибо.
— Ладно…
Генерал помолчал, потом сказал:
— Мужу привет передавай…
— Пап, ты не волнуйся, все будет хорошо. Вот увидишь…
Генерал ничего не ответил, кивнул, улыбнулся.
Обоим хотелось, чтобы все уже кончилось. Наконец объявили посадку.
Генерал поднял внука, поцеловал и сказал:
— Ну давай, боец! Слушайся маму. Расти умным и сильным. Договорились?
Он опустил Сашку и сказал дочери:
— Ну, ну! Ты чего это? Ну-ка прекращай! Не пищать! — и снова улыбнулся.
Анечка повисла у него на шее, целовала, шептала:
— Папа, папочка, ты прости меня, ладно? Ты прости…
Совсем как в его похоронных мечтах.
Сашка рвался в самолет, тянул маму за руку, а Анечка шла медленно и все оглядывалась, шла и оглядывалась. И, поднявшись по трапу, она опять оглянулась, чтобы в последний раз увидеть отца, но ничего уже нельзя было различить во тьме, совсем ничего, и стюардесса раздраженно сказала: «Ну что же вы, мамаша? Проходите уже, пожалуйста!» Анечка помахала рукой невидимому генералу и скрылась с глаз.
Проходит еще несколько минут, двигатели воют, самолет выруливает на заснеженную взлетно-посадочную полосу, разбегается, отрывается от земли, взлетает в беззвездное небо, и уже не видно его, только пульсирующий огонек, но вот и он пропал, наверное, скрылся за тучами.
Вот и все.
Тут крупным планом нужно дать лицо генерала.
Глаза на мокром месте.
Дрожащую вместе с подбородком папиросу.
А потом показать Анечку в самолете, со спящим тяжелым Сашкой на руках, уткнувшуюся в темный иллюминатор, так что нам не видно, плачет она или нет.
А генерал-майор взял уже себя в руки. Вытер глаза одним из носовых платков, едет домой, глядит сквозь лобовое стекло на мельтешенье снега в лучах фар.
А радио опять транслирует Шопена… нет, не Шопена, лучше, чтоб совсем уж было душемутительно, чтоб хоть таким дешевым и недостойным современного писателя приемом попытаться пронять вас наконец, жестоких и самодовольных, пусть звучит Глинка, та самая «Венецианская ночь», которую пьяный Вася пел тогда на плацу с Дроновым и Алиевым:
Все вливает тайно радость,
Чувствам снится дивный мир,
Сердце бьется; мчится младость
На любви весенний пир,
По волнам скользят гондолы,
Искры брызжут под веслом,
Звуки нежной баркаролы
Веют легким ветерком,
Веют легким ветерком.