Ч. 1910–1914
Осень 1910 года. Перед его глазами Каменец-Подольск — губернский город Подольской губернии, ныне Хмельницкой области Украины. Утопающий в вишнёвых, яблоневых садах городок расположен на реке Смотрич — левом притоке Днестра. Каменец — старинный славянский город на оживлённых скрестьях истории, счастливый или горестный перекрёсток дорог разных племён и народов.
1
Не раз переходил он из рук в руки, и кто только не осаждал его — турки, поляки, казаки, молдавские воеводы. (В пору своего гетманства Пётр Дорошенко, свидетельствует историк, привёл сюда триста тысяч турок, и Каменец был предан ятагану и огню, а церкви были превращены в мечети. Что до самого гетмана, московская власть, как и часто бывало в таких случаях в отечественной истории (назвать хотя бы Костюшко, Шамиля) да и длится по сей день, предоставила бывшему недругу режим наибольшего благоприятствования: гетман был великодушно принят в Москве, воеводствовал в Вятке.)
И всё же Подолия — край благословенный. Привлекательный географически, богатый природно. Но век назад, как перешедший к Российской империи, он представлялся русскому человеку не менее захолустным и далёким, нежели Камчатка или Сахалин.
Иван Бунин, земляк Снесарева по Воронежской губернии, в молодости проехавший местами, упомянутыми в «Слове о полку Иго-реве», не побывал здесь, в Прикарпатской Руси, зато в ожидании жребия быть призванным в армию рисовал своё возможное будущее: «…в тесноте, в холоде и махорочном дыму вагона, среди криков пьяных мне придётся ехать, одинокому, потерянному, в какую-нибудь Каменец-Подольскую губернию…» Говорится так, словно последняя — Богом забытая тьмутаракань, некая безжизненная островная земля в далёком океане.
А одногодок Бунина и его друг Александр Куприн, будущий писатель, после окончания юнкерского училища в 1890 году был услан в пехотный Днепровский полк, как пишет его дочь Ксения, «в самую глушь Юго-западного края — Проскуров. Жизнь захолустного городка он описал в своём “Поединке”. Чтобы вырваться из засасывающей трясины, подпоручик Куприн стал готовиться к экзаменам в Академию Генерального штаба». Рядом со Снесаревым могла сложиться военная судьба Куприна, поступи он в Академию. Но по пути в Петербург на Днепре, на барже-ресторане, он подрался с военным, который был бит им из-за нарушающих офицерский кодекс чести приставаний к девушке-официантке и после жалобы которого наш рыцарь, будущий автор «Олеси», «Колеса времени», «Юнкеров», не был допущен к экзаменам.
Куприн и сам пишет, как он страдал тоской по малой родине, когда судьба забросила его в нежеланные места: «Как нестерпимо были тяжелы первые дни и недели! Чужие люди, чужие нравы и обычаи, суровый, бледный, скучный быт… А главное — и это всего острее чувствовалось — дикий, ломаный язык, возмутительная смесь языков русского, малорусского, польского и молдавского». Куприн признаётся, что ночами после снов, где видениями вставали улицы и церкви Москвы, он просыпался от рыданий, столь густослёзных, что хоть подушку выжимай.
Тесть Снесарева яростно нападал на «Поединок» Куприна, обвиняя в какой-то мере автора, не увидевшего ничего хорошего в армейской среде, а более всего — местное командование за безрадостную картину, там изображённую, и объяснял всё отсутствием энергии и настоящего дела, близостью к безответственному Западу, зауряд-чиновниками, а не прирождёнными военными, отсутствием умного и верящего в своё дело командира. И ударял словами Скобелева: «Бездействие порождает упадок духа, пьянство, болезни; солдат и офицер должны быть заняты, поэтому, кроме постоянных учений, офицеры должны поощрять чтение и устройство игр, вести курс занятий и, в первую очередь, сами иметь дело». Ветеран рассказывал, как при движении русских в Среднюю Азию командование после взятия какой-нибудь обжитой туземной пяди тотчас же распоряжалось приступить к постройке русского города: жилых домов, присутственных мест и зданий, солдатских казарм, непременного горсада.
В Каменец-Подольске — монастырь Святой Троицы, церковь Святителя Николы, ещё тринадцатого века. И польский костёл, и турецкий минарет. На утёсе — старинная крепость.
«Старая крепость» — так называется трилогия уроженца Каменец-Подольска Владимира Беляева (1907–1990), по мотивам которой созданы два кинофильма о приключениях подростков приграничного городка в годы Гражданской войны. В своё время писатель известен был и памфлетами против украинских «самостийников» и католической церкви: говорящее, характерное название сборника публицистики — «Формула яда».
Когда Снесарев прибыл в Каменец-Подольск, Беляеву было три года, а когда уезжал — десять лет. А в год смерти Снесарева Беляев начал писать «Старую крепость». Писатель, наверное, мог бы написать о бесконечно долгом разорении здешнего края — о пылающей Подолии в Первой мировой войне, перешедшей в бог знает какую войну. (И тем не менее «Старая крепость» — в детстве одно из увлекательных прочтений.)
2
Каменец-Подольск понравился Снесареву. Он был поживописней и народом поболее, чем ненавистный Куприну Проскуров, который-то и находился в нескольких десятках вёрст. К слову сказать, когда в Проскурове недавний генштабист побывал в первый раз, он перечитал купринский «Поединок» и при всей своей любви к отечественной словесности вынужден был согласиться со своим тестем, во взгляде которого на армейскую службу было более цельной правды, нежели у Куприна. Не только художественной, как у писателя. Дело-служение спасает человека, а Ромашов, купринский герой, не смог воспринять жизнь как дело-служение. А раз так, не только люди и городок, но даже природа не могла его врачевать и даже не была ему мила. Места же хорошие. Кругом шли холмы и долины, и почва благодатная, тучная, и взрастали на ней виноградники — такие же, как на Дону, или иные, но в любом случае, глядя на них, Снесарев словно переносился на донскую родину.
Первые месяцы ушли на обустройство не столько своего гнезда, сколько дивизионного. Расквартированной в Каменец-Подольске 2-й Сводной казачьей дивизии не хватало казарм; для военных нужд снимались частные дома, обходилось это для гарнизона довольно дорого, и цены росли. По договорённости воинских властей с городским самоуправлением предполагалось возвести казарменный комплекс во второй половине 1911 года, но денег было выделено недостаточно, дело застопорилось, и худая обустроенность дивизии была головной болью начальника штаба до той поры, пока не началась война и стало не до благоустроенных казарм.
На первой же неделе Снесарев побывал на границе на реке Збруч.
Понравился городок и Евгении Васильевне, она, неотразимая, бывала на празднествах местной «знати». Правда, скоро всё это надоело, а через два года родилась Женечка, стало и вовсе не до спектаклей, всякого рода вечеров и празднеств. В доме всегда было много народу. Водились и четвероногие любимцы: собаки, лошади, кошки. Даже ворона. Даже многопудовая хрюшка, однажды вломившаяся в лавку и приволокшая оттуда мешок муки для многочисленного выводка поросят. Жили Снесаревы сначала на улице Московской, после пожара переехали на улицу Почтамтскую.
Начальники Сводной дивизии — генералы Авдеев и Родионов, позже робкий Жигалин, затем храбрый Павлов. Из офицеров наиболее приметные — подполковник Певнев, лихой наездник, не за горами крёстный отец единственной дочери Снесарева, замначальника штаба капитан Петровский да немного мешковатый, из терских казаков капитан Бобрышев, любимец старших сыновей, которые звали его Ваня Ванич. Его жена, крёстная снесаревскои дочери, натура художественная и образованная, любила принимать гостей в хорошо обустроенном доме. Разумеется, добрых знакомых у Снесарева было куда больше, он всех офицеров знал в лицо и пофамильно, да и среди неофицеров, среди горожан образовался немалый круг, где можно было побеседовать, отвлечься от дивизионных хлопот, отдохнуть.
В Сводной дивизии были казаки войск: Донского, Кубанского, Терского, Уральского. Учения и состязания особого рода: скачки с препятствиями, джигитовка, рубка лозы. Или преодоление оврагов, хворостяных барьеров — двухаршинных плетней, соломенных копён, рядов бочек, поваленных деревьев, так называемой мёртвой стенки. А состязания офицеров — на собственной лошади проскакать двадцать пять вёрст! Собиралось множество зрителей. Гостям предлагали завтрак в походном шатре. Раздавали призы.
И ни один праздник не обходился без казачьих песен. Одна звучала всякий раз. Мол, по Дону гуляет казак молодой. Понятно, что всем было понятно, что испокон веку донскому казаку менее всего выпадало именно «гулять» по Дону, по родной реке. По своей воле, что пуще неволи, а позже и по государевой, уходил он в далёкие походы: на Яик, на Терек, за Урал, в Семиречье, в Сибирь, пока не поставил остроги на Дальнем Востоке, на виду у Тихого океана. А на Западе его конь цокал копытами по мостовым европейских столиц: Кенигсберга, Вены, Берлина, Милана, Парижа. А Дон тем часом тосковал по своему далеко скачущему сыну, был хмур, мутен-мутнёхонек и словно слезами истекал.
И часто, когда Снесарев слышал песни о Доне, он, словно воочию, видел главную казачью реку с её то крутыми меловыми, то низкими песчаными берегами, с её пойменными полноцветными лугами, дубравами и осиновыми колками, с её сёлами, слободами и станицами, и какая там жизнь течёт, какая уходит и какая приходит.
Начальнику штаба полагались денщики: один был приставлен к саду, другой к лошадям, третий ко двору, чтобы дом не оставался без дров и воды. Но такая картина вскоре переменилась. Однажды ночью у парадной двери прозвенел звонок. На пороге стояла Таня Проскурякова, горничная семьи Снесаревых в Петербурге, с чемоданом и плачущая: городок с вокзалом на отдалении показался ей из-за незнания грозящим и страшным. Словно боясь быть прогнанной, она спешила выговориться, мол, там, куда она поступила на работу, было совсем не так, и вот она, получив двухмесячное жалованье, взяла и приехала, надеясь, что её не прогонят. И когда вечером того же дня Андрей Евгеньевич пришёл со службы, он услышал её звонкий, распорядительный голос, уже что-то указывающий казакам. Особенно — понравившемуся ей Осипу (Осип Ефанов, терской казак, родом из станицы Лысогорская близ Пятигорска, в час джигитовки упал, отшиб себе почку, и его перевели в нестроевые. Его назначили к Снесареву денщиком, он стал ещё и поваром. Во время войны он всюду сопровождал Андрея Евгеньевича, был как бы связным между фронтом и Петербургом). Семья Снесаревых стала доброй колыбелью ещё одной семьи: в конце войны Осип и Таня поженятся, много доброго приняв в свои сердца и от Андрея Евгеньевича и от Евгении Васильевны. Но прежде женитьбы была масса шутливых сцен, признаний, недоразумений, ссор, а подчас и забавно-комического и, разумеется, не только в духе казаческом: однажды Таня, рассердясь за что-то на симпатичного ей Осипа, погналась за ним со скалкой, и тот, не зная, куда спрятаться от неё, вбежал в конюшню и нырнул под брюхо коня, зная, что уж там-то он в безопасности: его возлюбленная коней побаивалась.
3
Киев — здесь сходилось многое. Церковный иерарх и историк Болховитинов похоронен в Софийском соборе. В марте 1911 года — убийство ученика духовного училища Андрея Ющинского. Дело Бейлиса. Газета «Киевлянин», её издатель — монархист Шульгин. 1 сентября 1911 года Столыпин убит в Киевском городском оперном театре. По-настоящему государственный патриотический ум, великий русский преобразователь, о ком печать судила «с той размашистой самоуверенной пошлостью, которую в XX веке никто не выразил так отъявленно, как журналисты», — скажет десятилетия спустя Солженицын в «Августе четырнадцатого». Да если бы только журналисты! Если бы только режиссёры да адвокаты — «нанятая совесть», как говорил Достоевский. Неудобен он оказался и для царской семьи, и для прогрессивной ложи, и для консервативной скамьи. В западных странах он был воспринят как великий деятель, а у нас? «Хоронила Россия своего лучшего — за сто лет или за двести — главу правительства при насмешках, презрении, отворачивании левых, полулевых и правых. От эмигрантов-террористов до благочестивого царя». Разумеется, были искренне горевавшие, страдавшие, понимавшие, кого лишилась страна. Разумеется, Снесарев был среди них. Выстрел в Столыпина был воспринят им как выстрел в Россию.
1912 год — особо значимый для Снесаревых. Как и для всего человечества. В сущности, как и любой год всемирной истории. Спираль войн раскручивалась. Ещё осенью 1911 года Италия объявила войну Турции, некогда грозной Османской империи, решив, что турецкие владения в Северной Африке — Триполитания и Киренаика — более хороши будут как колонии Италии. Туркам пришлось отойти в глубь африканской пустыни. Но против итальянцев поднялись арабские добровольцы из Туниса, Алжира и Египта. В отместку туркам итальянцы бомбили Дарданеллы. Итальянцам помогла обратить африканские земли в свою колонию Первая балканская война 1912 года, понудившая султана вывести войска из Триполитании и Киренаики (будущей Ливии) и предоставить им автономию. Болгария и Сербия, стоявшие во главе Балканского союза, надеялись получить выход к морям: Болгария, захватившая Македонию, часть Фракии и Салоники, — в Эгейское море, а Сербия, поделив с Грецией Албанию, — в Адриатическое. Турция отказалась предоставить Македонии и Фракии автономию, тогда Балканский союз — Болгария, Греция, Сербия, Черногория — объявил войну многовековой твердыне полумесяца.
Успехи союзников были не в радость не только туркам, но и европейцам. Россия, которая сама никогда не забывала о Константинополе и проливах, предложила своё посредничество в мирных переговорах, тут вмешались Австро-Венгрия и Германия, отнюдь не заинтересованные в выходе Сербии к Адриатике.
В Лондоне начали вырабатываться условия мира, но в январе 1913 года в Турции произошёл переворот, и новое правительство «младотурок» отказалось принять эти условия. Возобновились военные действия неудачно для Турции: она потеряла все европейские владения, кроме Стамбула.
Вспыхнула Вторая балканская война между Болгарией и её бывшими союзниками, к которым присоединились Румыния и Турция. Австро-Венгрии удалось расколоть Балканский союз: она смотрела на него как на орудие Антанты и особенно России. Болгары напали на греческие позиции в Македонии, а Румыния двинула войска на Софию. Нарушив Лондонское соглашение, Турция заняла Адрианополь. Болгарии пришлось сменить боевые знамёна на белые флаги сдачи. Она потеряла большую часть своих приобретений в Македонии и Фракии. Адрианополь остался за Турцией.
…В январе 1912 года Снесарев выступает в Пушкинском народном доме с лекцией «Пробуждение национализма в Азии». В Пушкинском доме отмечался в январе и день памяти великого поэта, и на вечере Андрей Евгеньевич не без вдохновения прочитал «Песнь о вещем Олеге», «Бородинскую годовщину» и отрывок из «Полтавы», а также исполнил романс на пушкинские слова «Я вас любил…», после чего в губернском городке его узнают и как замечательного певца.
Каменец-Подольск входил в Киевский военный округ, и Снесареву тем же месяцем приходится ехать в Киев на годовой доклад-отчёт.
В февральские дни в дивизии, как и во всей русской армии, был трёхдневный траур по Милютину, четыре года не дожившему до ста лет. Военный министр в продолжение двадцати лет (1861–1881) — его реформы: созданы военные округа, введена всеобщая воинская повинность, вместо двадцати пяти лет солдатской службы — шесть, отменены телесные наказания, стали обучать солдат грамоте. Осада Плевны — его успех. За свой труд «История войны России с Францией в царствование Императора Павла I» был избран членом-корреспондентом Российской академии наук.
В апреле 1912 года — Международный конгресс ориенталистов в Афинах. Во втором номере журнала «Мир Ислама» за 1912 год, в отделе хроники сообщается, что «Общество востоковедения принимало участие в XVI Международном конгрессе ориенталистов в лице почетной председательницы О.С. Лебедевой, проф. Ф.И. Кнауэра и действительного члена полк. А.Е. Снесарева». Конгресс проходил весной 1912 года, Снесареву предстояло выступить с докладами «Die Wiege der Geografie» — «Пути географии» и «Das heilige Buch des Bergfolkes» — «Современная книга горцев». Евгения Васильевна в своём дневнике от 14 марта 1912 года записывает: «Везде что-то неспокойно… Дарданеллы минированы. Боюсь за Андрюшину поездку в Афины, как бы не налетели на мину».
(Допуск: военный учёный осматривал Парфенон, готов был поговорить с античными историками, поэтами, героями, с Александром Македонском на древнегреческом языке, который хорошо изучил уже в гимназические годы и часто к нему возвращался. Думал о так ослабившем христианский мир разделении Церкви на восточную и западную, православную и католическую. Ещё думал о трагическом конце Византии, об исходе греческих учёных в города Западной Европы после падения под напором турок Константинополя, и более раннего исхода учёных, после штурма и разграбления ромейской столицы крестоносцами, так что вольно или невольно Византия — источник западноевропейского Возрождения. А папы и либералы выставили её как запредельный жупел. Разумеется, было немало ромейских лукавства и жестокости, но разве остальной европейский мир не знал ни кинжала, ни яда?)
В архиве дочери никаких сведений о конгрессе ориенталистов в Греции — ни проспектов, ни тезисов, ни иных свидетельств в виде, скажем, пригласительного билета — не сохранилось. Знавшая едва не каждый шаг отца, дочь о конгрессе в столице античного мира и об участии в нём отца ничего определённого сказать не могла. Скорее всего, дело обстояло так. Когда разразилась Первая мировая война и стали слышны неотдалённые звуки австрийских пушек, семья вынуждена была срочно оставить приграничный Каменец-Подольск и с великими хлопотами перебраться в Петербург. При спешных сборах старались взять самое необходимое. Тут было не до пригласительных билетов на миновавший и такой далёкий от нагрянувших грозных событий конгресс…
…О нём ещё в гимназические и университетские годы шла молва как о счастливце-языкознавце: дескать, постижение любого языка давалось ему за считаные недели. Снесарев знал древнегреческий и латынь, многие славянские языки (даже любил петь на украинском, белорусском, сербском), знал главные европейские языки, главные азиатские, так что часто употребляемая цифра 14 не является точной. Да и не в том суть, знал ли он на два-три языка больше или меньше, чем обычно указывается. За верное сказать, что Снесарев — полиглот, соединивший в своём языковом мире древность и современность, Европу и Азию. И где бы он ни был, на годы или на месяцы, он старался изучать местные языки, и без труда они ему давались, как было и с киргизским, и с русинским. Он и в языке, как и в политике, евразиец.
В апреле 1912 года потерпел крушение «Титаник», роскошный океанский лайнер, таких размеров, что в его чреве, верно, разместилась бы вся некогда грозная испанская Великая армада. К услугам богатейших пассажиров были веранды с пальмами, отменно подобранный оркестр, турецкие бани, изысканные вина и яства… Через три дня после отплытия от английского берега огромный корабль, ударясь об огромный айсберг, стал погружаться в океанские пучины и неотвратимо пошёл ко дну.
…И так же, как «Титаник», Европа погружалась в пучины, правда, ещё не всем видимые.
В августе 1912 года скончался Суворин, появилась ленинская статья о нём. Но до Суворина ли, тем более до Ленина, тогда ещё известного лишь в радикальном политическом круге.
В октябре 1912 года в воскресенье в Пушкинском доме Снесарев прочёл лекцию, пафос которой — «Отечественная война как величайший подвиг народа…». Лекция сопровождалась «туманными картинами» — диапозитивами — из серии картин Верещагина «Отечественная война 1812 года».
Евгения Васильевна вела подробные записи о детях. Дочь Женечка родилась в декабре 1912 года. Её братья подрастали и во всём отличались друг от друга. Евгений (в семье — Геня) смуглый, темноволосый, не умел себя занимать, ему всегда хотелось быть с кем-нибудь; ходил на гимнастику в группу «соколят». Кирилл (в семье — Кира) ковыльно-белый, любил игрушечных лошадок из дерева, из глины, из папье-маше. Счастлив был от одного вида живой лошади. Умел и любил играть в одиночку, и главными героями его игр, как когда-то и в детстве его отца, выступали кони, которым он придавал диковинные окрасы.
Позднее у детей появилась страсть к оловянным солдатикам (отец наблюдал, как они играют в солдатики, думал о великих битвах и великих полководцах, думал, как и в детстве своём, о том, что если бы заменить погибающих живых солдат на оловянных: погибает живой, но его заменяет оловянный, а погибший оживает).
В 1913 году летом детишек повезли в Анапу — на детский курорт. Няня трудно переносила качку, море ей было в страдание, она не чаяла дождаться, когда закончится путешествие из Одессы на кавказское побережье, из-за морской болезни её всю ломало-изламывало, а детишки расползались по пароходу — кто к матросам, кто на мостик к капитану, их-то морская болезнь не брала. Когда после приезда няня рассказала об этом, Андрей Евгеньевич от души посмеялся: мол, «снесарята» вообразили корабль островком родины средь враждебных волн и поспешили искать границы с четырёх сторон, чтобы в случае чего оборонять родные пределы и, разумеется, няню от враждебных нашествий.
Снесарев, председатель русского отдела Международной разграничительной комиссии на русско-австрийской границе, не раз выезжает в Вену.
В семье сохранилась грамота: «Божиею милостию мы, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем через сие всем и каждому, кому о том ведать надлежит, что показатель сего — Председатель русского отдела Международной комиссии по проверке Русско-Австрийской границы, полковник Генерального штаба Андрей Евгеньевич Снесарев, отправляется отсюда за границу с правом неоднократного переезда через оную в течение одного года и возвращается затем обратно в Россию. Того ради дружебно просим все высокие Области и приглашаем каждого, кому сие предъявляется. Нашим же воинским и гражданским управителям Всемилостивейше повелеваем — полковника Андрея Евгеньевича Снесарева не только свободно и без задержки везде пропускать и всякое благоволение и вспоможение ему оказывать. Во свидетельство того и для свободного проезда дан сей паспорт с приложением Нашей государственной печати в С.-Петербурге. Апреля, 22-го дня 1913 года. По указу Его Императорского величества товарищ Министра иностранных дел».
В феврале 1914 года в Вене проходили переговоры о пограничных картах, о подробностях работы топографов — русских и австрийских, о способах двухсторонней проверки пограничной линии. Протокол сохранился на немецком языке, перевод сделан Снесаревым, причём на самом протоколе его рукой сделаны пометки — до минут означенное время приезда: Вена — Львов — Подволочье — Волочиск.
Забавная, грустная картина. Великие монархии доживают свой век, подземные и наземные гулы сотрясают континенты, скоро и от Австро-Венгерской, и от Российской империй останутся лишь обгорелые головешки и лоскутья некогда славных знамён, а два умных полковника и даже целые две комиссии ведут тяжбу за какие-то километры, полоски земли, словно их страны за прежний век с четвертью не могли определить эти границы…
Снесарев был не новичок по части границы. Более того, он был редкостный мыслитель и деятель по оптимальной прокладке межгосударственного разделительного пояса. Он уже обустраивал серьёзный участок российской границы на Памире. Теперь — на прикарпатских землях. Для него граница являлась понятием не только географическим, государственным, но и психологическим. И философским. И даже онтологическим. Человек и человечество всё время у границы, в бреду пограничных ситуаций. Разумеется, граница защищает от видимых нападений, предупреждает их. Но — движение идей; движение эпидемий; движение землетрясений и не-ботрясений… для них границ не существует. Даже самых наисовершенных.
Но есть геополитики, военные мыслители разных стран. Среди русских — Хомяков, братья Киреевские, братья Аксаковы (их геополитика — прежде всего Святая Русь), Языков, Леонтьев, Данилевский, Милютин. Можно было назвать ещё дюжину имён, среди которых и он, меньше всего думающий о том, что он среди первых.
А из зарубежных — Фридрих Ратцель, его последователи Рудольф Челен (он и ввёл в обиход понятие-термин «геополитика»), Фридрих Науманн, ещё Карл Хаусхофер, немец, советник японцев, и Свен Ге-дин, швед, поклонник германизма (последние оба одних лет со Снесаревым), ещё фон Сект, немец, советник Чан Кай-ши, а из англичан — Хелфорд Макиндер. И как ни глубоки теоретически немцы и близкие им шведы, но практически англичане их «переигрывают». С какой стати, скажем, члену английского парламента сэру Макиндеру, профессору, автору знаменитой «Географической оси истории», появляться в 1919 году в захолустном Таганроге? Он что, поклонник Петра Первого, присмотревшего здешнюю бухту, или почитатель таланта Чехова? Вовсе нет! Здесь о ту пору — деникинские войска, здесь встреча с белыми верхами, которые вскоре начинают действовать не согласно ли наставлениям англичанина, организовавшего вовсе не бескорыстную британскую помощь пушками и пулемётами. Но это ещё впереди.
С австрийской стороны — за председателя полковник Салагар. Вместе с ним в Вене слушали «Реквием» Моцарта. Снесарев хотел разглядеть певших в хоре мужчин и женщин, пели они божественно, как посланцы Творца. Он думал, что эти звуки — высшее, что дано человечеству, он готов был закрыть глаза на часто внедуховно-мирской натиск католической церкви при утверждении власти не только над человеческими душами, но и странами, на папство и далеко не всегда праведных понтификов, на индульгенции… готов был благодарно поклониться за реквием; за орган, этот величавый, строго-торжественный музыкальный град, таящий и исторгающий божественные каскады скорби и надежды. Снесарев и Салагар подружились, их жёны тоже, передавали друг другу подарки, не только всякие сувенирные милые безделицы, но и банки с пахучим вареньем, ежевичным, вишнёвым, персиковым. С середины января до середины февраля 1914 года Снесарев и жена вместе: сначала в двухнедельной поездке в Вену, далее в путешествии по Венеции, Флоренции, Риму, Ницце, Парижу, Мюнхену, Цюриху (в Цюрихе и ему неизвестный Ленин), и снова вернулись в Вену. Впечатления многообразные, сложные.
В марте 1914 года Снесарев узнал о смерти Семёнова-Тян-Шанского. Это была большая утрата, и национальная, и личная, и он глубоко переживал. С обострённой болью и словно бы внове проглядывал он тома «Полного географического описания нашего Отечества — настольной и дорожной книги для русских людей». Полистал второй том, посвященный среднерусской чернозёмной полосе, нашёл и вслух прочёл о родной слободе: «Старая Калитва, имеющая 5400 жителей, волостное правление, школу, богадельню, лавки, 20 водяных и 44 ветряных мельницы и 4 ярмарки». Он читал о Воронеже, Острогожске, в других томах — о Новочеркасске, Каменец-Подольске, Ташкенте… Возникал из многотомника образ необъятной страны. Что-то с нею будет?
4
В то последнее мирное лето, совсем незадолго до войны, во время скачек, которые воспринимались в городке словно самый захватывающий праздник, одна лошадь сошла с дорожки, зацепила скамью. Скамья опрокинулась и сломала шестилетнему Кирилке ногу, что стало большим переживанием семьи, ещё не подозревающей, как жизнь со всеми обойдётся немилосердно, поломает их судьбы, судьбы родины и мира.
Сгущаются тучи на международных горизонтах. Люди живут вроде и обычной жизнью, но чувствуется тревога. Угроза неотвратимо приближается, как горящая степь. Что будет с Россией? Что будет с Европой? Что будет с миром, наконец?
1 апреля 1914 года в штабе Киевского военного округа Снесарев делает доклад: «К положению дел на франко-немецкой границе». А на его границе уже неспокойно. В конце июня Андрей Евгеньевич отправляется на манёвры. На столе лежат напоминания из «Военной энциклопедии» о присылке числящихся за ним статей… Он много писал для «Военной энциклопедии», первый том которой вышел в свет ещё в 1911 году (статьи «Герат», «Гильгит», «Голькар», «Индийские войны англичан», «Индийский вопрос»).
В 1914 году издание прекратилось. Тогда многое прекратилось. И многое началось…
В конце июня пишет жене из Межибужского замка: ездил-де по горам, по лесам на своём Легкомысленном (имя лошади). Идут бригадные учения. Дни тёплые, ровные.
Письма, не дающие ясности. То обещает скоро возвратиться, то направляется к Городку, дабы произвести на кого-то впечатление (на кого?), то собирается в Вену на встречу с полковником Салагаром опять делить приграничные полоски. Какая там встреча! Не пройдёт и месяца, как Снесарев и Салагар будут стоять на противоположных прикарпатских холмах, и вверенные им солдаты будут стрелять друг в друга, и пушки с противолежащих холмов будут осыпать их раскалёнными осколками.
Семья срочно эвакуируется из Каменец-Подольска; у Кирилки ещё не совсем зажила нога, Женю палила сильная простуда. Переезд был тяжёлым, ехали через Киев в Петербург к дедушке Зайцеву.
При переезде из Каменец-Подольска в Петербург потеряна библиотека.
Есть фотография незадолго до войны 1914 года, словно бы на лестнице, по нисходящей. Куда? В скорогрядущий ад земной? Здесь — счастливая семья счастливой или, точнее говоря, ещё не порушенной России. В полковничьей форме Андрей Евгеньевич, молодая, ещё не увядшая в испытаниях Евгения Васильевна. Трое детей — народный прирост, об этом Снесарев беспокоился ещё до женитьбы. Будут и ещё дети, будут даже малые иные радости — но уже в другой России — словно бы и не России.