— Чужая жена всегда красивее, чем своя.
Балашов понимающе кивнул головой и тоже сел. Сидели, перекидывались словечками, и Сережа все рассказал, что наболело на сердце. Может быть, еще и потому рассказал, что Андрей Петров ни разу не усмехнулся, не прервал его.
— Нерентабельно и нецелесообразно строить телефонные станции, как делается это сейчас. Нефтеперегонный завод строит свою АТС, и каждое предприятие — свою АТС… И городу-нужна для общих нужд. Такое параллельное развитие приводит к распылению материальных средств. По-моему, хватит одного узла, обслуживающего как предприятия, так и жилые дома — город… Конечно, здесь надо учитывать условия; для мощных предприятий в крупных городах, с развитой сетью связи обособленные телефонные станции могут быть экономически выгодными; но для города нового во всем необходимо осуществление комплексной телефонизации. Ведь у нас хотят на площадках четырех близлежащих предприятий создать самостоятельные АТС различной емкости, а жилищно-гражданское строительство вблизи их телефонизировать от действующей городской… Только на реконструкцию кабельной телефонной сети требуется несколько миллионов рублей.
Андрей Петров оживился:
— Да что ж ты, браток, затаился?
— Тебе, может, непонятно все?
— Почему непонятно? Кому девка платок завязала, понятно. Как его, Дымент? Надо к Садые Абдурахмановне. Постой… Постой… Кого бояться — правды? Бояться сказать, что прав… что с тобою рядом — жулик? Ты не смотри на меня так. Конечно, жулик, раз идет против нашей правды. Говоришь, три раза приходил?.. Знаешь что! Катюша, разреши, я позвоню.
— Но там бюро.
— Очень важное дело.
Андрей Петров взял трубку, набрал номер:
— Извините, Садыя Абдурахм… Это я, Петров Андрей… Я ждать не могу, на буровую, но я просил бы насчет Тюльки. Начальник конторы бурения снимает его, а зря. Не виноват он, не брал денег! Я и Галимов подтверждаем! В человеке надо видеть лучшее, а Балабанов, он и забыл, когда в себе лучшее видел; а ножку подставить легко, тем более таким, как Тюлька. А мы должны его вытащить. Потом, вы сами помните… Он памятник Ленину ставил. Спасибо. Но это еще не все. Вас дожидается инженер, Балашов его фамилия. Примите, пожалуйста. Он такие вещи рассказывает — прямо душа вон… ведь миллионы рублей!
Андрей Петров отдышался, словно после тяжелой работы.
— Ну вот, душа вон из тебя, а дело до конца довести. Ни одного волоска с Тюльки не упадет, это я, Андрей Петров, сказал. Заходи к нам, в свободное время можно. Что? А… не умеешь пить водку — пей молоко. Ну, держи лапу — я восвояси.
Он крепко пожал Сереже руку; в его рукопожатии Балашов ощутил и силу, и добродушие, и, главное, поддержку. И вдруг Сережа Балашов вспомнил того рабочего, которого он встретил здесь, когда приходил в первый раз. То же простое лицо, широкие плечи и властный, добрый взгляд, — такие люди достигают всего, к чему стремятся. «Так это же был он, Андрей Петров!» — обрадовался Сережа.
Панкратов нахмурил широкие брови, вертел в руках карандаш, сжимал губы.
— Сроки пуска в действие нефтепровода оттягиваются, — продолжал Ибригимов, — хотя всем ясно, что нефть ждать не может. Панкратов здесь подтвердит, что на фонтанных скважинах ставятся штуцера малого диаметра, чтобы уменьшить приток нефти. А Ивардава каждый раз старается найти какие-то отговорки.
Панкратов молча кивал головой.
Пожилой, с равнодушным взглядом инженер в кожанке щупал свою бородку:
— Мне хочется напомнить, товарищи, то положение, которое было у нас в ноябре. — Он раскачивался всем туловищем в такт своим словам. Это был старый, опытный инженер Липатов. — Для ввода в действие трубопровода не хватало двадцати одной задвижки. Испытание водой трубопровода, согласно техническим условиям, возможно только вместе с врезанными в него задвижками. Я предупреждал. Вода, оставшаяся в трубах после испытания, выталкивается идущей нефтью, но без задвижек вода останется до заморозков, при первых же заморозках — авария. Главный инженер Ивардава хорошо знал об этом. И что же получилось? Сразу же двести восьмой километр вышел из строя. А во что это нам обошлось?
Инженер откашлялся, сел, нервно теребя полу кожанки.
— Замечу, что получение задвижек не решает всего вопроса, — вдруг вставляет Ивардава. Он сидит около железной печки и поминутно греет обветренные руки; Панкратов вскидывает глаза на главного инженера.
— Да, да… нормальная эксплуатация лунингов зависит от готовности трех перекачечных станций.
— А ведь план монтажа и строительства выполнили на тридцать четыре процента, — иронически улыбнулась Садыя.
— Это правда, — согласился Ивардава, — и это главное, что нас держит.
«Мне страшно, как я к ней привязался. Неужели рухнет, оборвется… как близка эта опасность». В глазах Панкратова грусть и удивление, удивление оттого, что все чаще, именно во время таких заседаний, когда он видел Садыю, приходила мысль, что он стоит в жизни перед пропастью, которую обязательно и необходимо перешагнуть. «Я не ставлю цели, и в то же время я не скопец, а нормальный человек…»
— Вас многое держит, — смеется Садыя, — было бы яичко да курочка, состряпала бы и дурочка. Сроки нас не ждут. И мы должны конкретно знать: когда?
Ивардава встает и медленно идет от печки к Липатову:
— Николай Николаевич, дай-ка ту бумагу. Вот наше встречное… Сумеет помочь горком?
Садыя внимательно просматривает бумагу и с мягкой, так нравящейся Панкратову улыбкой кивает головой, — мол, хорошо.
Потом бросает жесткий, неодобрительный взгляд на Ивардаву:
— Помочь кое в чем поможем, а вот сроки опять растянули? — В глазах Садыи усмешка. — Ненужный коэффициент запаса. — Она берет красный карандаш. — А вот так…
Панкратов поджимает губу, а Ивардава, подскочив и выпучив большие рачьи глаза, долго и невнятно что-то бормочет про себя.
— Месяц, — наконец выдавливает Ивардава.
— Без торговли, двадцать дней. Нефть не может ждать.
— Двадцать дней, — облегченно вздыхает Панкратов, а за ним удивленно и смущенно Ивардава.
— Успеют ли? — подзадоривает Ибригимов, в глазах его смешливые огоньки.
— Успеют. На то они и коммунисты.
Балашов смотрит на Садыю и не верит, что это секретарь горкома. Мягкое, женственное, почти материнское выражение лица, голубые глаза, в которых столько чистоты, и в то же время — морщинки, лучами бегущие от глаз, говорили о том, что человек немало пережил; еще Сережа заметил, когда она улыбалась, на правой щеке ямочку, что молодило ее; и он про себя подумал; «Она очень добрая…»
— Простите. Надо быть немножко настойчивее. Вы же молодой и инженер притом.
Садыя располагала к откровенности. И он, забыв, что в горкоме, снова, немножко путаясь и смущаясь, подробно рассказал все.
Выслушав и записав что-то, Садыя переспросила;
— Дымент?
— Дымент, — подтвердил Сережа. И вдруг начал благодарить, сам не зная почему; — Спасибо, большое спасибо… вам.
И опять эта ямочка, улыбка;
— Не за что. Любите наш дом, заходите, когда трудно будет; и когда на душе легко, тоже заходите.
Сережа выскочил из горкома взволнованный, как будто после исповеди: душу выложил.
У Аграфены глаз наметан: не ускользнуло.
— Иди отдыхать, — ворчит она, — ранняя птичка носик утирает, а поздняя — глазки продирает.
20
Ксеня думала, что она недобрая; если бы у нее были дети, она была бы добрее.
То, что она могла себя истязать, нравилось ей. И она это делала с каким-то особым сладострастием. Вот записка Александра Муртазовича, отца Славика, которую она хранила, сама не зная почему. «Нет, нет… Ты злая, как все коварные женщины. Они в своем желании могут дойти черт знает до чего. Я не могу. Как Садыя, как Славик, мой Марат?.. Я так люблю семью, я так хочу им счастья… Прости, милая. Саша».
Это та самая записка, последняя, перед смертью. Она разглаживает бумажку как что-то очень дорогое; хочется плакать, но слез нет. Сухие впадины под глазами, синева, которую она стала замечать и подпудривать. Ошибается тот, кто думает, что достаточно полюбить и стать любимой, как счастье откроет свой ларчик и даст вдоволь всего, чего хочешь. Она тоже думала: да, я выбрала, я хочу, я даю обет… мое желание, чтобы все принадлежало только мне… Да, но все, все не так. Рано или поздно, но все равно было бы не так.
Вчера Аболонский шутливо заметил: за любовь пьют шампанское, за неудачу в любви — водку.
И она попросила, чтобы он налил ей стакан водки.
Да…
Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
Хмельному от радости пересуду нет.
Было в Аболонском что-то отталкивающее и что-то одурманивающее. «Скорее, скорее… хотя бы ребенка».
«Боже мой! Как я нервничаю. Какая жадная боль в груди! Эта страсть необузданная… Человек без привязанности жить не может, а если сможет, то он не человек, это подобие человека…»
Ксеня вынула из-за зеркала карточку — маленький улыбающийся мальчик в матроске, кулачок под подбородком, полные сжатые губы, челка… знакомые дорогие глаза.
Она вспомнила теперешнего Славика. «Вымахал какой, а? Вырос на моих глазах».
Вдруг страшное желание — захотелось увидеть его маленького, бегающего по комнате в распашонке; его трудно поймать, но она ухитряется и осыпает поцелуями лицо, грудь, животик.
Боль сдавила до слез грудь. Иметь…
«Если бы знали, как трудно одной коротать время, как хочу… Не вечно ж молодой быть!»
Но Ксеня не могла долго находиться под впечатлением своих переживаний. Она была из тех, которые легко находили себе охлаждающие душу занятия.
Когда пришел Славик, она сидела за маленьким столиком, проверяла записи анализов, сделанных в новом нефтегазоносном районе.
— Можно?
— Славик, это ты? А я думала, ты в обиде.
— Мы поздно кончаем, и столько уроков.
— Это ужасно! — не то с иронией, не то с сочувствием сказала Ксеня. — Ну, проходи, проходи, красавец.