Раевский вспомнил слабую, постоянно таящую на губах улыбку Александра и нахмурился. Не везет России на царей. Павел и вовсе был самодур. В 1797 году взял да и уволил Раевского из армии ни за что ни про что, никто ничего толком и понять не мог, и четыре года пробыл Николай Николаевич без дела, пока не свершилось отцеубийство. Теперь-то генерал догадывался, что Павла удушили не без согласия Александра, вот уж страх господен: этакую тяжесть в душе носить, каждый ли отважится?! Может быть, Павла и надо было удушить, изверга этакого, но не своими же руками, не этак, в собственной опочивальне, с помощью ближних царедворцев… Вот и Конституция вся!..
Раевский вглядывался в сумерки за окном, ждал зятя князя Волконского Сергея Григорьевича, который с часу на час должен был явиться, а его все не было. За князя Сергея Раевский волновался более всего. Первый зять, граф Михаил Орлов, тоже был причастен к тайному обществу, но слово свое он сдержал: женившись на старшей дочери Раевского Екатерине, из оного общества он вышел. А князь, еще делая предложение через того же Михаила, заявил тогда категорично: ежели его убеждения войдут в противоречие с будущим счастием Марии Николаевны, младшей дочери генерала, то что ж, так тому и быть, знать, этого счастья он не достоин, но убеждений своих изменить не может… Сын Александр, узнав о том, возражал против этого брака, предостерегал, но Раевский его не послушал. Нравился ему Волконский — и все, что тут говорить! В двадцать пять лет генерал, награжденный высшими отличиями, носящий одну из первых фамилий в государстве, род знатнее некуда, богат, да и сам недурен. В летах, но не стар, разница хоть и в девятнадцать лет с Машенькой, но князь крепок, выглядит молодцом, и каждый даст ему чуть больше тридцати… Да и породниться с Волконскими за честь почтет любой. Александр I его отличал, называл всегда ласково: «месье Серж», да и было за что: умен, честен, справедлив… Да и попросив руки, не стал князь дожидаться ответа, ставить в затруднительное положение Раевских в случае отказа, уехал на Кавказ…
Раевский вспомнил историю, происшедшую с Волконским в 1815 году в Житомире. Тамошний губернатор, поляк Гажицкий прогнал с квартиры обер-провиантмейстера корпуса Волконского Олова, чтобы предоставить эту удобную квартиру для какого-то своего заезжего пана. У Олова в это время жена была на сносях, и он в отчаянии, встретив Волконского, пожаловался ему. Волконский тотчас потребовал от Гажицкого, чтобы тот оставил его подчиненного на прежней квартире. Разговор между ними произошел резкий, оба, видно, вспылили, и Гажицкий вызвал Волконского на дуэль. Волконский дуэль принял, хотя Гажицкий был дуэлянт известный, стрелял с двадцати пяти шагов без промаха. Состоялась дуэль, оба, к счастью, промазали — случайно ли, или нарочно — на том и разошлись, а квартира осталась за Оловым. После этого слава Волконского как командира обежала всю армию… И заслуженно! Граф Михаил Орлов в свое время тоже пекся о нижних чинах, за что и пострадал, был даже отстранен от дивизии, вот и Волконский такой же… Нет, зятья достались ему точно господом посланные, все завидуют Раевскому. И хоть две дочери еще не пристроены, и будут ли, кто знает, но двум другим — старшей и младшей — счастье выпало с верхом… С верхом ли теперь?..
Раевский просидел у окна еще два часа, но Волконский так и не приехал. Ужинать Николай Николаевич не стал, а велел постелить себе снова в кабинете и принести чаю с ромом, чтобы выгнать всю хворь. Да там, в кабинете, генерал надеялся тайком раскурить трубочку, которую наказал приготовить Федору. Не так много житейских радостей в жизни, чтоб от последних отказываться!
2
То ли из-за того, что поднялся телесный жар, то ли снег перестал валить и установилась твердая морозная луна, но боль в предплечье поутихла и отпустила судорога. Зато жар спеленал тело, глаза слезились, и ватная расслабленность навалилась на все члены. Большого жара у генерала никогда не бывало, всякую простуду он переносил на ногах, и теперь, сидючи в кресле, он даже пытался читать «Историю» Карамзина, кою все хвалили в один голос. Особенно его интересовал род Глинских, из какового происходила его мать Екатерина Раевская, урожденная Самойлова. Род вел свое начало еще от бабки Елены Глинской, великой княгини Московской, жены Василия III. К нему принадлежала и Наталья Кирилловна Нарышкина, супруга царя Алексея Михайловича, второго из Романовых, и мать Петра I. Этой знатностью можно было не только гордиться, но и козырять, однако Раевский презирал всякую погоню за чинами и титулами, ибо считал: кому дано богом уродиться уродом, то никакие титулы не спасут. Пример тому тот же изверг Наполеон, выбившийея в императоры из захудалого корсиканского рода.
Слезы то и дело застилали глаза, и пришлось чтение оставить. Раевский прилег, закрыл глаза, но сон не шел. Такая гадостная вещь эта болезнь. У одних лишь недомогание и все кости ломит, а у Раевского и слезы, и прочая вода, вот и сидишь, как зареванный. Даже трубочка любимая не в радость — горло щиплет, глаза ест, мученье одно, да и только!..
На прошлой неделе пришло извещение о кончине Александра I. Он умер где-то в Таганроге, да злые языки еще пустили слух, что якобы не умер, а имел близнеца, коего и умертвили, а сам Александр пустился странником по Руси грехи отцеубийства замаливать. Вот уж глупость несусветная, которую явно состряпали петербургские кумушки, у них на любое лицо найдется злое словцо, только попадись им на язык!.. Александр с виду только мягок был, но умом твердым отличался. Александр Павлович и облагодетельствовал Раевского: вернул в армию, пожаловав генеральские аксельбанты, но обида у Николая Николаевича была столь велика, что он и чин этот расценил лишь как некое возмещение того унизительного положения, в каковом Раевский пребывал четыре года, и тут же попросился в отставку, сославшись на расстроенные дела с имением. Молодой император отставку принял, и это еще больше уязвило Раевского: знать, вообще он не нужен, коли уж даже отговаривать не хотят. Неизвестно чем бы кончилась вся его военная карьера, не явись в судьбе его Павел Иванович Багратион и не призови он Раевского к себе в баталиях 1807 года, царство ему небесное, громаднейший был человек и полководец…
Раевский вдруг замер: ему показалось, что прозвенели бубенцы!.. Но было тихо окрест, и, видно, ослышался он. И точно обида какая-то осталась на государя, которая и со временем не прошла. После кампании 1812 года Александр I пожаловал было Раевскому графский титул, но и тут генерал снова отказался, ибо что-то обидное, шутовское заключала награда сия. «Моя фамилия и без того всем известна! — ответил он жене, которая начала что-то говорить о детях и их будущности. — Титул, как и имя, надо заслужить, а тут словно побрякушку навесят! Граф Раевский! Да и не звучит совсем!» — оправдывался он перед женой, которая, может быть, и не прочь была походить на старости лет в графинях. Возможно, обида была еще и за армию, которая благодаря Александру, а он, возомнив себя великим стратегом, постоянно вмешивался в ход боев, понесла сокрушительные потери при Аустерлице в 1805-м и под Фридландом и Кенигсбергом в 1807-м. Обида была и на то, что главные командные посты отдавались немцам, и если б не бездарный Беннигсен, а Багратион командовал сражениями в 1807-м, то, возможно, двенадцатого года и не было б. Верно, как-то попросил Ермолов государя: «Произведите меня в немцы!»
Раевский снова потянулся к трубочке, она погасла, но разжигать ее не стал, лишь пожевал старый мундштук, терпко пахнущий табаком. Правда, надо отдать должное и немцу Барклаю-де-Толли, которого Ермолов не любил и постоянно интриговал против него. Раевский, в свою очередь, несмотря на родство, недолюбливал Ермолова, который очень уж возносился, а штабного высокомерия Раевский на дух не переносил. Если б не Барклай, не его план отступления, втягивания Наполеона в глубину России и такого неспешного истребления его, то, может быть, не сидел бы генерал в своем любимом кресле, не сосал бы свою трубочку…
Раевский хорошо помнил июнь 1807-го, когда Александр в парадном мундире объезжал войска, делая смотр сломленной, раздавленной армии, подбадривая ее на новые баталии. Помнил слова Константина Павловича, брата царя, сказанные им Александру, которые у всех тогда были на устах: «Государь, если вы не хотите мира, тогда дайте каждому русскому солдату заряженный пистолет и прикажите им всем застрелиться. Вы получите тот же результат, какой дает вам новая (и последняя!) битва, которая откроет неминуемо ворота в вашу империю французским войскам». Багратион в те дни ходил мрачный, как тень. Он даже тяжелее Раевского переживал случившееся, словно сам был в том повинен.
…Потянуло холодком из углов, и Раевский нетвердо поднялся с кресла и, прихрамывая, направился к камину, чтобы подбросить в огонь полешек. Угасающий жар жадно схватился за сухие чурбачки, и пламя вспыхнуло с новой силой. Николай Николаевич вернулся в кресло, поправил подушку и, кряхтя от боли, сел. Раньше он боли не замечал, был нечувствителен к ней, что ли, а теперь вот любая болячка отдается во всем теле, да так и зовет покряхтеть, постонать, точно легче от этого становится. А ведь раньше и слышать стона ни от кого не мог, старость, что ли? Хотя ему всего-то пятьдесят четыре! Разве старик?! Он повздыхал и умолк, вслушиваясь в ночную тишину… Тихо вокруг.
Но и Багратион ошибался, когда, умирая, прислал на совет в Филях записку о том, что он против сдачи Москвы. И Ермолов тогда был против. Раевский один из немногих, кто поддержал Кутузова в его мудром решении сдать Белокаменную, чтобы спасти Россию. Раевский знал, что Багратион не сомневался в нем, знал, что коли он против сдачи, то и Раевский его обязательно поддержит, а тут, выходит, что он его как бы предал. Да что было делать-то?! Как ведь в конце концов мудро поступил Александр, согласившись на любезности с Наполеоном в Тильзите, так и мудро сделал Кутузов, сдав Москву. Немногие это оценили. А после Бородина как всем хотелось услужить царю, мнение которого уже было известно: Москву не сдавать ни под каким предлогом. Да, война штука хитрая, одного желания тут еще мало. Так и с Конституцией — видит око, да зуб неймет.