.
К слову, в сообщении министра иностранных дел Айдара Баммата Горскому правительству из Берна подтверждается, что Деникин в данный момент пользуется поддержкой только Франции[275].
Запись от 14 февраля 1919 года отразила весь спектр настроений Ивана Георгиевича после разговора с В. Томсоном[276], командиром английских войск, введенных в Баку.
«Сидел у Томсона, решали вопрос о флоте. Решил, но неудачно, попался в ловушку (англичан), вернее, сблагородничал, а они сподличали, и я остался в дураках. Как из этого выйти, как? Сам я виноват, помощи просить не у кого также. Экий я (безумный), напрасно честный. Стыдно тебе в глаза смотреть. Стыдно, Мара»[277].
Англичане слишком очевидно демонстрировали заинтересованность в существовании новых государственных образований в Закавказье. Они требовали, чтобы флот и вся собственность русской армии были переданы Азербайджану. Эрдели ответил категорическим «нет», подчеркнув при этом, что англичане как союзники должны обеспечивать сохранность российского имущества. Но если они не хотят, то лучше этот вопрос оставить пока неопределенным, а Азербайджан пусть хозяйничает там, где находилась зона влияния России и где существует сейчас влияние Англии[278].
Переживания генерала сохранил его дневник:
«15 февраля. 2 часа ночи. [Выгнали] нас всех англичане. Предложили завтра убираться всем офицерам и солдатам из Баку. Я не пошел на провокацию, отказался исполнять требования англичан, и просто выгнали. Уезжаю завтра. Тяжко и оскорбительно на сердце. Одна отрада, что тебя увижу. Страх, если попортил нашему делу. Политика англичан определилась ясно, и плясать под их дудку я не смог. Выгнали, я заявил протест, что же мог больше сделать? Ну храни тебя Господь. Поцелуй меня, поласкай, мне очень тяжело…
16 февраля. 6 час. вечера. Я остаюсь один – все части[279]ушли, остаюсь, потому что Томсон прислал письмо, в котором разъясняет, что уход относится к воинским частям, а не ко мне, а я, как представитель генерала Деникина, конечно, должен остаться здесь, пока хочу. Непокорный флот, не исполнивший моего приказа, вышел частью в море, а частью остался. <…> Конечно, англичане сильнее, тут и думать нечего, и как бы было хорошо, если бы мы вместе действовали открыто и честно как союзники, а не так, с подвохами и подкатами, и не только с разрозненными моими частями, которые сплоховали без всякого сомнения. Ах, Марочка, как я устал, измучен душой. Лягу спать, просто валюсь от усталости. Вечером еще есть дело.
8 час. вечера. Почти два часа проспал как убитый. Теперь опять посетители, просьбы, все бегут, просят защиты.
12 час. ночи. Все разъехались. Пустынно стало. Я один без поддержки нравственной. Татары ликуют, что наших нет, англичане холодно торжествуют, что добились своего и изгнали русское влияние. Одно утешение, что все здесь русские сочувствуют, одобряют меня. Ужинаем у Байкова[280]. В ресторан как-то совестно сейчас и зайти… У них также печаль и грусть за русское дело. <…>
17 февраля. 6 час. вечера. С утра люди одолели меня. Флот разоружен весь. Угрожают завтра забастовкой всеобщей против англичан. Купил свечей, спичек, хлеба, запасся водой, послал две отчаянные телеграммы в Екатеринодар с просьбой денег для частей войск, а то есть нечего нашим скоро. Очень трудно стало здесь в одиночестве. Помощников нет, денег нет, просьбы со всех сторон. Невесело.
12 час. ночи. Чай пил вечером у Леонтовичей[281]. Кажется, писал про них, милые люди. Сейчас вернулся домой. В голове тяжесть. В сердце пустота, в душе мрак. В газетах сведения опять, что Ростов не взят и что все у нас, кажется, хорошо. Слава Богу, значит, с тобой не будет осложнений, и ты спокойно сравнительно существуешь в Екатеринодаре. А может быть, переезжают все в Севастополь? А телеграмм все нет ни от кого и ни о чем. И от тебя ничего нет. Непонятно и горько. Неужели если хотеть сильно и по-настоящему, то не прислать кого-нибудь сюда? Ну, может быть, я не прав. Только горько на душе.
18 февраля. 8 час. вечера. Ну, окончательно определилось, что я в Асхабад не поеду. Для ликвидации всех дел мне надо еще 2–3 дня, не больше. Затем через Владикавказ на Минеральные Воды и в Екатеринодар, к тебе, к тебе, милый, ненаглядный, родной мой, моя Мара. Я так оскорблен, унижен в своем русском чувстве, что хочется, кажется, уничтожить всех англичан, но они наши союзники, и задирание носа здесь отзовется там, на севере у нас. И приходится терпеть, смириться – сила солому ломит.
И так это тяжело, совсем нет сведений о том, что делается у нас там. Господи, как подумаю о Екатеринодаре, о твоей квартирке, так это такой рай, такой свет, такое счастье, что ты, кажется, недосягаемое, чудное, неземное в сравнении со всем тем, что здесь.
Хоть эти две семьи – Леонтовичей и Байковых – всячески меня ласкают, ну как родного, и я им бесконечно благодарен, но что они значат для меня? Пустой звук. Так приходится много писать, думать, принимать и говорить, что для себя просто не успеваю писать, и карандаш в руке ну просто болезненным стал.
11 час. вечера. Поужинали у Леонтовичей. Поиграл в 4 руки 7-ю симфонию Бетховена. Вспомнилось старое дореволюционное время и мое детство, когда я был влюблен по-юношески в эти симфонии и ничего другого и знать не хотел. Сейчас перечел газеты. Всюду ликование, что части Добр. армии ушли, и таким образом край очистился от «вражеских элементов». Ты видишь, каково в такой атмосфере жить и действовать, да еще под давлением англичан.
Скорее бы вон из этого Баку, кошмарного, ужасного, ненавистного, скорее к тебе, к твоей любви, к ласке, нежности, растаять около тебя, вылить душу свою, оскорбленную и униженную, чтобы ты поняла меня, – слиться душой с тобой, говорить с тобой одним языком, одним чувством, одним разумением – чувствовать в тебе свое второе „Я“, чувствовать в тебе ответ на все, все и самому отвечать на все тебе, моему сокровищу, моей единственной в жизни женщине – человеку, которую я понял, которая меня поняла и полюбила и которую я полюбил – истинной и единственной в моей жизни любовью. И опять чем дальше, тем определеннее, тем вернее и тверже все становится, что нет жизни без тебя, и когда я без тебя, то так и говоришь себе, что это переходное время, а настоящее время – когда около тебя, когда с тобой, и не мыслится иначе. Ты чувствуешь, понимаешь, как я тебя глубоко, серьезно, люблю, Марочка. Целую тебя, милый мой, ложусь спать. Христос с тобой.
19 февраля. 10 час. утра. <…> События мне показывают, что если бы я решился на вооруженные действия, то здесь было бы что-то невообразимое, т. е. армяне и татары передрались, и все бы обрушилось на нас. Положим, мы потеряли флот, но и без того он был бы потерян, так как англичане все равно не допускали его вооружения, и он стоял бы как старая калоша, вызывая напрасный расход. Результат тот же. Не получая денег ниоткуда, на что бы я содержал этот флот? И сейчас на ладан дышим, как оглянусь назад, так не могу не признать возмутительное отношение штаба Деникина к нам, никакой помощи, никаких указаний, ни одной копейки – ничего. Может быть, они обиделись на меня за мое письмо тогда, что я писал им и о чем упоминал тебе в листках. Но это могла быть личная обида на меня, но не могло же повлиять на дело наше. Во всяком случае, здесь мне все ясно теперь, что мне надо делать для того, чтобы уехать.
8 час. вечера. Понемногу все распутывается и с трудом. Все хватают наше имущество, хотят нажиться, стянуть. <…> Англичане потворствуют азербайджанцам… <…>
11 час. вечера. Сейчас немного прогулялся, купил газет. В местных газетах ведется открытая пропаганда против нас, чем дальше, тем ярче и злостнее. <…>
А сейчас спать, спать, одно средство от тошнительной атмосферы. Забыться с тобой, помечтать о тебе, о ласках, о любви твоей, о счастье с тобой, о рае с тобой, мой милый, мое счастье ненаглядное, единственное. Целую тебя, моя Марочка»[282].
В своих записках генерал отмечал двойственность политики англичан – готовность помогать добровольцам на Кубани и отказывать во всем в Закавказье. Всякие напоминания о русском присутствии вызывали неприятие у англичан. Все это стало для Эрдели поводом для горьких переживаний:
«А на душе скребет, мучает все, болит, ответственность и за флот, и за деньги, и за имущество, за наш престиж; и все это так мучительно сложилось, тяжко, убыточно, оскорбительно, и, конечно, я же буду виноват тогда, как иначе сделать было нельзя, и могло бы быть еще хуже. <…> Ну как не предпочесть честное солдатское ружье в руках – роль военного начальника – всем этим передрягам, полувоенным, полудипломатическим, [быть] битым, униженным, бессловесным, да еще с союзниками, которые хуже врагов»[283].
Это видение ситуации генералом Эрдели, но есть и независимые источники, которые могут подсказать, насколько адекватно он понимал ход событий. Переписка Временного правительства Союза горцев Северного Кавказа с генералом Томсоном показывает, что англичанин стремился создать единый антибольшевистский фронт на Кавказе и старался примирить горцев и добровольчество. 27 ноября 1918 года английский генерал писал Тапе Чермоеву, что он считает крайне существенным, чтобы следующие приказы были выполнены теперь же, а именно: прекратили распри и объединились против большевиков, поддерживали коммуникации в рабочем состоянии, убрали из региона всех турок