спективах. Анализ ситуации основывался на признании германо-большевистского сотрудничества несомненным фактом.
«На совещании Алексеев делает доклад обо всем том, что стало известно нам от всяких посланных. Положение России ужасно – Финляндия отдалилась и отхватила себе Мурман; Украина, направляемая немцами с подлецом Скоропадским во главе, отделилась. Также и немцы прилагают все усилия к тому, чтобы на Украине установить свой украинский язык и задушить всякие попытки и движение с Россией. В Великороссию – центр, или, как немцы называют, „Московское государство“, представленное советской властью, немцы туда идти не желают, так как [не] желают голодать вместе со всеми. Там в центре интеллигенция задавлена, царит террор. Поднять голову, проявить какую-либо индивидуальность против Советской власти никто не смеет, вся страна в полном расстройстве и голоде, и немцы предоставляют разваливаться и слабеть Московскому государству сколько угодно. План военной партии немцев во главе с Гинденбургом – ослабить Россию разделением ее на части, подвластные Германии, и с тем, чтобы отрезать центр России от морей. Мурман тоже отрезан, как и Владивосток, который также будет верно нерусским скоро. Немцы двигаются на Кубань под видом распространения порядка на Украине, а по существу для того, чтобы выкачивать хлеб в Германию, что они уже начали проделывать в широких размерах. А центр России гибнет, раздирается товарищами и советской властью, заседающей в Кремле, а над нею властвует еврейский кагал, находящийся в связи и солидарности с Гинденбургом, который толкает его и способствует ему всячески в расчленении и оставлении России. Этот кагал держит в руках американский, а следовательно, теперь и всемирный денежный рынок, от этого зависят и Франция и Англия, а потому России нечего ждать впереди просвета. Остался Юго-Восток – Кавказ, но и он готов попасть немцам в лапы, чтобы с Малой Азией замкнуть в немецкое владение все Черное море с Константинополем. <…> Я себе не представлял такого ужаса, какой рассказывает Алексеев. Теперь я вижу, что России действительно настал конец, нет ее, и лишь жалкие куски великого целого остались» (2.05.1918)[212].
Генерал так же, как и рядовой солдат-фронтовик, опустошен, но его держит в строю сила инерции. Свое «воевание» он находит глупым, а сбор офицерства под знамя Корнилова видит как реакцию людей, которым в армии безопаснее, чем поодиночке по домам:
«А на наше положение я смотрю без фантазии, трезво и что все это образуется в авантюру, по-моему, где главнейшее не великодержавные мысли, а спасение самих себя. <…> До чего мне опротивели эти все скитания, риски жизнью, бои и походы и т. д. Ну просто я мученик каждый раз, когда мне надо идти вперед… И только потому, что беру на себя и потому что иначе нельзя, я все исполняю. Я устал воевать, и такая апатия и равнодушие подчас завладевают мной, что просто сил нет. И я буду Бога благословлять, когда буду наконец изъят из этой гражданской войны. Та идея, которая была раньше и которая создавала всю эту борьбу, я в возможность ее существования изверился давно, а кроме того, нечем бороться, голыми руками, что ли?» (11.04.1918)[213].
Во время движения добровольческих отрядов от Екатеринодара начался отток из них людей. Деникин потерял половину своих штабистов. Он и сам стал готовиться к отъезду в Сибирь. В апреле, командуя тремя конными полками, Эрдели никуда удирать не вправе: генерал был воспитан человеком долга. Да это и бессмысленно: поодиночке быстрее погибнуть.
Они ведут какие-то бои, большевики рассеиваются, но собираются вновь, они несут потери, но коренной вопрос – куда идти – так и не решен. Добровольцы тянутся к Дону, кубанцы – к себе. Тогда же Эрдели записал в дневник, что группа офицеров во главе с Деникиным строили планы в отношении будущего. По их мнению, оставаться в Центральной России им будет невозможно, поэтому они предполагают скрыться (!) в Сибири. Не начинать заново борьбу за Уралом, а именно спрятаться. Но Эрдели этот вариант не подходит, он хочет к Маре, хоть дворником, хоть кучером, ну хоть кем-нибудь, только к ней[214]. Но сказывается человек с чувством долга: он не готов просто взять и уйти из армии. Когда появилась туманная перспектива выехать для оргработы в Россию – он готов. Ведь ему так надоела война, да и к любимой поближе. Уже планирует, надолго ли ему хватит денег жить около нее. Он скопил из жалованья около 2 тыс. руб., а потом, когда деньги выйдут, придется искать применения своим силам. Фраза «если наша армия будет существовать» выходит из-под его пера без особого волнения[215].
После начала антисоветского восстания на Дону настроение понятным образом изменилось к лучшему. Появились нотки уверенности. Эрдели планирует: когда донские большевики силами донцов или немцев будут ликвидированы, надо будет отдохнуть в тихой станице и понемногу разъезжаться по домам. Но затем собирать силы для борьбы с немцами.
Всю неопределенность ситуации поможет ощутить и понять этот отрывок из дневника:
«Был разговор, каково настроение в армии и пойдут ли войска опять назад, хотя бы в кратковременную экспедицию, но назад все-таки, когда взоры все вперед, к Дону, к наступающим из Киева гайдамакам, украинцам. Общее мнение было таково, что войска, конечно, пойдут, и было решено, что сегодня отдых, а завтра двинемся. Но когда весть распространилась об этой экспедиции, то с вечера уже начали многие удирать самостоятельно к Новочеркасску, в Ростов, кто к атаману Попову, который сейчас стоит во главе Донского войска, кто и навстречу немецким войскам, лишь бы только кончить воевать и попасть в спокойные места, обеспеченные немецкими войсками. Никто толком не знает, где немецкие войска и что там делается, но видно, многим так уж бесконечно надоело это скитание, что они слабодушно не рассуждают, а лишь бы избавиться от напряжений боев и т. д. и чтобы душу на покаяние отпустили, а там к немцам или не к немцам – им все равно. Ну это значит уже конченые, но самое плохое то, что в самом штабе у Деникина половина удрала. После Корнилова к Деникину не стало ни привлекательности, ни преданности, и многие не соглашались с ним, а теперь вот этой ночью ушли многие. Это скверно как пример, так как если в штабе у командующего армией такое недоверие к командующему составу, то на войсках это может отразиться крайне печально. А вместе с тем вчера привезены офицерами сведения из Ростова, что он частью занят казаками, частью гайдамаками и украинцами, причем эти гайдамаки не есть войска немцев, а это части корпуса Щербачёва, который образовался на Румынском фронте, что немцы дошли только до той границы, которая была установлена по мирному договору, и дальше не пошли, и дальнейшее движение, т. е. на Воронеж, Харьков, Ростов – это не немцы, а „фронтовики“ – офицеры и солдаты, которые не примкнули к большевикам, а сохранили свой прежний облик, и что казаки донские дерутся против большевиков наряду с этими самыми гайдамаками и украинцами. Верно ли это, не знаю, но выходит уже так, что эти гайдамаки и украинцы, они с Щербачёвым, что это значит свои, что это быть может и украинская политическая ориентация, но все-таки не немцы, не австрийцы, т. е. тут не наши чистой воды, а все-таки враги, хотя, по-видимому, с донскими казаками действуют в полном согласии. Сам черт не разберет…» (21.04.1918)[216].
Изменилось отношение казаков. Добровольцы уже желанные гости в станицах. Казаки показывают себя союзниками и ждут помощи. На вопрос, а чего же гнали нас и не шли к нам, когда звали, тогда б не отдали бы Кубань большевикам, – чешут в затылках. Но не восстание кривянских казаков, а подход отряда М. Г. Дроздовского остановил процесс полного рассеивания участников Ледяного похода.
К концу мая под началом Деникина 10 тыс. чел. Из них сформированы три бригады пехоты – С. Л. Маркова, Б. И. Казановича, Дроздовского – и конная бригада Эрдели из трех полков. Армия явно усилилась тем, что привел с собой Дроздовский, – и людьми, и боевой техникой: артиллерией и автомобилями. Эрдели несколько повеселел, ему уже кажется, все пойдет на лад. У него уже есть автомобиль.
Однако вскоре после соединения дроздовского отряда с первопоходниками произошел инцидент. Хотя приход Дроздовского на Дон, по сути, спас от окончательного разложения отряды Деникина-Алексеева, но вместо благодарности он получил обвинения в германофильстве в связи с тем, что, идя по Украине, он не вступал в бои с немцами. Потом между Дроздовским и Деникиным возникли разногласия по поводу дальнейшей стратегии. Деникин считал, что нужен второй поход на Кубань. Дроздовский предлагал предпринять движение на северо-восток на соединение с белочехами. Тем временем штаб Деникина постепенно забирал у Дроздовского припасы, часть артиллерии, а затем и кавалерию[217].
Ситуация властного вакуума и неопределенности рождала в честолюбивых натурах надежды на быстрое выдвижение. Дроздовский прежде состоял у Эрдели начальником штаба, но после успешного перехода на Дон явно претендовал на особое место в иерархии. После встречи с Дроздовским и его помощником Н. Д. Невадовским записал в своем дневнике:
«Удивительно, как все хотят быть главнокомандующими… Близорукость, личные самолюбия и т. д. заменят общие цели и задачи, а от мелких обид вырастают трения и шероховатости» (29.05.1918)[218].
Именно Эрдели пришлось улаживать этот конфликт, хотя он не одобрял амбиций своего недавнего «нашта», но и поведение Деникина и Романовского считал бестактным.
Армия следовала плану своего нового командующего. 31 мая 1918 года Эрдели записал в дневнике:
«Мы теперь идем на Кубань, восстанавливать там порядки, а потом через Царицын в Россию, по „историческим путям“ – на Волгу и Москву. Тут общая идея, осуществится ли она, – доживем ли мы до этого, Господь ведает. Я не думаю, что наши операции затянутся по июнь, а в июле я тебя увижу»