Генерал нежного сердца — страница 9 из 24

И там, на Бородинском поле, когда все оно уже было завалено горами тел, когда генералы и солдаты умирали на штыках, подобно Лихачеву, генералу, опять-таки батареи Раевского, который, уже смертельно раненный, поняв, что не сможет более защищать люнет перед многочисленным противником, в отчаянии бросился один на французов и был поднят ими на штыки, там, в этом пороховом аду, когда пушки раскалялись докрасна, а по полю носились обезумевшие табуны лошадей, не зная, куда укрыться от грохота и воя снарядов, нужно было носить в своем сердце великую, чувствительную отвагу, чтобы держать в руках самый центр военной сцены и не сдаваться, не отступать.

В середине дня Раевский был ранен в ногу, но поля боя не покинул.

«Корпус мой был так рассеян, — писал Раевский, — что даже по окончании битвы я едва мог собрать 700 человек. На другой день я имел также не более 1500». Это из 11 тысяч человек!

15 часов длилось Бородинское сражение…

…Раевский проснулся в три часа утра в доме у Кати и почти до утра не мог более заснуть. Сначала ему показалось, что душно, он даже слегка приоткрыл дверь, чтобы впустить прохладу из остальных комнат, но откуда-то потянуло холодком, и генерал поспешил затворить дверь, боясь новой простуды.

Потом он лежал, перебирая в памяти события 12-го года, и вдруг понял, что[2] его смутило: тот бой за Курганную высоту, когда он, увидев несметные полчища французов, надвигающихся на него, сминающих его передовые отряды, бросился назад за подкреплением, бросился сам, впервые растерявшись и почувствовав в душе страшный холодок будущего поражения. Это-то его бегство и было воспринято Ермоловым за некое малодушие, когда он, ворвавшись на высоту и узрев множественную атаку неприятеля, не нашел на своем месте Раевского и стал распоряжаться сам, спасши тем самым положение и высоту. И после боя Ермолов не подъехал к Раевскому, не пожал ему руки, хотя был уже к тому времени начальником штаба обеих армий, и следовательно, начальником для Раевского, а лишь передал через офицера ему, чтобы корпус его занял прежнюю позицию, и уехал на левые флеши. Конечно, в той суматохе ему было и не до этого, и все же случай был особенный, да и Раевский по роду и чинам Ермолову не уступал, а, учитывая их некоторое родство, Алексей Петрович просто обязан был подъехать, кроме того, Николай Николаевич находился в десяти метрах от Ермолова и видел, что был замечен им, с нетерпением ожидая, когда он подъедет и переговорит с командующим корпусом, как того требовал надлежащий порядок. Но тот не подъехал и даже не взглянул в его сторону. Он ускакал прочь, а Раевский долго еще не мог прийти в себя. Этим начальник штаба словно подчеркнул его провинность перед всеми, точно нанес незримую пощечину за ротозейство, и все близкое окружение Раевского рассудило этот поступок Ермолова именно так, а не иначе. И Раевский не мог впоследствии до конца дней своих простить этого Ермолову.

Чуть позже, в 1827 году, когда Николай, убоявшись ермоловского влияния на армию, сместит его с поста главнокомандующего Кавказским корпусом и опальный генерал останется не у дел, Раевский посочувствует о нем в письме к дочери: «Ермолов заслужил свое огорчение, но не могу не жалеть о нем. Он не великодушен, поэтому будет несчастлив: привыкши быть видным человеком, ничтожность его будет ему мучительна».

Раевский же своей «ничтожности» не чувствовал. Он слишком любил семью и отдавался ее заботам целиком, точно наверстывая то время, когда он принужден был этими делами не заниматься в силу военных обстоятельств. Но вспомнив тот бой, генерал вновь ощутил горький осадок в душе: эх, кабы еще раз, спиной бы он к французикам — не поворотился. Умер бы, как Лихачев, на штыках, а не дрогнул. Впрочем, что теперь толковать, лежа в теплой постели! Прошло почти четырнадцать лет, а вот держит, не уходит из памяти тот бой…

Потом, участвуя во многих последующих битвах, в знаменитой «битве народов» под Лейпцигом в октябре 13-го года, Раевский не раз проявлял чудеса храбрости, и все офицеры дивились такой стойкости генерала.

Однажды, когда его сильно ранило в грудь, почувствовав, что кровотечение не утихает, он послал адъютанта за лекарем. Тот, воротившись с ним, едва не лишился чувств, увидев, насколько серьезно ранение. «Как его звали-то? — задумался Раевский, пытаясь вспомнить фамилию чувствительного адъютанта. — Ведь был, кажется, поэтом…» «Батюшков!» — наконец выговорил генерал.

Он служил у Раевского меньше года и в Париже где-то совсем исчез. А недавно Раевскому рассказали о том, что Батюшков сжег свою библиотеку и трижды покушался на самоубийство. Он поначалу не сразу и вспомнил кудрявого восторженного адъютанта, падавшего в обморок при виде крови и ужасов. Запомнилось лишь одно суждение поэта: в молодости, говорил он, все люди делятся на черных и белых, то есть на злых и добрых. В средние же лета вдруг открываем еще один сорт людей — серых. Никаких, ничем себя не проявивших, и это вот страшно. И здесь уже выбора нет. Надобно либо научиться жить с серыми людьми, либо уйти и жить в Диогеновой бочке. Вот такую забавную мысль преподнес ему господин поэт в перерыве между боями…

8

Раевский остановил неприхотливый поток размышлений и поежился в своей толстой енотовой шубе, в каковую его укутали, когда сажали в возок у Катеньки в Москве. Она стояла в окне гостиной и махала ему платочком. Бог знает, когда они теперь свидятся, генерал спешил домой, к Машеньке. Да надо как следует поговорить с Николушкой…

«Не давать людям стариться» — эту мудрость приписывают Наполеону, который умел не только сам чувствовать победу на кончиках своих пальцев, но еще и научил людей, точнее, слепил их, вырастил и постоянно загружал работой, делом, использовал их по своему назначению и выбирал в них все без остатка, всю их силу, энергию, ум, талант. Ней, Даву, Мюрат, Ланн, да сколько их, славных имен, каковые, кстати, ничуть не превосходят и наших генералов, таких, как Багратион, Барклай-де-Толли, Ермолов, не говоря уж о Кутузове…

Раевский невольно подумал и о себе. И его портрет писан Дау для галереи героев 1812 года. Но он не метит в Наполеоны. Да, он был хорошим воином, это точно. За спины чужие не прятался, за чинами и наградами не лез. Это ли геройство? Разве то, что человек хорошо исполняет свое дело и верен присяге — уже геройство?! Кутузов спас Отечество. Суворов прославил себя великим победителем, равно как Румянцев и Потемкин. Из других, равных Кутузову, были только Багратион да Барклай. Даже Ермолова он бы не выставил на пьедестал. Остальные — солдаты. Впрочем, солдат солдату — рознь. Раевский вспомнил Лихачева, бросившегося на французские штыки. Потом рассказали, что французы все же подобрали израненного генерала, привели к Наполеону. Французский император долго смотрел на окровавленного героя и приказал вернуть ему шпагу. Однако Петр Гаврилович отказался взять ее из рук врагов. Его отправили во Францию как пленника, и по пути он умер от ран.

Багратион сделал почти то же самое, когда, устав отбиваться от бесконечных атак на левом фланге, устав отплевываться от гари и копоти, роящейся в воздухе земли, перемешанной с порохом, он, вопреки всякой очевидности, повел свою гвардию в атаку на неприятеля, во много раз превосходившего его. Это был подвиг духа, желавшего победить, несмотря ни на что. Вот это великие герои… Все остальные нуждаются в уменьшении, ибо, если генерала Фуля уравнивать с Багратионом, то получится, что и князь Петр такой же болван, как Фуль. Вот что страшно!.. Раевский вспомнил, как адъютант дал ему трубу и указал на противоположный конец поля. Там, на другом конце, на низеньком стульчике сидел французский император и тоже что-то высматривал в трубу. Наполеон смотрел в трубу на низенького черноволосого человечка, который только что легко разогнал его гренадеров, точно стаю жужжащих мух. «Этот русский генерал сделан из материала, из которого делаются маршалы, — сказал тогда Наполеон. — Единственно, на что стоит уповать будущим противникам России, так это на то, что к такого рода матерьялам там относятся крайне небрежно и мало думают о той пользе, каковую могли бы принести такие личности. Кончится лихая година, и этого «маршала» ушлют в деревню писать мемуары и нянчить внуков. А природа не очень-то щедра на подобные творения…»

В представлении к ордену Александра Невского за Бородинскую битву Кутузов повелел написать в отношении Раевского: «Как храбрый и достойный, генерал с отличным мужеством отражал неприятеля, подавая собой пример».

Раевский ехал в Болтышку, покачиваясь в крытом возке. Мороз съехал до минус десяти, и чем ближе к Киеву, тем заметнее накрывало теплом. День угасал, масляное пятно скакало по снежному полю, проваливаясь на буераках.

Генерал уснул, укачиваемый дорогой да скрипом полозьев. Ему снились сражения, и он, молодой, красивый, скакал верхом во главе армии, и сам Наполеон бежал прочь, не в силах противостоять ему.

9

26 февраля к вечеру Раевский переступил порог родного дома. И едва он вошел в прихожую, сметая с себя снежинки, как тотчас навстречу ему кинулась Машенька со слезами, и первый ее вопрос был:

— Ну, что, где он?.. Что с ним?..

Генерал, успевший уже отойти и успокоиться душой после всех печальных событий, не смог даже выговорить слова от неожиданности. Софья Алексеевна смотрела на него странно и непонимающе, и Раевскому ничего не оставалось как ответить:

— В крепости он, и плохо у него дело!..

Уж потом он узнал, что Машенька, до сих пор ничего не знавшая о муже, стала догадываться по отсутствию писем от него о страшных событиях и постоянно терзала мать вопросами, но Софья Алексеевна, верная жена своего боевого мужа, скрывала как могла истинное положение вещей, однако тревогу души Машенькиной все же погасить не сумела.

Маша разрыдалась здесь же, в прихожей, упала к отцу на ГРУДЬ. Раевский обнял доць, вздыхая и поглаживая ее по голове.