- О чем же?
- Не довоевал до конца. Они, - покосился Зверев в сторону врачей, - скоро не отпустят.
- Не горюй. Дивизию отводят во второй эшелон. Навоеваться еще успеешь.
12
Полки выстроились в саду за заводом Большевик. Начинался март, деревья стояли без единого листочка, но уже томились ожиданием близкой весны. Неподалеку дымил высоченными трубами старый завод.
Симоняк обводил глазами шеренги гвардейцев. Он стоял на заснеженной поляне, в шинели, в светло-серой папахе, придерживая рукой эфес шашки. Он волновался в этот день не меньше, чем перед серьезным боем.
Показалось несколько машин. Они остановились у въезда в сад. Симоняк, Говгаленко, Трусов заторопились навстречу. Из машины вышли Говоров, члены Военного совета Н. В. Соловьев и начальник Политуправления К. П. Кулик. Комдив доложил, что дивизия построена для вручения гвардейского знамени.
В центре поляны возвышалась невысокая трибуна. Говоров поднялся на нее. Он поздравил гвардейцев, говорил о той высокой ответственности, которая ложится на них.
А гвардейское знамя трепетало на ветру.
- Вот оно, славное знамя, гвардейцы, - сказал Говоров. - Великая воинская святыня.
Симоняк принял знамя из рук командующего фронтом, высоко поднял над собой, чтоб каждый увидел, затем опустился на колено, поцеловал боевой стяг.
Гвардейцы тоже преклонили колена, давая Родине священную клятву. Они торжественно обещали со славой пронести знамя дивизии через все испытания.
- Мы клянемся! - гремело над садом могучее тысячеголосое гвардейское слово.
Долетело оно, подумалось Симоняку, и до цехов питерского завода и дальше понеслось над Ленинградом.
- Мы клянемся! - во всю силу легких произнес командир дивизии.
- Мы клянемся! - повторили за ним гвардейцы.
Под гвардейским знаменем
Большие ожидания
Несколько дней подряд валил густой снег. Полковник Щеглов не находил себе места. Пора ехать на рекогносцировку, но разве что-нибудь разглядишь в такую погоду?
Наконец выдался звездный вечер. Комдив распорядился: едем на передовую, к рассвету быть на месте.
В серый предутренний час офицеры 63-й дивизии проходили мимо развалин Пулковской обсерватории. Двигались гуськом по узкой извилистой траншее, изредка перебрасываясь короткими фразами. Щеглов шагал так быстро, что за ним едва поспевал даже Яков Иванович Кожевников, командир 192-го полка (полкам сменили номера). Следом шел нетерпеливый, самый молодой из офицеров Афанасьев, командовавший Ленинградским 190-м полком.
- Не наступай на пятки, Анатолий, - говорил ему Кожевников. - Побереги силы.
Подполковник Шерстнев, тот самый, полк которого год назад первым соединился у синявинского поселка No 5 с волховчанами, за всю дорогу сказал единственную фразу:
- Тише вы, немца разбудите!
Кончалась еще одна фронтовая ночь. Громыхали басовитые артиллерийские выстрелы, то в одном, то в другом месте неожиданно возникал сухой треск автоматов. Часто вспыхивали ракеты - зеленые, оранжевые, молочные, выхватывая из темноты куски снежной равнины, иссеченные голые деревья.
На Пулковской высоте текла обычная размеренная жизнь переднего края. Всё живое укрылось под броней и бетоном, под многочисленными накатами из бревен, ушло в землю, покрытую глубоким снегом. И лишь наблюдатели, поеживаясь от морозца, настороженно сверлили глазами темноту.
Оборону на Пулковских высотах держала дивизия, сформированная в свое время из ленинградских ополченцев. Осенью сорок первого года капитан Щеглов воевал рядом с ними, командовал полком противотанковой артиллерии. Трудные были бои. Полк бросали с одного опасного участка на другой, навстречу танкам.
Как-то у Гатчины, когда Щеглов сердито отчитывал командира батареи, мешкавшего с оборудованием огневых позиций, его окликнули:
- Товарищ капитан!
Щеглов обернулся. Перед ним стоял Климент Ефремович Ворошилов.
Щеглов представился, отрапортовал.
- Вижу - кадровый военный, - сказал Ворошилов. - И разговор ваш слышал. Правильно. Нельзя воевать кое-как. За беспечность расплачиваемся кровью.
Климент Ефремович осмотрел огневые позиции, поговорил с артиллеристами. Прощаясь, напомнил Щеглову:
- Вы сейчас на главном направлении. Нельзя пропустить немецкие танки к Ленинграду.
Вскоре после этой встречи над дорогой заклубились облака пыли. Шли, завывая моторами, лязгая гусеницами, тяжелые бронированные машины. Приближались с каждой минутой.
Наводчики прильнули к панорамам, прикидывали на глаз, сверяя по ориентирам, расстояние. Прозвучала команда огонь. И сразу завертелся немецкий головной танк, охваченный языками багрового пламени.
Бой на шоссе за Гатчиной запомнился Щеглову на всю жизнь. Уже чадно горели многие вражеские танки, но появлялись всё новые, и под их прикрытием шла в атаку пехота.
Ряды артиллеристов поредели, было разбито несколько пушек. Казалось - не выдержать натиска, и всё же батарейцы упрямо, яростно продолжали бой. На участке полка немецкие танки так и не прорвались. Ни за Гатчиной, ни у Пулкова, куда потом перебросили артиллеристов.
И вот вернулся Щеглов на памятные места полковником, командиром 63-й гвардейской стрелковой дивизии. Принял ее от Симоняка весной 1943 года. Случилось это совсем неожиданно для Афанасия Федоровича. Поздним апрельским вечером в оперативный отдел приехал Трусов. С Щегловым он перед войной учился в академии имени Фрунзе и позже поддерживал добрые, если не сказать приятельские, отношения.
- Свертывай хозяйство, - кивнул Трусов на бумаги, которые лежали перед Щегловым. - Поехали!
- Куда ж это на ночь глядя?
- К нам... Э, да ты еще ничего не знаешь. Слышал, что создается гвардейский стрелковый корпус?
- Слышал. А я при чем?
- Поедем, узнаешь.
Симоняк ждал их и сразу повел разговор начистоту. Командиром 30-го гвардейского корпуса назначен он и хотел бы передать 63-ю дивизию Щеглову. Как на это смотрит Афанасий Федорович?
- А разве всё от моего согласия зависит?
- Многое...
Симоняк не скрыл, что командующий фронтом думает поставить Щеглова начальником штаба корпуса.
- Я нисколько не против. Да по характеру вижу, вы, Афанасий Федорович, не штабист, а прирожденный командир. В артиллерийском полку у вас хорошо получалось. И в лыжном не хуже. Немцы, говорят, за вашу голову дорого обещали.
Генерал был осведомлен - и о противотанковом полку, и о рейдах ленинградских лыжников по вражеским тылам. Перед тем как Щеглова назначили командиром лыжного полка, его вызвали в Смольный. Жданов, разговаривая с ним, вдруг опросил, не боится ли Щеглов смерти.
- В тридцать лет умирать не хотелось бы.
- А если потребуется?
- Чего загадывать! Убьют, и всё...
Лыжники провели всю зиму в тылу врага. Нападали на немецкие гарнизоны, подрывали мосты, резали связь.
Предложение Симоняка пришлось Афанасию Федоровичу по душе, он согласился. А комкор умел добиваться того, что считал полезным для дела. Он и начальник политотдела А. И. Игнатьев убедили Говорова и Жданова. Щеглов стал командовать дивизией, начальником штаба корпуса назначили Трусова, а вместо него в дивизию перевели молодого энергичного подполковника Аркадия Дмитриевича Голубева.
В дивизии Афанасия Федоровича приняли хорошо. Летние бои сорок третьего года под Синявином показали, что полковник - умный и смелый командир. Ко двору пришелся и новый начальник штаба, во всем точный и пунктуальный. Отличный дуэт, - говорили о комдиве и начальнике штаба.
...Поздний январский рассвет застал офицеров-гвардейцев в передней траншее. В мирные дни ученые-астрономы вели на этих высотах наблюдение за небом, изучали далекие звезды, манящие своей неизвестностью лунные кратеры, каналы на Марсе. Теперь здесь были люди в белых маскировочных халатах, они всматривались не в небо, а в расстилавшиеся на много километров заснеженные равнины. Недавний снегопад сравнял рытвины и воронки, закрыл раны земли, и она лежала тихая, спокойная, как бы уснув после страданий. Но то было обманчивое спокойствие. Лицом к лицу стояли здесь разделенные неширокой нейтральной полосой солдаты двух армий - нашей 42-й и нескольких дивизий 18-й немецкой.
На безжизненной как будто равнине глаза офицеров различали бугорки дзотов и их черные амбразуры, дымки, курящиеся над землянками, частоколы проволочных заграждений... В штабе по карте командиры основательно изучили передний край немцев, позиции их 170-й пехотной дивизии, с которой год назад воевали на Неве. Но карта, даже самая точная, не заменит живого знакомства с местностью.
- Здесь и будем наступать, - проговорил комдив, показывая полосу прорыва. - Чуть-чуть левее, видите, полковник, ваш Самовар?
- Наш, - усмехнулся Кожевников. - Только его на подносе не подадут.
Под названием Самовар на штабной карте была закодирована Виттоловская высота, господствовавшая на первом рубеже немецкой обороны под Пулковом. Трехкилометровый путь к ней лежал через минное поле, пять линий траншей, противотанковый ров и проволочные заграждения. Начиненная дзотами и бетонированными огневыми, точками, эта высота была настоящей крепостью.
- Как решим, товарищ полковник? Кого за Самоваром пошлем, чтоб не обжегся?
- Зверева, - ответил Кожевников после минутного раздумья.
Щеглов помнил майора Зверева по Красному Бору, видел его в деле летом на синявинских торфяниках. Энергичный, напористый офицер.
- Что ж, этот сможет.
Здесь, на месте, Афанасий Федорович договаривался с командирами полков о деталях предстоящей операции.
Когда офицеры покидали Пулковскую высоту, немцы усилили обстрел наших позиций. Они вели огонь и по окутанному морозной синевой Ленинграду. Снаряды с глухим воем проносились над головой. Они рвались где-то на Международном проспекте и в центральных районах города. Это стало обыденным за годы осады и всё-таки отзывалось щемящей болью в сердце. Скоро ли смогут ленинградцы без опаски ходить по улицам, спокойно работать на заводах и фабриках, отдыхать в ночные часы?