«Никто не собирается обелять действия Маннергейма после 1918 года, но до 1918-го он служил России, – сказал во время церемонии открытия памятной доски глава администрации президента С. Иванов. – Все, что произошло, – еще одно доказательство, как резко изменила жизнь многих людей Октябрьская революция. Но нельзя забывать ту достойную службу генерала Маннергейма, которую он проходил в интересах России»[130]. А министр культуры В. Мединский заметил, что «памятная доска – это попытка преодолеть раскол, который есть в российском обществе в связи с событиями 1917 года»[131]. Отметим, что написал В. Мединский в своей известной книге «Война. Мифы СССР. 1939–1945»: «1 августа (1 сентября. – Авт.) 1941 года финны вышли на старую советско-финскую границу около Ленинграда, тем самым замкнув полукольцо блокады города с севера. Блокада Ленинграда и голодная смерть почти миллиона жителей города стала возможна потому, что финны замкнули свою половинку кольца.
Это не было случайностью. Маннергейм не скрывал, что от отношений с немцами зависело существование Финляндии как независимого государства. Дружил с Третьим рейхом не за страх, а за совесть.
Американский историк К. Лундин пишет, что в 1940—41 годах “для политических и военных лидеров Финляндии было самым сложным делом прикрыть свое приготовление к войне-реваншу и, как мы убедимся, к завоевательной войне”.
430 тысяч финнов вынуждены были переселяться. Мое искреннее сострадание. А в блокадном Ленинграде умерло с голоду около миллиона наших соотечественников. В том числе потому, что Финляндия активно помогала нацистам.
И не будем больше о белой и пушистой Финляндии. Хорошо?»[132].
Давайте не будем! Но почему так поменялись убеждения у В. Мединского?
В свою очередь, генеральный директор Государственного Эрмитажа Михаил Пиотровский считает, что Маннергейм в большей степени достоин увековечения его памяти в Санкт-Петербурге, чем многие другие личности. Об этом он сказал в беседе с корреспондентом ТАСС на ПМЭФ-2016.
«Мы на этот вопрос уже давно дали ответ. Мы делали большую выставку о Маннергейме как об офицере русского Генерального штаба, офицере русской гвардии (в 2005 году в Эрмитаже проходила выставка «Маннергейм. Российский офицер. Маршал Финляндии». – Авт.). Он очень многое сделал, в частности был выдающимся русским разведчиком, путешественником и все остальное. Поэтому, независимо от всего прочего, первая часть его биографии – наша, петербургская»[133],– сказал Пиотровский.
На наш взгляд, не очень убедительны выбранные способы преодоления раскола в российском обществе в связи с событиями 1917 года. Заслуги Маннергейма перед Россией до 17-го года напрочь «обнуляются» его заслугами перед Гитлером в 1941 году. Как бы наши высокопоставленные чиновники ни оценивали деятельность Маннергейма в российском периоде его жизни, открытие памятной доски ему – это на самом деле проявление кощунства по отношению к защитникам Ленинграда, к людям, погибшим в блокадном городе, и к тем, кто пережил ужасы блокады. Мы еще не всем защитникам Ленинграда отдали должное, а вот увековечить память Маннергейма почему-то стремимся с необоснованной поспешностью. Более всего удивляет, что принятие таких решений, как увековечение памяти Маннергейма, происходит без учета мнения блокадников и участников обороны Ленинграда. Приводим мнение одного из них, к сожалению, совсем недавно ушедшего в мир иной, К. Э. Априявского. «Мне, жителю блокадного Ленинграда, очень больно и обидно, когда открывают бюст маршалу Маннергейму, отель в память о маршале, организуют туристские поездки на могилу и места, связанные с маршалом…, и забывают тех, кто прорывал вражескую осаду, крушил линию Маннергейма…
Я считаю, что в год 70-летия Великой Победы, спустя чуть более 50 лет после того, как перестало биться сердце активного участника Битвы за Ленинград, на доме по Кузнецовской улице в Санкт-Петербурге должна быть установлена мемориальная доска (И. М. Пядусову. – Авт.). Думаю, что именем Ивана Мироновича Пядусова можно было бы назвать одну из улиц Северной столицы, Белоострова или Выборга. Для увековечения памяти достойного выпускника l-ro ЛАУ командование училища могло бы открыть мемориальную доску на здании, где учился и преподавал герой прорыва блокады, чтобы жители и гости города, проходя по Московскому проспекту мимо здания кузницы артиллерийских кадров Отечества, могли гордиться нашей историей. Военной кафедре Петербургского государственного политехнического университета, которой три года руководил прославленный генерал, думается, могли бы присвоить имя И. М. Пядусова, а на здании установить мемориальную доску»[134]. Комментировать слова жителя блокадного Ленинграда, ветерана военной службы К. Э. Априявского вряд ли есть необходимость. Авторы поддерживают предложение Априявского по увековечению памяти И. М. Пядусова.
Динамика дальнейших событий, связанных с установкой памятной доски Маннергейму, не дает морального права авторам не осветить их.
Вот что писала «Комсомолка» 4 июля 2016 года: «Доска Карлу Маннергейму, торжественно открытая в Петербурге 16 июня, уже третью неделю стыдливо завернута в черный полиэтилен. Он скрывает следы красной краски, которой неизвестные облили барельеф… маршалу. Неизвестных никто не ищет. Хозяева доски в полицию так и не обратились. Возможно потому, что им самим грозит немалый штраф. В пятницу (1 июля 2016 года. – Авт.) Совет по мемориальным доскам при правительстве Санкт-Петербурга признал незаконной установку плиты для увековечения памяти Маннергейма.
– Речь на заседании совета шла не о том, хотят или не хотят его участники видеть доску финскому маршалу в Петербурге, – рассказал «Комсомолке» депутат Алексей Ковалев, входящий в совет. – Говорили о законности ее появления. По закону тот, кто хочет поставить мемориальную доску, должен обратиться в Комитет по культуре, получить решение совета. Потом – распоряжение губернатора. Только после этого можно вешать плиту.
За незаконное размещение доски вопреки процедуре владельцам грозит штраф сто тысяч рублей. Штрафовать волен Комитет по культуре. Но его глава Константин Сухенко не спешит с протоколами. Уверяет, что никакой доски Маннергейма в Петербурге нет и не было. А то, что было за полиэтиленом на Захарьевской улице, – памятный знак.
– Вся страна смеется над такими объяснениями, – вздыхает Алексей Ковалев. – В Интернете уже проводят опросы “Доска ли это?”. Варианты “да”, “нет», “науке это неизвестно”. В законе сказано: доска – это памятный знак, который вывешивается на фасаде дома. И пусть это не доска, а памятный знак. Но разве кто-то будет отрицать, что он висит на фасаде?
К чести владельцев барельефа оформить разрешение они все-таки пытались. Было это в прошлом году. Тогда совет по мемориальным доскам им отказал, решив, что Маннергейму нет места в Петербурге»[135].
Тогда возникает вопрос: что делали на этой незаконной церемонии министр культуры В. Мединский и глава администрации Президента России С. Иванов?
Вернемся к событиям тех дней, очень и очень непростых для жителей Ленинграда и его защитников.
В преддверии предстоящего взятия Ленинграда уже была заготовлена торжественная речь, с которой должен был выступить будущий президент Финляндии Юхо Паасикиви. В ней говорилось: «Пала впервые в своей истории некогда столь великолепная российская столица, находящаяся вблизи от наших границ. Это известие, как и ожидалось, подняло дух каждого финна… Для нас, финнов, Петербург действительно принёс зло. Он являлся памятником создания русского государства, его завоевательных стремлений»[136].
Иван Миронович Пядусов после войны часто задавал себе вопрос: «Почему 23-я армия в начале войны так быстро оказалась под Белоостровом?». Его также интересовало, почему в шеститомной «Истории Великой Отечественной войны 1941–1945», изданной в 1957 году, «ни полслова о событиях на Карельском перешейке. Никто так и не рискнул написать, почему мы от установленной границы очутились под Белоостровом»[137]. Постараемся найти ответ в воспоминаниях командующего 23-й армией А. И. Черепанова[138].
«Следует отметить, – вспоминал он, – что, пока на Карельском перешейке было относительно спокойно, наше командование время от времени перебрасывало оттуда силы на горячие участки обороны Ленинграда. Зато ослаблялась 23-я армия. Ее дивизии были вытянуты тонкой цепочкой. Каждая из них обороняла фронт протяженностью в 50–60 км. Не было резервов.
Прорвав оборону 23-й армии, противник стал развивать достигнутый успех, вынудив некоторые наши полки и дивизии драться в условиях окружения. С тяжелыми боями войска армии отходили к старой государственной границе с Финляндией 1939 года, с тем чтобы опереться на старый Карельский укрепленный район. Но Карельский УР передал немало своих сил и вооружения на другие участки Ленинградского фронта, поэтому обстановка была сложной.
Вступив в командование 23-й армией, я почувствовал, как велика опасность прорыва вражеских сил к Ленинграду с севера. Яснее стало и то, почему Маршал Советского Союза К. Е. Ворошилов в такой категорической форме потребовал от меня во что бы то ни стало удержать Карельский укрепленный район»[139].
Под натиском врага пал Белоостров, потерю которого очень тяжело восприняли в Ленинграде. «Как только это произошло, мне позвонил А. А. Жданов (первый секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б), член Военного совета Ленинградского фронта. –