— Вот что, Никифор, забудь про меня… Не буду я твоей, не могу быть…
…— Да, дела неважнецкие, — вздыхал Тимофей Маркелов, огорчаясь за Никифора и одновременно испытывая удовлетворение, что все выпытал, все разузнал…
— Всю жизнь так, сызмальства, не везет мне, Тимофей Ильич. Не везет!
Тимофей задумчиво смотрел на белые, изящные, длинные пальцы Никифора — музыкальные пальцы. Бегать бы вам по клавишам, да ласкать ухо людское музыкой, от которой на душе счастливо было бы.
— И зачем такая невезучая жизнь, а? — на глазах Никифора слезы.
Соглашался Тимофей, кусал соломинку и опять щупал глазами дрожащие, тонкие пальцы Никифора: видать, до печенок проняло парня, раз так мучается!
— А ты забудь про нее. Других, что ль, мало? Все они на одну колодку, перекати-поле. Женишься — сразу разбавится.
Успокаивал-успокаивал Тимофей парня и сам расстроился.
— Ты уж больно не кручинься. Любовь к бабе — это еще не все в жизни.
Поднялся Тимофей Маркелов, поддел ногою ни с того ни с сего солому. — Не кручинься… Стоит ли из-за этого?
И, оставив Никифора Отраду одного со своими думами и печалями, зашагал к бригадной избушке. Уж и не рад был, что влез непрошено в чужую душу.
«А Клавдия тоже хороша, — думал по дороге Тимофей, — разве можно так-то, безжалостно?»
И Тимофей Маркелов в сердцах сплюнул на дорогу. «Вся порода Мартьяновых такая — гнут из себя черт знает кого…»
Никифор остался на стану до вечера. Девчонкам помогал лопатить зерно, и те подтрунивали над ним:
— Это тебе, Никифор, не на гармошке играть!..
А потом его видели у бригадной избушки.
— Ты что скис, парень? — спросил его Бедняков. — В село собираешься? А то смотри, у меня мотоцикл — живо, с ветерком, прокачу.
Никифор вежливо отказался. Ходил все по стану, не зная, куда руки приложить, где бы забыться.
А когда стемнело — никто как-то не вспомнил о нем.
— Где Никифор?
— Да был здесь.
Ну что — был да ушел.
Ушел — да на село Никифор не вернулся. Все видели его, а куда скрылся — неизвестно.
В первые дни искали — уж не беда ли приключилась с ним? Мало ли на что способны люди от несчастной любви-то?
Мать дома плакала как по покойнику. По селу распространился слух: Клавдия Мартьянова Никифору-де голову крутила, он даже ей предложение сделал…
Известная на все село ворожбой бабка Агафья под причитания баб так и заявила, что, мол, сгинул «отрок» Никифор. В Хопре его надо, мол, искать — от любви злой все больше в реке топятся. Ее поддержал тракторист Тимофей Маркелов:
— Пахал вчера, да вдруг свет отказал. Ну, думаю — последняя борозда, как-нибудь дотяну. И подручный мой: дотянем, дядя Тимофей, последнюю уж как-нибудь… И вдруг вскрик… словно кто-то в воду плюхнулся — и захлебнулся. Вскочил я с трактора — прислушался: тишина. Спит Хопер. Да только это, как ночью кто-то с обрыва в воду плюхнулся, не могло мне прислышаться…
Егор Егорыч, услышав такую молву, пришел домой сам не свой.
— Где Клавдия?
— Да в спальне, — сказала жена.
— Позови ее.
Когда Клавдия вошла, Егор Егорыч, рассвирепев, заорал на весь дом — на улице было слышно.
— Ты что ж, шалава, головы парням крутишь, а отвечать — батя?
Не успела сообразить Клавдия, как Егор Егорыч влепил пощечину. Упала она на сундук, заплакала. Подскочила Лукерья, как наседка за цыпленка, да на отца:
— Что ты делаешь, Егор! Опомнись!
— Дом опозорила, — кричал Егор Егорыч, — отца опозорила! Убью!
Но убить не убил, а только потом долго откашливался и ругался в горнице и наотрез отказался от ужина.
47
У сортовых амбаров Русаков нашел заведующего током Шапкина.
— Понимаешь, Иван Иванович. Бабы денег на выпивку не дают, а что-то больно часто пьянствуют у нас некоторые мужики. Откуда столько денег берут? Как ты это объясняешь?
— Да ведь ясно, как.
— Если ясно, то почему ты ушами хлопаешь?
— Каких сторожей ни поставить, Сергей Павлович, от своих зерно не укараулишь.
— Это как же так? — возмутился Русаков.
— Эх, Сергей Павлович! Воровство всякое бывает. Вот пример. Я у тебя папиросы тайком из кармана вытащил иль деньги — это настоящее воровство. Никто из односельчан за меня не заступится, осудят. А вот мешок зерна насыпь и пропей его — разве это воровство? Здесь мой труд вложен. И если раньше мой труд не оплачен бывал полностью, значит, я и беру из колхозного свое, трудовое. Вот они, какие понятия! Было времечко — за одну свеклицу год давали, а сейчас — жизнь добрее стала.
— Так-то было, а воруют теперь!
Шапкин замялся. Русаков внимательно следил за ним.
— А потому, дорогой мой, — не дожидаясь ответа Шапкина, заговорил Сергей. — О чем ты тут толкуешь… эти люди с умыслом, воры, Иначе говоря. И воруют они не оттого, что им нечего есть, а на водку! Воры эти злостные, они заранее нашли себе чуть ли не юридическое оправдание. Ты думал над тем, как прекратить воровство?
Шапкин почесал затылок.
— Конечно, постараемся… Усилим караул…
— Если пропадет еще хоть килограмм, — раздельно произнес Русаков, — отвечать будешь перед всем колхозом!
«Много вас развелось таких…» — хотел было сказать Шапкин, и другому, может быть, и сказал бы, но тут промолчал, лишь изменился в голосе:
— Да я что, Сергей Павлович… Ведь не пойман никто.
— А ты поймай! — отрезал Русаков. — Ты обязан смотреть за зерном.
Шапкин понял; с агрономом не шути — погладит и против шерсти. После разговора он немедля запряг лошаденку и рысью засеменил на ток.
«Ишь ты, понятия, дескать, другие пошли… — Провожая взглядом Шапкина, Русаков неожиданно для себя решил: — А что, если Мокея сделать заведующим током? Пожалуй, было бы неплохо. Временно хотя бы. Пчеловодству не убудет от этого. Хоть и с одной ногой Мокей, да караульную службу наладит. А если еще подкинуть несколько словечек о политической важности его поста… расшибется в доску, покажет ворам кузькину мать…» — И Русаков по-хорошему улыбнулся.
От амбаров Сергей пришел в правление. Чернышев уехал на огороды и должен был вернуться, чтобы захватить его в поле. Русаков стоял на крыльце правления и рассеянно смотрел вдоль улицы.
«Вот они — пьяницы… Тащут на водку, им, видишь ли, труд «неоплачен»!»
На ловца — и зверь: сам дядя Мокей идет себе, ковыляя.
— Сергей Павлович, добрый день. Что-то вы, смотрю, призадумались?
— День добрый, дядя Мокей.
«Надо бы сказать о своем предложении Мокею. Но нельзя: разговор должен быть отложен до председателя».
— Вы куда в плаще-то собрались, неужто в поле? Так ведь дождик-то уже за тысячу верст.
— В поле, — согласился Русаков.
Повстречавшись с Русаковым, Мокей, конечно, не мог обойтись двумя-тремя словами. Он и подходил-то к крыльцу бодрой своей, прихрамывающей походкой, заранее предвкушая удовольствие от разговора, и глаза его светились блаженно: вот, мол, и я здесь, товарищ секретарь и товарищ агроном. Давненько мы с вами не «балакали». Но и тут Мокея постигло огорчение. Поговорить с Русаковым так и не пришлось. Подъехала «Волга» Чернышева. И Мокей, дав дорогу Русакову, огорченно сказал:
— А говорят, Сергей Павлович, мы обогнали с уборкой бельщинских?
— Кто это вам сказал, дядя Мокей?
— Я так думаю.
— А, думать не возбраняется, — засмеялся Сергей и сел в машину.
Через недельки две весточка от Никифора пришла. У тетки он, что на Урале жила. Сначала бурно обсуждали эти события, но шло время, и постепенно интерес к Никифору Отраде остыл.
48
Выполняя обещание, Русаков попросил Шелеста взять Валерку Мартьянова себе в помощники. Парнишка хороший. Поработает сезон, а там на комбайнера пойдет учиться. Аркадий согласился, Валерка сразу понравился ему: уж очень быстрый. Что ни скажи ему — все бегом да бегом…
— Ты что, или землю кругом решил обежать? — шутил Аркадий. — Подожди — за свой век набегаешься.
А еще поражал Валерка своей рассудительностью.
— Деловой человек в жизни не пропадет. Деловой человек всегда найдет выход, — ему трудности нипочем, — делился с Шелестом своей мудростью мальчишка.
— Значит, деловым человеком хочешь стать?
— Ага, — соглашался Валерка. — Только я хочу быть комбайнером. — В темных сияющих глазах отражалась вся душа подростка — чистая и наивная. — Отец меня в город хочет послать. А толку-то: там перину пуховую не приготовили. И работа еще, и специальность — что журавль в небе…
— Мозговатый ты парень, — похвалил Аркадий. — Правда, журавль — он еще в небе…
Шли дни — Шелест и его помощник все больше свыкались.
И вдруг разразилась ссора…
Случилось все утром, до работы. Валерка, пользуясь тем, что Шелест еще не пришел, забрался на комбайн и по-своему пустил его. В результате — запорол шестеренку. Шелест рассердился и принялся ругать его. Если бы Валерка промолчал, то, может быть, скандал бы и прекратился сам собой, но мальчишка надулся, покраснел.
— Ругаться-то все мастера, а показать жалко…
Шелеста взорвало: я для него всей душой, а он — вон какой неблагодарный!
— Катись ко всем чертям!.. Тоже мне деловой человек.
Валерка молча пошел к бочке с водой, вымыл руки, вытер их травой и, ни разу не оглянувшись на комбайн и Аркашку, ушел на стан.
Аркадию сделалось стыдно и скучно. Вспомнил себя, старшего брата, ссоры с ним — и до слез стало жалко Валерку. Кончил тем, что пошел за мальчишкой на стан. Однако тот уже уехал на мотоцикле с кем-то из трактористов домой.
Вечером, переодевшись, Аркадий направился к Мартьяновым и, так как Валерки не было дома, попросил сестру его Клавдию передать брату, чтобы тот не опаздывал завтра утром.
Сегодня как раз пришло это утро. По всему горизонту расстилался синий туман, покрывая не только березовую рощицу, но и дорогу, промятую от стана по жнивью, и весь раскинувшийся перед взором Аркадия Шелеста пшеничный клин. Было свежо. Холодок поднимался снизу, с росистой земли, и Аркадий Шелест, остро ощущая в носу щекотание, с удовольствием вдыхал этот крепкий, хмельной настой пшеницы, перемешанный с запахом сырой земли.