Пушкин, хлопоча в 1830 году о назначении пенсии покойного мужа его жене Софье Алексеевне, писал о Раевском Бенкендорфу: «Прибегая к Вашему Превосходительству, я надеюсь судьбой вдовы героя 1812 года — великого человека, жизнь которого была столь блестяща, а кончина столь печальна — заинтересовать скорее воина, чем министра, и доброго отзывчивого человека скорее, чем государственного мужа…»
Пенсия была назначена.
ОСТРОВ ЕРМОЛОВА
1
Лето в Орле в тот злополучный 1827 год выдалось жарким, знойным, и даже после Ильина дня жара не спала, как это обычно бывало прежде, а держалась с вызовом, дерзко, точно не желая покоряться естественному календарю.
Алексей Петрович Ермолов, генерал от инфантерии, вышедший в отставку несколько месяцев назад, всех домашних отправил в Лукьянчиково, небольшое сельцо-имение, расположенное в 18 верстах от Орла, а сам остался в городе, сославшись на необходимость составления некоторых деловых бумаг, касающихся пенсии, однако истинная причина была в другом: ему хотелось побыть одному, не видеть сострадательного отцовского взора, внимательных и настороженных глаз сыновей, вывезенных с Кавказа, оторванных от их родины, матери, того привычного быта, к которому они успели уже прирасти нежной кожицей. Привыкшие постоянно находиться под материнским надзором, отца, грозного генерала, они еще боялись, и, может быть, с дедом им окажется повольнее, да и восьмидесятилетнему деду, который только что увидел своих внуков, надобно к ним попривыкнуть…
Старый родительский дом, прочно вросший в землю, хранивший степенную среднерусскую прохладу, помнивший многое из жизни Алексея Петровича, помогал ему претерпеть боль. Боль не физическую, ибо Ермолов в свои 50 лет вообще ничем не болел, а душевную. А боль была минутами нестерпимой, словно кто-то когтистой рукой держал душу его, сжимая ее до темноты в глазах. От сослуживцев он знал, что в таких случаях помогает водка, но будучи ярым противником всего спиртного вообще, он не переносил ее на дух. В Москве да в Петербурге, наверное, только тем и занимаются, что обсуждают его отставку. Многим сие по сердцу, многие его завистники утешатся… Господь с ними! Он никому зла не желает…
Отзвонили к обедне, потом к вечерне… Церковь была рядом, он даже слышал, как идет служба, как гудит, надувая большой живот, отец Гавриил, и сладкие запахи ладана тянулись в окна. От ужина он отказался. Велел принести молока и ржаного хлеба.
— Что твой Давуст?.. — услышал он полный иронии вопрос, оглянулся, но ни в комнате, ни за окнами никого не обнаружил. Еще оранжевые солнечные лоскутки лежали на свежевыкрашенном подоконнике…
Что же ему делать?.. Сидеть и ждать, когда вспомнят, позовут, предложат службу?.. Самому бежать, выпрашивать ее, да кто только возьмет, кто ослушается третьего Павловича, который после восстания 14 декабря боится всего, что может составить силу против него. Волконский, Муханов, Якубович и другие, кого он хорошо знал, в Сибири, закованы в цепи, а он, слава богу, еще не в цепях, может пить молоко или квас, есть яблоки, дышать этим воздухом… Может быть, в Сибири он чувствовал бы себя вольнее?.. Не страдал же он в Костромской ссылке: читал книги, учил латынь, гулял по морозцу… Отчего так?! Неужели страдания, причиненные другими, переносятся гораздо легче, нежели равнодушие, когда тебя, как старую кошму, выбросили вон, и никому нет дела!.. И он, привыкший быть на виду, привыкший воевать, вести сражение, уже не может жить иначе. Армия, казарма, марши, битвы заменяли ему дом и семью, теперь у него ничего нет, вот он и мечется, как тигр в клетке… У Раевского, ушедшего в отставку три года назад, были какие-никакие, а заботы: сыновья, дочери, дом, внуки Жена рядом, есть кому утешать, ободрять, направлять, есть о ком заботиться… Своих сынов, коим он чужой и они ему чужие, он отдаст в училище и больше их не увидит, а жизнь придется коротать одному, ему только пятьдесят, лет двадцать пять он с его здоровьем протянет, что же будет он делать целую жизнь?!
— Что твой Даву?.. — с горечью спрашивал Павел Иванович Багратион, называя так Барклая-де-Толли, главнокомандующего 1-й армии, под началом которого служил Ермолов в 12-м году.
Ермолов пережил их всех. Лет пять назад из Географического общества пришло письмо, в котором сообщалось, что один из коралловых островов в Тихом океане, открытых экспедицией некоего капитана Беллинсгаузена, назван его именем — «Остров Ермолова»… Вот бы и отправили его туда, обживать остров, все бы польза и толк, а так отставка сия лишь насмешка. При всех недовольствах им негоже так обращаться со старым боевым генералом, честно послужившим Родине своей, ох, как негоже!..
И снова подступила боль. Сердце сдавило так, что он еле продохнул, в глазах потемнело. Он закрыл их, и несколько минут сидел неподвижно. Потом открыл глаза. Оранжевых лоскутков от солнца на подоконнике уже не было, прохладой потянуло из архиерейского сада…
Только чтоб не пришел епископ Гавриил, а то повадился навещать и несет разный вздор. Ругает светскую власть, губернатора, казнокрадов, хочет, чтобы он, Ермолов, пошел на них войною… Только в таких битвах он еще не участвовал, а так во всех уж побывал…
Боже, какая это была армада полководцев!.. Никогда еще такой не было и, верно, не будет!.. А где они все?! Кутузов, Барклай-де-Толли, Багратион, Лихачев, Орлов, Раевский, Тучков, Волконский, Милорадович, где они все?! Кто умер, кто убит, кто изгнан… Кто же на смену пришел?.. Паскевич?! Дибич?! Эти навоюют!..
Он поднялся, походил по комнате из угла в угол, лег, не снимая сапог, на кровать. За долгие годы эта привычка спать не раздеваясь настолько укоренилась в сознании, что он никак не мог отучиться, хоть и знал, что никто за ним не прискачет и никуда не вызовет…
Десять лет назад, в начале 1816, он вот так же приехал в этот дом и дня три кряду просидел у окна, с жадностью и любопытством читая книги, топя печку да калякая с отцом, который живо тогда еще интересовался ходом прошедшей кампании против Наполеона, тревожился: не сбежит ли злодей с острова Святой Елены, как до этого сбежал с Эльбы. Ермолов отвечал обстоятельно, и отец только вздыхал, слушая истории про Париж, царскую семью и баталии, до коих отец был большой охотник.
Ермолов тогда собирался в отпуск на Кавказ, на минеральные воды, в голове даже поигрывала фривольная мыслишка о некоей женушке, которой теперь, после окончания войны, неплохо бы обзавестись, во всяком случае, жених он выгодный и можно присмотреть хорошую партию… Так он воображал невесть что, тешил себя разными глупостями, уже зная отчасти, что за него хлопочут, готовя ему новую должность, и скорее всего вместо Ртищева он отправится на Кавказ. Но Ермолов не позволял себе думать на сей предмет слишком долго и нарочно воображал мысли самые наисмешнейшие, невообразимые, то и дело посматривая В окно да прислушиваясь к звукам дорожных колокольцев.
И все произошло так, как и предполагалось: его вызвали, предложили новую должность, и он с готовностью радостно согласился… Император Александр Павлович сказал, что после Кутузова, Барклая-де-Толли и Багратиона у него другого полководца нет, на кого он мог бы положиться, и если Ермолов будет там, на Кавказе, то ему нечего опасаться персиян и турок, а это единственная пока угроза России, каковая заслужила мирную жизнь после всех ее несчастий. Император сказал также, что он бы не решился на это назначение, если б не знал, сколь горячо желание Ермолова поехать туда.
Ермолов прослезился, император обнял его, расцеловал, и Алексей Петрович отправился на Кавказ.
…И сейчас на губах его вкус того поцелуя. Они гуляли с Александром Павловичем в саду, говорили о персидских делах. По прибытии на Кавказ Ермолов обязан был отбыть с посольством в Персию; дело предстояло трудное, ибо шах Фетх-Али только и ждал повода, чтобы вторгнуться в Россию, а как укротить этого азиатского дракона, никто не знал.
В Петербурге пахло весной, солнышко припекало, и император щурился, поглядывая на статного могучего Ермолова.
— У вас, милейший Алексей Петрович, скоро солнечного тепла будет вволю, — улыбаясь, шутливо говорил император. — А мы постараемся не обделить вас теплом душевным…
— Спасибо, Ваше Величество, за ласковые слова! — пробормотал Ермолов. — Теперь мне их на всю оставшуюся жизнь хватит!..
— Отчего бы вам не жениться, Алексей Петрович? — хитровато улыбнувшись, сказал вдруг Александр Павлович. — Вот бы и родителей своих обрадовали!..
— Не получается со столь нежным делом, Ваше Величество, да и не умею, видно, делать то и другое одновременно. По мне: либо служить, либо семейство заводить, а вместе как-то не получается!.. Одна страсть должна человека вести!..
— Да, вы правы, наверное, одна страсть!.. — повторил, задумавшись, император. — Либо царствовать, либо скит, третьего не дано, надо выбирать… Обладая одним, стремишься к другому, а две жизни прожить не дано!.. Или возможно сие? — не без хитрецы спросил император. — Проживает же Наполеон сейчас вторую жизнь — пленника, затворника, и счастлив, наверное, не меньше…
Они расстались, и Ермолов в тот же день уехал.
Тогда, наполненный радостью вследствие получения нового дела, он, конечно же, пропустил мимо ушей эти рассуждения императора, новая опасная жизнь влекла его к себе, точно магнит, он не мог ни о чем более и думать. Лишь в Таганроге, впервые услышав нелепые слухи о том, что вместо императора похоронили другого человека, похожего на него, а сам он нищим отправился бродить по Руси, Ермолову вспомнились странные слова Александра Павловича. Даже если это и россказни, то втайне он мечтал о такой участи, и в этом нет ничего удивительного. В любом настоящем полководце всегда живет простой солдат, и время от времени чертовски хочется поменяться ролями, разве не так?..
Ермолов лишь на мгновение представил себе, что бывший император сейчас пьет чай в каком-нибудь захудалом трактире, размачивая в кипятке черную корочку хлеба, блаженно втягивая носом сладковатый ржаной дух, а потом устраивается на грязном полу спать, и тараканы безбоязненно ползают по его круглому лицу, как от этого видения его бросило в озноб… Нет уж, каждому дано прожить только свою жизнь, и шесть лет Наполеона на Святой Елене, какими бы счастливыми они ему ни казались, были не его жизнью, а прозябанием заурядного пленника по имени Наполеон Бонапарт. На