– А вот и остров! – оглянувшись, радостно воскликнул отрок. – Я же говорил, что до темна будем. Посейчас костер разложу… А вон, здрасьте-пожалте, и шалаш… Вылезайте, господа хорошие… Прибыли!
Еремкин шалаш скорее представлял собой небольшую будку, сооруженную из обмазанных глиной жердей. По всему чувствовалось, что будку свою парнишка любил, содержал в чистоте и украшал, как мог. Даже вставил в единственное оконце – едва кошке пролезть – кусочек настоящего оконного стекла! И еще – повесил занавески. Дешевенькие, из голубенького в белый цветочек ситца, или, как тогда говорили, из бумазейной ткани.
Мебель, правда, оказалась весьма скудноватой, да больше на шести квадратных метрах и не уместилось бы. Большой сундук, доставленный сюда не иначе, как на каком-нибудь баркасе, заменял Ереме кровать, скамью и место для хранилища всякого рода припасов, в числе которых числились и рыбацкие снасти. Еще имелся небольшой стол, залавок и – в углу – печка, сложенная из красного фабричного кирпича и старательно обмазанная глиной. Настоящая печка, хоть и маленькая, да еще по-белому, с трубой! Вот только насчет посуды в хозяйстве отрока было откровенно туговато. Имелись лишь небольшой котелок, пара деревянных ложек да большая жестяная кружка.
– Н-да-а, – заценил Денис. – Шампанское придется пить из горла.
– Так я за бокалами-то, здрасьте-пожалте, сбегаю. – Разжигая костер, Ерема ухитрился перекреститься. – Вот ей-богу, сбегаю. В трактире мне для вас всяко дадут… Вы ж завтра еще будете?
– Ну да. Ежели без дождей обойдется.
– Обойдется, здрасьте-пожалте. – Раздув огонь, подросток довольно ухмыльнулся и похлопал себя по животу. – У нас в деревне дед один есть, Федот. Ноги у него болят и спину ломит. Дак он дождь за день чует! Ни разу еще не ошибся… Так что, здрасьте-пожалте, завтрева дождичка и не ждите. А бокалы я вам с утра, раненько принесу… И, ежели захотите, вилки.
– Да, и вилки, – обрадовался Давыдов. – И чего-нибудь свеженького на перекус… Какое-нибудь суфле или расстегаи… На вот тебе! Это вот – на еду, а это – тебе за труды…
– Здрасьте-пожалте… Благодарствую, барин!
Получив от Дениса Васильевича пять рублей ассигнациями и еще кой-какую мелочь, обрадованный Ерема поставил на огонь котелок с ушицею и, наказав господам помешивать, растопил печку, после чего откланялся – уже как раз смеркалось.
– Ты брод-то в темноте сыщешь?
– Тю! Здрасьте-пожалте! Да я тут как свои пять пальцев все знаю…
Простившись до завтрашнего утречка, мальчишка ушел, а гости принялись обустраиваться. Пока вытаскивали из корзины гуся, шампанское с водкой и все такое прочее, как раз поспела ушица. Давыдов нашел подходящую тряпицу, чтобы руки не обжечь, и, сняв котелок с костра, поставил на стол в будке.
– Ну что же… – хохотнув, Танечка подставила кружку. – Шампанского, мон шер!
– Под ушицу шампанское не пьют, – пряча улыбку, возразил Дэн. – Под ушицу – водку.
– Ну, будем водку… Ах, Денис, наливай же скорей! Выпьем!
На столе, потрескивая, горела свеча, вкусно пахло ухою. На улице, за окном, мерцали желтые звезды, а повисший на дальней сосне месяц напоминал кривую турецкую саблю.
– Хорошо как! – выпив, рассмеялась девчонка. – Нет, право же, хорошо! Славно. Вот мы в детстве так же в ночном ушицы, бывало, наварим и сидим всю ночь, истории страшные рассказываем.
– Так ты из деревни, что ли? – Давыдов недоверчиво прищурился. – Что-то, откровенно сказать, не похожа. Больно уж стройненькая, изящная… Одно слово – артистка.
– Мы на Москве жили… Вернее сказать, живем, – прикрыв глаза, откровенно призналась Танечка. – Папенька – сапожник… Хороший сапожник, не голодали. А дом наш – на Яузе. На Москве-то сам знаешь, как… Как в деревне. Соседи многие и коров, и лошадей держали. Отроци пасли… Ну и я с ними.
– А теперь вот в артистки подалась?..
– Подалась! – Девушка счастливо рассмеялась. – Уж больно плясать да петь любила. Как-то Аполлон Александрович в наших местах был, заметил… Потом и предложил – в артистки…
– И ты – пошла!
– Без раздумий! Теперь без сцены себя уж и не мыслю… Нет, право же! – Танечка явно разволновалась, раскраснелась, в изумрудных глазках ее запрыгали, заиграли золотистые чертики. – А ну-ка, Денис Васильевич, налей! Налей и спой чего-нибудь… А я под песню твою потанцую!
– Ну-у… – Давыдов ненадолго задумался. – Чего бы тебе спеть-то?
– А что-нибудь новенькое! Свое! Чего еще никто-никто не слышал.
– Новенькое, говоришь? Ну… тогда так… – Денис откашлялся и запел недурственным своим баритоном: – Я люблю кровавый бо-ой…
– Ой, ой! Стой, Денис, стой! – всплеснула руками артистка. – Где же я танцевать буду? Тут и места нет совсем… Господи, господи… Ага! Давай-ка мы вот что… Давай-ка мы стол на улицу вынесем! Пройдет он в дверь-то?
– Да пройдет… Должен…
Выставив стол, Денис вопросительно взглянул на возлюбленную:
– Ну, теперь все? Можно?
– Нет еще, подожди… Я драгоценности свои надену… Кольца, браслетики… – Танечка на миг повернулась к своей дородной сумке, поставленной на сундук, достала небольшое колечко с синим мерцающим камнем, надела на указательный палец и похвалилася:
– Знаешь, что это? Это счастливый камень сентября, сапфир, или синий яхонт.
– Сапфир… – вспомнив убитых девушек, похолодел Дэн.
– Да-да, он. Камень созерцания и мудрости… Ты вот туда, в угол иди, а я еще браслетики надену… Ага… Пой теперь!
Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской,
Сабля, водка, конь гусарский,
С вами век мне золотой…
Давыдов не совсем пел, скорее декламировал, пристукивая ладонями по кружке. Этакий рэп. Танечка же вся отдалась танцу. Оставаясь на месте, она кружилась, запрокидывала голову, падала на колени, подпрыгивала, да так, что платье соскользнуло с ее левой груди, обнажив чувственный сосочек… Что, впрочем, ничуть не обескуражило девушку, скорей завело еще больше…
– А ну-ка налей, Денис! И пой снова…
– Водки?
– О, нет, нет! Шампанского! Чтоб брызги в глаза, чтоб пузырьки… Чтоб веселье… Да! И здесь развяжи… Потяни за шнурочек… А тут вот – пуговички, их тоже, да…
Выпив, танцовщица вскочила, прижимая к груди падающее платье, тряхнула пепельными локонами, сверкнула изумрудами глаз:
– Пой, Денис!
– За тебя на черта рад!
Танечка, сделав несколько па, воздела руки к небу, и изысканное дорожное платье ее, шурша, скользнуло к ногам. А под платьем больше ничего не было! Впрочем, наготы своей юная актриса отнюдь не стеснялась… Скорее, наоборот!
Наша матушка Россия,
Пусть французишки гнилые
К нам пожалуют назад!
Очередного па Дэн не выдержал. Быстро закончил, схватил девицу в охапку, положив на сундук…
– Как славно… Ой! – Когда угомонились, Танечка попросила Дениса зажечь свечу. – Я, кажется, кольцо потеряла….
– Сейчас поищем. Вначале огниво найдем… Хотя можно и от костра, чего я!
Как был – голышом – Денис выскочил наружу… Да кто тут смотрит-то? Пока выбирал да вытаскивал подходящую головню, немного замерз – ночью-то было нежарко. Может быть, даже и заморозки…
Костер уже не горел, а так, шаял, мерцал углями, не давая толком ни света, ни тепла. Поежившись, молодой человек поднял подходящую головню… и тут вдруг услышал лошадиный хрип! Ну да, именно так всхрапывает лошадь… или стреноженный конь. Вот снова! Давыдов прислушался – звуки доносились с близкого берега, до которого было, верно, не больше десяти метров вброд. Кто там, рыбаки? Или припозднившиеся путники? Паломники, офени? Но зачем там привязывать лошадь? Что, места другого не нашлось? Да и какой смысл ночевать на берегу реки, когда и деревень рядом полно, и почтовая станция, трактир…
Затаив дыхание, Денис напряг уши… и услышал еще один звук, такой, какой ни с чем не спутал бы любой солдат или охотник. Щелкающий звук взводимого курка! Пистолет! Или – кремневое ружье. А будка-то между тем как на ладони, прострелить ее насквозь, попасть ничего не стоило. Особенно если зажечь свечку… Все условия для неведомого стрелка… или – стрелков…
Бросив головню, Давыдов склонился к реке. Над водой звуки распространялись особенно хорошо, было отлично слышно, как играет в омуте рыба. Да, рыба… и еще – голос, вернее сказать – голоса! Приглушенные такие, один – грубый, другой – писклявый, противный… Писклявый! Неужто и вправду Немой?
– Может, лучше ножичком? – тихо спросил грубый. – Или придушить?
– Он хороший воин, дурья твоя голова! – Писклявый возразил резко и даже, пожалуй, чересчур громко. – Вполне может от нас с тобой отбиться.
– Так они спят же!
– И что с того? Это девка просыпаться будет долго, но не опытный в боях гусар. Нет! Будем наверняка, подождем утречка…
– Ага, подождем…
Между тем до рассвета оставалось не так уж и долго – на востоке уже побелело небо, а за деревьями алела заря.
Давыдов ужом пробрался в будку.
– Одеваемся. Живо! Тсс…
Танечка явно хотела что-то спросить, но Денис накрыл ее губы ладонью.
– Тсс! Объясню все потом… Живо уходим к лодке… Давай же, за мной…
– Завяжи тогда… да…
Платье так толком и не завязали – некогда. Танечка уж поползла так, следом за Денисом, по траве, к лодке… А как иначе уйти? Островок-то маленький совсем, да и кусточки там редкие, все как на ладони. Раздолье для меткого стрелка.
Вот и лодка. Девушка осторожно забралась, весьма даже ловко. Давыдов живенько отвязал бечеву, оттолкнул челнок от берега, залез и сам…
– Чу! – тут же донесся с берега грубый голос. – Мабуть, плеснуло чо? Может, рыба… Да не, не рыба… Лодка, лодка… Вон!
Тут же, разрывая утреннюю тишь, один за другим грянули выстрелы. Одна пуля угодила в лодку, раздробив нос, вторая просвистела прямо над головой Давыдова. Два выстрела. Значит, злодеев двое. Или просто огнестрельное оружие не у всех. Теперь, пока перезаряжают, время есть… Вскинувшись, гусар схватился за весла. Хорошо, что не убрали с вечера, оставили в лодке.