Если шофёра не врала, и дирижабль действительно имеет ход в полтора раза больше, чем у обычного пассажирского, значит до столицы мы доберемся суток за полутора.
Впрочем, мне казалось, что цифра слегка преувеличена, поэтому рассчитывал всё-таки на двое суток, а значит вечером стоит внимательно всё изучить и к моменту, когда мы приблизимся к столице, готовиться провернуть какой-нибудь финт, когда внимание моей конвоирши окажется ослаблено.
Некоторое время я наблюдал в иллюминатор за проплывавшими чуть в стороне от нас улочками и домами Томска. Смог разглядеть и Пассаж, и Соборную площадь с находившимся за ней университетом и университетским садом. Почти под нами разглядел Тюремный замок, а затем и городской вокзал с дымившим у перрона локомотивом с прицепленными к нему пассажирскими вагонами. Но город быстро остался позади, сменившись сплошной однообразной тёмно-зелёной тайгой, и я прилёг на кровать, заложив руки за голову и закинув ногу на ногу. Вновь предаваясь размышлениям.
Однако, мать всё просчитала. Думаю, у обычного юноши со всеми этими приготовлениями пропала бы даже малейшая надежда на то, чтобы вырваться, но только не у меня. Серьёзный вызов моим навыкам и способностям, что ни говори, но он заставлял меня только сильнее мобилизоваться, разгоняя кровь по жилам и активизируя мыслительные процессы.
В конце концов, сбежать может получиться и в самом Петербурге после того, как Алёнова сдаст меня наставникам Пажеского корпуса. Они-то меня не знают и не ждут особой прыти. Мне главное будет выскочить с территории Воронцовского дворца, который, если я правильно помнил, находился напротив Гостиного двора. Мы с семьёй несколько раз в столицу наведывались на какие-то важные мероприятия, когда я был помладше и смог в полной мере насладиться атмосферой и стилем, пропитавшим набережные Невы и множества других рек и каналов Северной Венеции.
А дальше я смогу легко затеряться в сутолоке среди торгового люда.
Мы летели уже полчаса, а распоряжения, что я могу выйти из каюты, всё никак не поступало. Как, впрочем, никто и не спешил на пороге каюты появляться: ни Алёнова, ни капитана судна, ни кто-то из обслуги. Хотя сколько их тут, этой обслуги? Мотористка да навигаторша. Вряд ли экипаж больше трёх-четырёх человек.
Тут внезапно я увидел, как солнечное пятно, до этого почти неподвижное, достаточно быстро поползло по стене. Это могло означать только одно, что вдруг ни с того ни с сего дирижабль начал круто поворачивать влево. А когда светило и вовсе ушло куда-то за корму, то я с некоторой тревогой поднялся с кровати, потому что наш маршрут таких резких эволюций не предполагал.
Сейчас мы летели практически перпендикулярно начальному курсу, удаляясь и от Томска, и от конечного пункта назначения. И вывод напрашивался неутешительный: что-то пошло совсем не так. Хоть и было пока непонятно, изменения эти к добру или худу.
Поэтому, резко шагнув к шкафу, я достал чемодан, бросив его на койку, отщёлкнул замки и вытащил уложенные в самый низ наплечную кобуру, револьвер и патроны. Быстро накинул на плечи ремни, зарядил оружие и, секунду подумав, всё-таки внедрил в первую пулю плетение громового удара, если вдруг понадобится кого-то оглушить. Устраивать огненный взрыв на высоте в полкилометра было бы несколько опрометчиво, поэтому стоило ограничиться нелетальным воздействием. А затем, приоткрыв дверь, выглянул в узенький коридор.
На второй палубе было тихо. Ещё пять таких же дверей остальных кают стояли закрытыми, и я, стараясь не шуметь, подошёл к лестнице вниз. Также тихо спустился на нижнюю палубу. Прислушался.
Из-за близкого расположения продолжавших работать двигателей было шумнее, и вибрация ощущалась сильнее, но я смог различить из-за прикрытой двери в рубку управления неясные голоса. После чего, взявшись за рычаг и приготовив револьвер, резко дёрнул на себя.
И первое, что бросилось в глаза, это незнакомая мне женщина в форме воздухоплавательницы, что тихонько стонала, скорчившись на полу. Ещё одна сидела у находившегося сбоку рубки пульта, испуганно глядя куда-то мимо меня. А затем я увидел застывшую возле штурвала прикусившую губу Аксёнову и только потом свою сопровождающую, воеводу рода, что спокойно стояла слева от них, пристально разглядывая экипаж дирижабля.
— Светлана? — я перешагнул порог, оказываясь внутри, продолжая держать револьвер перед собой, только наклонив ствол так, чтобы он смотрел в пол. — Что происходит?
— Так надо, ваше сиятельство, — ответила та, и хоть поза её была расслабленной, я почувствовал, что женщина напряжена.
А капитана, бросив быстрый взгляд на меня, снова посмотрела на Алёнову и, облизав пересохшие губы, хрипло произнесла:
— Гюрза, так нельзя, ты что творишь? Ладно я, у меня обычный контракт на перевозку, я княгине ничем не обязана, но ты же присягала роду!
Но воевода только чуть улыбнулась и, показав пальцем на меня, спокойно ответила:
— Он тоже часть рода.
— Но он не глава. Ты пойми, — попыталась воззвать к ней Аксёнова, — ты сейчас идёшь против воли главы рода. Княгиня за такое может казнить тебя без суда и следствия. И имперские законы тебя не защитят.
— Её приказ ошибочен, — бесстрастно ответила Алёнова.
Капитана схватилась за голову и простонала:
— Почему опять у меня происходит какая-то дичь? Почему с вами, спецназовками, каждый раз что-то да приключается? Я же со службы ушла. Думала, всё, наконец, заживу спокойной жизнью. Буду возить богатеньких купцов, зарабатывать деньги, пить кофе по утрам, вот прямо тут в рубке, сидя в кресле и наблюдая восход. Но нет, тут появляешься ты, и всё снова летит к чертям. С чего ты вдруг взяла, что этот её приказ ошибочный?
— С того, что она не знает своего сына.
Аксёнова покачала головой.
— Ты хоть слышишь себя, что ты говоришь? Как она может не знать своего сына? А ты, что ли, знаешь его лучше?
— Я? Да, — спокойно кивнула воевода, — поэтому делай, что я говорю, и не повторяй ошибок своей мотористки, не пытайся мне помешать. Довезёшь, куда скажу, и можешь лететь дальше.
— Ага, — скривилась капитана, — и объяснять всем потом, что я не участница похищения княжеского сынка. Ты же понимаешь, что это натуральное похищение?
— Хочешь, расписку тебе напишу, — ухмыльнулась Алёнова, — что вас всех взяла в заложники и принудила угрозами и физическим насилием?
— А напиши, — внезапно согласилась капитана, — всё меньше вопросов будет.
— Вот и ладушки, — кивнула воевода, затем подошла к сидящей у пульта навигаторше, отчего та немедленно побледнела.
Но, обогнув её, Алёнова внезапно наклонилась, вцепилась пальцами, будто клещами, в закрывавшую пульт сбоку панель, с противным скрипом её оторвала и, запустив руку в образовавшийся проём, выдрала один за другим два каких-то блока.
— Пока обойдётесь без радиобуя с радиостанцией, — произнесла она.
А Аксёнова только вновь застонала:
— Гюрза, ну зачем было ломать? Сказала бы, мы бы сами демонтировали. Аккуратно. А теперь? Тут же на полдня работы, не меньше.
— Всё, не нуди.
Воевода ещё раз оглядела рубку, затем кивнула мне:
— Пойдёмте, господин. Здесь я закончила.
— А с этой что? — я показал на продолжавшую лежать в позе эмбриона женщину.
— Одарённая, — фыркнула воевода, не удостоив ту и взглядом, — решила, что сможет со мной справиться.
— Нда… — протянул я, — фатальная ошибка.
Если мотористка одарённая, значит служила. Пять лет минимум в одном из гарнизонов. Боевой опыт точно есть. Только невдомёк ей было, что моя сопровождающая, а теперь, похоже, ещё и похитительница, как раз против таких одарённых и училась работать.
— Только зачем? — испытующе взглянул я на женщину.
— Пойдёмте в каюту, — снова настоятельно произнесла та, — я всё объясню.
Стоило нам оказаться там, как я, убрав револьвер обратно в кобуру, повернулся к женщине и сходу поинтересовался:
— Почему Гюрза?
— Мой позывной, ещё со службы, — пожала плечами воевода, — Аксёнова тогда тоже в 12-й воздухоплавательной служила, именно они осуществляли переброску наших групп.
С этим стало понятно, значит я правильно ещё при заходе на борт определил, что они знакомы, после чего уже задал вполне закономерный в сложившейся ситуации вопрос:
— Ну, так что всё это значит?
Та посмотрела на меня, а затем, слабо улыбнувшись, ответила:
— Я знаю, что тебе нельзя в Пажеский корпус. Они сломают тебя, или ты сломаешься сам.
— Но почему? Тебе-то какое до этого дело?
Мы перешли на «ты», как тогда, во время нашей тренировки. Мне действительно хотелось знать причину её изменившегося поведения, потому что до последнего не мог представить, что она действительно пошла против воли матери.
— Почему?
Она замолчала ненадолго, затем, облизав пересохшие губы, хрипло ответила:
— Потому что я люблю тебя.
Да уж, я только и смог, что удивлённо вздёрнуть брови. Вот чего не ожидал от суровой командиры родовых гвардеек, так подобного признания. Мне казалось, что эта железная женщина всецело посвятила себя служению роду и тренировкам родовой гвардии. И тут вдруг такое… А та, словно сломав этим признанием давно возведённую внутри себя стену, продолжила:
— Ты совсем не похож на других парней, даже на тех, кто работал в охранке. Хоть у вас и есть нечто общее, но ты всё равно другой. Рос у меня на глазах, взрослел, становясь из непосредственного мальчика, из забавного сорванца, красивым юношей, мужчиной. И чем больше я на тебя смотрела, тем сильнее влюблялась.
— И давно? — поинтересовался я, обдумывая новую проблему.
— Уже три года, — ответила та.
— Поверь, — поспешно вновь произнесла воевода, видя, что я продолжаю молчать, — я знаю, что тебе нужно. Я слышала твой разговор с сестрой и её сослуживицами. Тебе нужна та, кто будет воспринимать тебя, как равного, уважать тебя, считаться с твоим мнением. Я знаю тебя, как не знает даже твоя мать. И искренне восхищаюсь тем, каким ты стал, и обещаю, что буду любить и уважать всегда. Ты сильный мужчина, и никто не поймёт тебя так, как понимаю я.