— Охальник ты… — Жена в обиде укладывалась спать.
— А ты рукой не маши, небось еще пригожусь, — Мокей ковылял к своему Стрепету, неторопливо покачивающему во дворе головой и мирно жующему с охотки сено, вязанку которого бросил ему, оторвав от своей коровы, Мокей. Этого, конечно, не знала жена, иначе вряд ли пришлось бы сказать Мокею, что угли, дескать, потухли.
За усердие даже Чернышев похвалил Мокея:
— Кто это придумал этакую штуку, Мокея на ток послать?
— Вы, Василий Иванович!
— Давно бы его на ток, — улыбался Чернышев. — Ну и силен, собственной курице голову отрубит, если на току поймает.
— Собственной не собственной, а Акульки Демкиной прикончил, не посмотрел, что Тихон свирепый…
Пришла та Акулька на него жаловаться, а он, Мокей, грудь вперед, что воин: обида, говорит… Возмещения убытка, баба, требуешь? Так в суд подавай. А мы с тебя за потраву возьмем. Вот тебе и Мокей Зябликов!
— А главное, пчелам без него легче дышится, — пошутил кто-то.
…Греб Мокей жилистыми руками янтарное золото, глубоко вдыхал полевой аромат. «Хорош настой, ничего не скажешь…» И не обращал Мокей никакого внимания на шофера и грузчиков, толпящихся тут, рядом, и ждущих окончания священнодействия.
— Дядя Мокей, так вот же записка самого Чапая.
— Знаю. Не дам зерно, вот и весь тут сказ, — спокойно резал Мокей. — Давай все по форме, накладные и так далее, понял. Председатель не хозяин, пусть правление собирает. А там решим — будем возить по запискам или не будем. Взяли моду…
— Брось, Мокей! Думаешь, если ты теперь «зав» прозываешься, то и в самом деле власть имеешь? Как был пчеловод, так и остался. Вот приедет Чапай, посмотрим, как будешь порточки подтягивать…
Мокей упрям.
— Прошу не грубить. И давайте-ка убирайтесь отсюда подобру-поздорову.
Мокей не спеша, тщательно навесил увесистые замки на амбары и сторожам строго-настрого приказал: гнать без него всех в шею от ворохов, что под навесом. Помялись-помялись грузчики, залезли в кузов.
— Ты нам за холостой пробег еще заплатишь, пчелиный зав…
Мокей ужинал, когда Чернышев подкатил на своей «Волге».
— Милости просим, — увидев на пороге председателя, залебезил Мокей. — Баба, ну-ка стопочку, угости председателя.
Чернышеву не до стопочки. Обругав Мокея, тут же потребовал ключи от амбаров, пообещал из трудодней вычесть за холостой пробег машины. Сопротивляться да время тянуть — бесполезно. Молча бросил Мокей Зябликов ключи. Упали со звоном, и этот звон горечью отозвался в ушах Мокея.
— Мне что, хоть весь колхоз возьми, на, — и Мокей тоже пустил горячее словцо.
— Уважь, Василий Иванович, — некстати вошла с рюмкой Зябликова, — откушай, Василий Иванович.
— Да замолчи ты! — рявкнул на нее Мокей и, срывая злобу, пнул ногой случившегося здесь кота.
Провожать председателя не вышел. А когда фары председательской машины потухли за окном, Мокей подпер руками лицо и так долго и молча сидел за столом. К ужину не притрагивался, хотя подана была его любимая рассыпчатая картошка с огурчиками и даже стопочка. Посидел-посидел в задумчивости Мокей, взял стопку — хватанул сгоряча, не крякнул даже по привычке, что означало бы — пошла хорошо. Не закусывая, зашаркал в горницу. Притихла и жинка — не время тревожить Мокея. Молча ушла на кухню и сидела там.
Потом уж Мокей позвал ее из горницы негромким голосом. Вошла. На неразобранной кровати поверх одеяла лежал Мокей, свесив с кровати здоровую ногу и разбинтовав культяпку, медленно, с тупым остервенением растирал ее.
— Потри мне, Мотя. Может, полегчает.
52
День секретаря райкома никто никогда не расписывал по часам, здесь один распорядитель: партийная ответственность… «Перетерплю»… «Потом отдохну»… «Вот уберемся, тогда и легче станет» — такими словами не раз успокаивал себя Батов, а на деле получалось, что забывал и о сне, и об отдыхе, и о времени вообще. Выдастся час — можно, пожалуй, полежать прямо в райкоме на диване, да разве сумеешь? Глядишь, телефонный звонок… А к первому по мелким делам не звонят. Вот так — день за днем, страдная пора не ждет.
Вот уже третий день Батов вел телефонные надоедливые разговоры с областью, доказывал в десятый раз, что райком в конфликте Русакова с Волновым разобрался по справедливости.
Но вопрос теперь был даже не в Русакове. Вопрос был в том, что Батов, по мнению некоторых людей в области, перестал считаться со специалистами сельского хозяйства, решил, что сам всему голова.
После одного такого разговора Батов вызвал завотделом Персианова и попросил его подготовить бумагу с характеристикой Русакова: обком требует. Персианов уже знал — слушок прошел, что над Батовым сгущаются тучи. И никак не мог понять Михаила Федоровича: неужто стоит из-за какого-то Русакова копья ломать? Таких агрономов, как Русаков, по белому свету…
— Михаил Федорович, а как быть с заявлением на Русакова?
— Каким? Я ничего не знаю.
— Поступило на днях. Завклубом там сбежал из колхоза из-за Русакова.
— Кто заявил?
— Да житель один. Можно понять — тоже колхозник.
— «Можно понять»… — повторил с презрением Батов. — Это что же, опять анонимкам будем ход давать? Будьте любезны, никогда мне не говорить о них!
«Больше бы верил сигналам — не стоял бы о тебе самом сегодня вопрос!» — подумал Персианов о Батове.
Батов уехал в колхозы, но на другой день его догнала телефонограмма — вызывали в обком.
— Не могу, — ответил Батов, узнав, что разговор опять пойдет о Русакове. — Я сейчас нужен здесь. Два-три дня решат хлебоплан в районе.
К Батову приехал второй секретарь райкома Романов. Он еле пробрался на «газике», плащ его насквозь промок и был в грязи.
— Михаил Федорович, — волнуясь, попросил Романов, — давайте я здесь останусь, а вы поезжайте. Неприятная каша заварилась. Вам надо быть в обкоме.
Слушая Романова, Батов ловил на себе его взгляд, полный тревоги и доверия, и думал о том, что действительно вопрос становится в чем-то и личным, и ему, пожалуй, надо бы выехать…
— Хорошо, — сказал он и стал натягивать охотничьи сапоги.
Но ни в этот и ни в следующий день Батов не выехал. Позвонил в обком. И выслушал в общем-то обидные слова…
По-видимому, в обкоме истолковали его неповиновение как неуверенность в своей правоте.
…Как бы ни относился храбро к мелочам жизни человек, ничто не проходит бесследно… После телефонной беседы с обкомом Батов почувствовал в сердце боль. Помассировал грудь — вроде прошло, но не надолго.
В сини над полем появились белые паутинки. Иван Русаков, подпрыгнув, попытался поймать одну из них. Белая ниточка высоко взвилась над головой, и Иван, стоя на помятой машиной стерне, с жалостью провожал взглядом едва заметные паутинки. Они проплывали над комбайном, на котором он проработал лето и на мостике которого теперь возился Тимоха Маркелов. Увидев, что Иван еще здесь, Тимоха приподнялся и дружески крикнул ему:
— Когда уезжаешь?
— Сегодня, — Иван Русаков пошел к мотоциклу.
Со стана шла девушка. Иван в ней узнал Катю и ждал, когда она подойдет. Катя смело вспорхнула на багажник.
— Не гони сильно, Ваня, дух захватывает.
Дома у Русаковых были лишь свои. Особого провожания закатывать не думали. Но, словно сговорившись, неожиданно заявился Мокей, а за ним и Бедняков.
— Никак Иван уезжает, Марьюшка, — опечалившись, протянул Мокей.
— Уезжает.
Мокей одобрительно кивнул и, выпятив обветренные толстые губы, потянулся за кисетом, — хорошее дело, учиться.
За Мокеем и Бедняковым к дому Русаковых потянулись и другие соседи. Прямо из бригады прискочил на своем мотоцикле Шелест. Так что когда появился с Катей из проулка Иван, провожающих на крыльце Русаковых было предостаточно.
— А жаль все-таки, что ты уезжаешь. Ни разу не удалось нам поговорить по душам. А ведь братья… — волнуясь, сказал Сергей.
Иван как-то по-особенному тепло заглянул в глаза Сергея и вдруг уловил в них что-то похожее на тревогу, обращенную к нему, Ивану.
— Разве я один виноват в том, что у нас не ладились разговоры?
— Это верно. И все-таки получалось нехорошо. Может быть, виной были неприятности, которые пришлось пережить мне.
— Нелегко тебе было, Сергей. Это я видел. И поверь, очень волновался за тебя. — И помолчав, добавил: — И гордился.
— Ну уж и гордился, — улыбнувшись, проговорил Сергей. — Это обычные дела сегодняшнего села.
— Но они меня заставили крепко задуматься. Как-то ты упрекнул меня: мол, городом пропитан. Знаешь, город мне помог увидеть нашу Александровку так, как никогда бы ее не увидеть, оставаясь здесь. И не думай, что Александровка стала для меня дальше. А сколько у нас таких Александровок. И если не в нашей, то в подобной придется мне работать…
Сергей молча кивнул, словно вызывая брата на дальнейшую откровенность.
— А что ты хотел сказать мне? — спросил Иван.
Сергей улыбнулся.
— Примерно то, что ты сказал сейчас. И я рад, что ты сам дошел до этого.
Иван порывисто обнял брата.
Гости стали рассаживаться за столом. Мокей занял место, где обычно сидел Русаков-отец.
— Ну, Иван, в добрый путь… А Катю не упускай, хороша девка! — и, оглядев всех, добавил: — А зря Кузьмы-то нет…
— Он в Зыбино к тете поехал, — опустив вниз голову, тихо вымолвила Катя.
— Не вовремя поехал, — заметил сердито Мокей и поднял свою чарку. — За будущее агронома!
— Подожди, Мокей, — сказал Бедняков. — Я тоже хочу на дорожку кое-что посоветовать отъезжающему: жми, Иван, на все науки так, чтобы они склонились перед тобою, но агрономить приезжай домой. А то ведь как специальность получат, домой носа не кажут. Все романтику по чужим краям ищут, а в своем-то будто ее куры растаскали…
— Все верно, Николай Степанович! — пробасил Иван.
— А уж если верно, нечего давать застаиваться чарке, — сказал Мокей. — Так я повторяю свой тост: за будущего агронома! Нет, постойте, есть дополнение: и за его дорогу туда и обратно!