— Все равно я вас не понимаю; об этом разговор не здесь! — вспыхнул Мухин.
— Почему? И здесь неплохо. Как думаете, товарищи?
68
Простыня сбилась, сползла с дивана; закутавшись в одеяло, Марат тихо стонал.
В передней тетя Даша провожала доктора, молодого, румяного; в очках с широкими костяными оправами он казался солиднее, и только это, пожалуй, и вызывало уважение тети Даши.
— Доктор, ну как, опасно? Ну, доктор, не мучайте…
— Все, что надо, я сказал; вы думаете, что у меня есть еще что-то другое, что-то я недосказываю? Ничего подобного, вы ошибаетесь.
Суетясь, тетя Даша помогла ему одеться и вдруг, вспомнив, заторопилась на кухню:
— Ради бога, подождите.
И прибежав, сунула узелок:
— Доктор, возьмите…
— Да вы что, я не уездный лекарь старой России.
Тетя Даша вспыхнула:
— Это не дурное, доктор, сердечное.
Но доктор ушел, и тетя Даша, закрыв дверь, долго стояла с узелком — пирожками, которые она сама пекла; потом, бросив узелок на стул, вздохнула:
— Горемычная жизнь-то. Вот она, работа: и ребенка некогда своего приголубить. Все там, в горкоме. Вся душа нараспашку, для людей. Все для людей.
И пошла к телефону.
Несколько раз в день приезжала Садыя. Болезнь сына неожиданным горем навалилась на нее. Ни повседневные рабочие дела, ни подготовка горкома к партийному отчету не поглощали ее мыслей полностью. Что бы она ни делала, Марат всегда был с нею: что с ним, с мальчиком? Как он? Что сказал доктор?
Порой ей казалось, что ее отсутствие усугубляет болезнь. Она верила, что ласковое прикосновение руки матери, лишний поцелуй лучше всяких лекарств и что она должна быть рядом с сыном, которого так любила. Ей казалось, что все произошло оттого, что она так мало бывает дома, что работа отняла у нее главное — непосредственную заботу о детях. Она полностью доверилась тете Даше, ее материнскому отношению к своим детям, ее доброте и хорошему влиянию. Но она — мать, мать, которая должна каждую минуту часть своего душевного тепла отдавать ребенку.
Садыя с трудом выкраивала время, чтобы на десять-пятнадцать минут заглянуть к сыну. Тревожные мысли приходили все время. При Марате она сдерживалась, а уходя на кухню, всхлипывала.
Тетя Даша сердилась:
— Вот еще. По-бабьи. А секретарь… По-твоему, ребенок и болеть не должен.
Садыя вытирала полотенцем слезы:
— Не могу… Даша… Марат мой…
— Не мой же, — нарочито грубо говорила тетя Даша, выпроваживая Садыю на работу. — Ехала бы лучше, глаза красные, люди небось всякое подумают… Эх, женщины… Вот Илья Мокеич приехал, шуточки да прибауточки — мальчишке настроение сразу поднял, а вы слезокапы.
Но сегодня Садыя не смогла приехать. Поэтому просила тетю Дашу каждый час звонить по телефону. Тетя Даша, конечно, таких поручений не выполняла — от этого ребенку легче не будет, да и ей одно расстройство. Но, проводив доктора, она позвонила все же, сказав, что все хорошо: надо же успокоить! Глазами опытной женщины, воспитавшей не одного ребенка, она подметила, что болезнь Марата связана с каким-то потрясением, недаром доктор сказал: «Нервы шалят… Стоит успокоить их, как все пойдет на поправку…» Но Марат скрытничал, Марат все держал при себе.
— Нервная лихоманка, — поставила свой диагноз тетя Даша. — Вот у нас была знакомая, врач, она все могла сказать. А эти жуют резину, будто их дело сказать про больного обратное, чем они думают.
69
После обеда Марата пришли проведать Сережа с Лилей. Сережа познакомил Лилю с тетей Дашей:
— Моя жена.
— А свадьбу?
— Мы люди новые — без свадьбы.
— Без свадьбы нельзя. А серебряная подойдет, золотая, а? Не лишай, Сережа, себя и Лилю удовольствия. Один раз это бывает. И через горе пройдете, и через хорошее, а этот день всегда будет светить.
— Вот Марат выздоровеет, и устроим. Правда, тетя Даша?
Марат обрадовался Сереже. Он долго держал его руку в своей, и глаза его горели мягким, теплым огоньком.
— Что ж ты, друг… ну?
— Дядя Сережа, так получилось.
— А Славка из школы не пришел?
— Пришел, — заметила тетя Даша. — Давно пришел, по магазинам послала да еще в аптеку.
Когда Сережа и Лиля вышли от Бадыговых и Лиля взяла его под руку, он с горечью сказал:
— На этой неделе партконференция…
— Как просто у Бадыговых, — вдруг перебила Лиля. — Так мне нравится. А Марат очень симпатичный. Какие глаза!.. Я домой не хочу.
И вот они в поле, у большого изломанного оврага, известного здесь под названием волчьего.
Сережа рассказывает о Садые и о Славике. Лиля молчаливо прижалась к нему, жует сухую травинку. Приятно, во рту немного пряно от нее.
Тихо плыли кудрявые облачка, вечные странники, а Сережа и Лиля были рядом и никуда сейчас не стремились; подувал ветерок, и Лилька, ощущая тепло любимого, мечтательно смотрела вдаль.
— Хочешь, я тебе скажу все, что думаю… — Она таинственно смотрит в Сережины глаза. — Хочешь?
— Очень…
— Ты меня прости… И то письмо. Хотелось проверить. Как говорится, семь раз отмерь. Ваш брат какой… Иной попадется… Я перед тобой как на духу. Виктор, его ты по Казани знаешь. Влопался, как мальчишка. Ходил, преследовал. Подговаривал друзей. Разве это хорошо? — мелко, эгоистично. Они меня встречали, грозили. Как ему не понять, что после этого он становился для меня гадким, отвратительным. А сначала у меня что-то проснулось. Любопытство, конечно, не больше. Однажды сидим в парке, знаешь, в самом конце — с горы вид на Казанку, чудо! Вот и сидим. Уединение. Одна пара хотела было сесть, да передумала. А он так легко и красиво мог говорить. Ведь тоже инженер, а послушаешь — глупости… Говорит, говорит, о любви, дружбе: мол, дружба — естество, и любовь — естество, и мир весь — естество, и мы — естество… Все живет для того, чтобы жить, размножаться… Поняла я его грязные мыслишки: вот, оказывается, ты куда гнешь… естество…
И так меня взбесило, прямо… Честное слово, поверь, Сережа… Оттолкнула, а он на колени, не вру… Убежала я… А встретила тебя — думала, тоже такой. А сердце другое: нет… А иногда мыслишка недоуменная была. Если любишь, значит, не это главное. И действительно поняла: не от прихоти мужской все у тебя, а так, от чувств… Чувства — они что хочешь могут с человеком сделать, по себе знаю, на стенку полезешь… Разоткровенничалась, правда? Чего там, раз решили пожениться, я должна все-все сказать, чтобы потом никакая паутинка не могла навести тень. И ты?
— Чудачка! А кто из нас не дружил, ведь мы не маленькие. У каждого с детства есть свое священное. Я к детству не ревнив и вообще без толку не ревнив.
Сережа задумался.
— …Другое дело, если бы ты сейчас от меня ушла, а потом бы пришла, никогда не простил бы. А что было до нашей встречи, мне все равно. Теперь я знаю, самая большая любовь — это ты, Лилька, ты.
— В экспедиции у нас была Тоня, смешная, но смелая… Лежим, не спится, а она: «Девушки, не могу! Парни снятся…» Правда… Я хочу такого же красавца, как у Марьи, и чтоб Сережкой назвать, понял, дуралей ты мой, милый голубок, любушка.
Сережка недоуменно смотрит на ее пылающее, вдохновенное лицо; кошачий взгляд Лили будоражит, дурманит; неожиданно внутренний ток заставляет его вздрогнуть, он прижимает Лильку.
— До замужества — никогда… Как бы я ни любила. Девушка я — вот и все.
— А это можно?
— Целоваться? Сколько хочешь.
Мятный дурманящий запах сухого сена и сухих цветов стелется по направлению ветра.
70
Ночью никто не спал; нервно поднималась грудь Марата; как рыба, выкинутая на жаркий песок, ртом хватал воздух.
Садыя готова была впасть в отчаяние. Тягостные раздумья мучили ее. Тетя Даша, ревниво уступив ей место ночной сиделки, время от времени ворчала и посылала Садыю спать. Но Садыя не шла, ей мнилось: оттого, что она рядом, мальчику будет лучше.
— Мой мальчик…
Славик лежал с открытыми глазами; он был одет, готовый в любую минуту выполнить приказание матери и тети Даши. Иногда он вставал и становился за спиной матери. Она сидела на табуретке, усталая, с воспаленными глазами, и Славик машинально протянул руку — она держала, перебирая его пальцы, с каким-то удивлением и задумчивостью.
Перевалило за полночь; тетя Даша, нетерпеливая и злая, гнала Садыю спать; та упиралась, на глазах слезы.
Марат дышал тяжело, стонал. Потом ему стало как будто легче.
Славик уже больше не мог терпеть: усталость свалила его, и он тотчас заснул. Садыя тихо, осторожно накинула на него пальто.
— Иди, иди, — ворчала тетя Даша, — тебе же завтра на конференцию. Не дури.
— Еще немного, тетя Даша, еще немного посижу.
Славик проснулся, когда матери уже не было дома, а чужой мужской голос властвовал в Маратовой комнате:
— Ничего, браток, поправишься.
Славик поднял голову и, скинув пальто, прислушался.
— Теперь пойдет на поправку, — говорил все тот же мужской голос. — Кризис прошел.
Славка быстро встал.
— Спасибо, я не знаю, как и отблагодарить, — уже на кухне тараторила тетя Даша.
Славка знал, что после кризиса начинается выздоровление.
К концу дня Марату стало легче. Доктор даже сказал, что его помощь больше не нужна. Тетя Даша повеселела. Ей хотелось обрадовать Садыю, и она позвонила в горком. Садыя, оказывается, была на конференции. Тетя Даша волновалась. Теперь к болезни Марата прибавилась боль за Садыю. «Как она там, бедная, выдержит ли после бессонной ночи? Что ни говори, люди бесчувственны, — неожиданная мысль, пришедшая тете Даше, сама по себе опровергалась доводами жизни. — Нынче люди другие — чересчур добры…»
Ей понравилась своя последняя мысль. «Чего греха таить, добры; вот Садыя, женщина, а какая женщина!.. Чиста, душа так и светится, ни одной соринки».
На душе стало отрадно. «Честность прежде всего для человека… — подумала тетя Даша. — Без честности человек — это клоп, чужую кровь сосет».