— Зачем, зачем вы от меня все скрывали?! Сколько он уже в крепости?! С какого дня?!
— Не скрывали, дочь моя, — заговорил Раевский, — а сами ничего не знали, пока я сам не поехал и все не узнал… Николай-то где?.. — спросил он жену.
— На охоте с Анисимом, — доложила Софья Алексеевна.
— Ты видел его?! — спросила Маша.
— Не видел, и свиданий с ним государь не разрешает, очень он зол на него… — начал было рассказывать Раевский, но дочь его перебила.
— Мне дадут! — уверенно сказала она. — Надо ехать, надо немедленно ехать!.. Он там один, а я до сих пор у него не побывала, даже письма не написала!..
— Куда ехать, кому писать?! — вне себя вскричал отец. — Я был на приеме у государя, умолял его допустить меня до князя Сергея, но он и слышать ничего не хочет! Еще идет следствие, и ничего не ясно, а вина за ним немалая числится! Ты посмотри на себя в зеркало! Ты смотрела на себя в зеркало?! Ты посмотри какой у тебя вид! — закричал Раевский.
Маша подбежала к зеркалу, взглянула на себя: бледное землистое лицо с мешками под глазами, лишь глаза полыхают пламенем.
— Да увидев тебя такой-то, он в еще худшее состояние духа придет!.. — почувствовав, что сей упрек подействовал, уже более спокойным тоном закончил Раевский, таким суровым взглядом окинув жену, что последняя тотчас очнулась, обняла дочь и, заплакав, стала уговаривать ее вернуться в постель.
— Когда же он арестован?.. — вдруг обернувшись, спросила Маша.
— В начале января… — сообщил отец.
— А сейчас конец февраля… — прошептала Маша. — И вы… вы знали?!
— Опомнись, ты была не в себе, как мы могли тебе сказать такое! — вступила в разговор Софья Алексеевна.
— Нет, я должна тотчас ехать к нему! — помолчав, снова объявила Маша. — Я должна! Да, надо немедленно ехать! Немедленно!..
Маша ушла в комнаты. Софья Алексеевна с отчаянием взглянула на мужа и побежала вслед за дочерью. Николай Николаевич вздохнул, молчаливо подчинившись Федору, который помог генералу разуться.
— Как здоровье, батюшка?.. — спросил он.
— Да какое здоровье, Федор, видишь тут какая канитель! — помрачнев, снова вздохнул Раевский.
Машу с женой он нашел в спальне. Маша плакала, Софья Алексеевна ее утешала, предлагая послушаться отца, который поможет князю лучше, чем она, испросив заступничества у государя, и верно, Волконские тоже, в свою очередь, хлопочут, и, может быть, все образуется, поэтому ее дело сейчас думать о здоровье сына, который требует заботы гораздо больше, чем муж, в этом сейчас ее предназначение!..
Маша всхлипывала, понемногу успокаиваясь, и Раевский подумал, что у женщин что-то есть в крови такое, чего нет у мужчин. Они вот вроде и несут чушь огородную, а все выходит складно и гладко, хоть и в словах ни толики правды нет, и ничего не образуется, а бабы Волконские даже пальцем не пошевелили и не пошевелят, чтобы облегчить князю Сергею его положение. Старая княгиня Волконская почему-то у него справлялась о сыне, хотя каждую минуту при дворе, со вдовствующей императрицей, видит ежедневно государя и могла бы сделать для сына больше, чем Раевский…
Почувствовав, что пришел отец, Маша вскинула на него заплаканное лицо, ожидая от него совета и вразумительного решения.
— Вот что, Машенька, — помолчав, сказал генерал. — Я не буду неволить тебя, ибо понимаю, что жена должна следовать за мужем даже в несчастье, так сказано в Библии, но, во-первых, ты не поедешь до тех пор, пока доктор не разрешит тебе ехать по причинам твоего полного здоровья. И еще хочу сказать тебе. Я перед тем, как дать слово князю согласия на тебя, просил его выйти из оного общества, дабы не подвергать тебя опасности, каковой ты подверглась. Он не сдержал слова. Вольна отныне и ты в своем слове, ему данном. Так считаю я, и ты можешь воспользоваться всегда моим мнением. Никто тебя за это не осудит…
Раевский замолчал, ощущая, как напряглась Маша, сколь неприятно ей было слушать подобное мнение, но отвечать отцу тотчас не стала, и это более всего испугало Раевского. Если бы она снова заплакала, надерзила отцу, ему было бы легче, чем такое затаенное молчание. Генерал не узнавал своей дочери. Еще недавно она безропотно подчинялась его воле, дав согласие на брак с Волконским, хоть он ей и не нравился. Софья Алексеевна не раз заставала ее ночью плачущей, и однажды Машенька призналась ей, что она боится Сергея Григорьевича и что он ей не симпатичен, а даже наоборот. Это признание расстроило Раевского, но он рассудил по-мужски, симпатии проходят быстро, да и не возбраняется их иметь, а то, что дочь ждет блистательное будущее, в этом Раевский не сомневался, как-никак Волконские — одна из первых фамилий России. И вот дождались!..
Вечером он сидел в своем прежнем кабинете, перед пылающим камином. И хоть стены его были обиты мягкой штофной тканью, хоть мебель его, темная и громоздкая, занимала много места в комнате, Раевский был рад старому, тесному кабинету, где чувствовал себя уютно, по-домашнему, и мысли текли здесь неприхотливо, вольно и широко.
Он вспомнил май 20 года, когда вместе с Николенькой, Машей и Софи он отправился из Киева на кавказские воды. По пути они заехали в Екатеринослав, дабы с согласия генерала Инзова забрать с собой вольнодумного и высланного за то поэта Александра Пушкина. В Екатеринослав они приехали уже в 10 вечера, слава богу, тьма еще не колола глаза, хотя солнце уже зашло и горел лилово закат. Разрешение взять с собой Пушкина в поездку выхлопотал у отца Николенька, сговорившись с молодым поэтом еще ранее, до его отъезда в ссылку. Тотчас была выдумана болезнь, лихорадка, и Раевский неохотно, но уступил младшему сыну, отписал Инзову просьбу о том, чтобы Пушкин побыл некоторое время с ними. И вот уже к одиннадцати часам Пушкин нашелся; веселый, неугомонный, он тотчас возбудил своим приходом все семейство, что поначалу даже не понравилось Раевскому. Хоть он и знал, что болезнь мнимая, но все же для пущей важности и вида можно было хотя бы не хохотать.
— Уже выздоровели, господин Пушкин, — с натянутой улыбкой заметил Раевский, на что, просияв огромными глазами, Пушкин вдруг погасил их блеск, открыл рот и вмиг сделался больным, трясясь всем телом в ознобе.
— Спасите, ваше превосходительство, только вы один в силах спасти меня!.. Я умираю, прощайте, благодетели и друзья мои! — вскричал Пушкин, падая на землю, да так натурально изображая лихорадку, что Николушка в испуге стал его поднимать и попросил у отца разрешение сбегать за доктором. В ужасе смотрели на поэта и дочери.
— Хвалю вас, господин поэт! — милостиво сказал Раевский. — И произвожу в Наполеоны! Только он отличался столь завидным лицедейством, что солдаты то немели от восторга, то плакали вместе с ним!
— Наполеон — моя любимая тема! — ловко поднимаясь и отряхиваясь, проговорил Пушкин. — Обещайте, Николай Николаевич, рассказать о нем все, что знаете!..
Софи и Маша в недоумении переглядывались от этой сцены, а Николенька не мог выговорить ни слова.
Маше минуло к той поре тринадцать лет, а Пушкин был старше Николеньки, поэтому естественно, что она нет-нет да и бросала на него восхищенные взгляды. Молодой поэт сие замечал и понемногу сам увлекся этой игрой, оказывая ей знаки внимания.
Ах, ваши очи
Яснее дня,
Темнее ночи,—
шутил он постоянно с Машей, бросая то гордые суровые взгляды, то корча шутовские рожи и показывая язык, то впадая в нежную грусть и задумчивость. Порой на него находил поэтический голод, и он читал взахлеб стихи. Тогда все останавливались и начинали удивительный вечер, каковой уже не восстановить в памяти, но злые сатиры Пушкина Раевский даже попросил сына отчасти записать на память…
Раевский, услышав целиком стихотворение «Ура! В Россию скачет кочующий деспот», даже не знал, что ответить, столь дерзким оно ему показалось и столь обвинительным по отношению к императору Александру Павловичу. Имеет ли право молодой человек, еще ничего не сделав, не доказав свою полезность обществу, обвинять государя и даже смеяться над ним?
— Высказывать свои мысли вслух — это принадлежность, уважаемый Николай Николаевич, всякого свободного человека. И ваше недоумение лишний раз доказывает, что о свободе мы знаем понаслышке.
Иные же, генерал, не только смеются, но и совершают революции. К примеру, тот же Наполеон. А до него — Робеспьер, Марат. Какие у них такие уж особенные фамильные или общественные права? Да никаких! Иначе старушку Историю с места не сдвинешь.
— Важно знать, куда двигать, — заметил Раевский.
— А легче вниз, под гору, в пропасть, — засмеялся Пушкин. — Эх, ну почему я не родился лет пять назад. Или шесть. Вон, даже Николя участвовал в битвах, а я!.. — и он махнул рукой.
— Природа каждому выделила свой участок, вспахивайте, мой милый, до седьмого пота, — весело сказал Раевский. — Вам, видно, писать стихи и тем тешить публику…
— За стихи нынче ссылают, Николай Николаевич, — усмехнулся поэт. — Так что занятие сие не очень веселое…
Говорить с Пушкиным было трудно, столь легко и дерзостно взлетала его мысль, что Раевскому требовалось немалое напряжение, дабы поспевать за ней, и в то же время интересно, ибо молодой поэт умел и слушать. Едва Раевский вспоминал какую-нибудь историю из времен 12-го года, как Пушкин делался тих и недвижим, просил еще, глаза его горели, и он живо переживал военные истории Раевского.
— А вы, верно, генерал, не очень жалуете мою бедную подружку Поэзию? — как-то спросил Пушкин у Раевского.
— Я, верно, не очень большой охотник до стихов, особенно романтических, но сие, видно, оттого, что война не терпит романтиков, там за мечты платишь жизнью и надобно быть суровым реалистом, но хорошее и точное слово уважаю, им можно и армии поднимать!..
Пушкин молчал, потом озорно взглянул на Раевского.
— Спасибо за поддержку, Николай Николаевич! — вдруг сказал он.
— Какую же? — не понял Раевский.
— А вы, сами того не подозревая, помогли разрешить мне очень важные сомнения! Нас до сих пор жаловала романтическая муза, и все поэты: Державин, Жуковский, тот же ваш адъютант Батюшков, других стихов не писали. А право же, постоянно есть бланманже скоро надоест! Вот я и ссорюсь со своей романтической девственницей и завожу блудни на стороне, дабы быть поближе к той суровой прозе, о которой вы говорите. Поэтому ваши слова еще одно доказательство тому, что я не распутничаю, а изживаю моветон, коий все время насаждают наши зоилы. Буду стараться словом армии подн