Но даже и такая большая земля, как Европа, полнилась нехорошими слухами. Оказывается, можно и прямиком, через немецкие кордоны, и даже за немецкие денежки. Не зря, пожалуй, поговаривали, что Ленин и весь его христопродажный синклит не искали окольных путей, а катили в Россию прямиком через Германию. В это не верилось, но это повторялось при каждой солдатской встрече и во Франции, и в Англии, и в Швеции, так что Патин в конце концов сказал себе: «Чёрт их всех дери! Я вот раньше в Швеции не бывал, да и в Финляндии только наскоком. Гляну и на эту пуговицу с императорского вицмундира». Не очень вежливо называли дачный закраек Российской империи, но что делать. И об Англии с солдатским смешком: «Надутая жаба», — хотя именно оттуда и начинался его путь в Россию. Не случайно и по одежде он был истый англичанин: в кепи восьмиклинном, отличнейших крагах, под цвет кепи светло-клетчатом полусмокинге-полупиджаке, с сигарой в нагрудном кармане и, разумеется, с тростью на левой руке. Правда, по мере продвижения к Финляндии, через всё военное море и через всю слишком уж растянувшуюся Швецию, стал ехидно примечать: что-то больно уж много таких вот англичан едет в российскую сторону!.. Но границы открывались и закрывались, таможни пропускали — чего роптать? Документы у него были как у истого англичанина, не придерёшься. Сэр Брайтон Месгрейв, владелец фирмы с Черч-стрит... антиквариат там и прочее, изволите видеть! Как и всегда при пересадках в очередное купе, он небрежно разбросал по столу рекламные проспекты, а сам листал английское издание Шерлока Холмса, чтоб уточнить детали своей наспех писаной биографии. Хоть таможенники и полицейские во всех странах истые дураки, но ведь могли же и они что-нибудь читать. Нет, и под хорошие английские фунты назваться самим Шерлоком Холмсом он всё-таки не рискнул. Более скромно: Брайтон Месгрейв, желающий в разорённой и нищей России поживиться этим самым... антиквариатом... Славно вспоминались гимназические годы; славно и язык булыжником ворочался во рту. Лагерь не прошёл даром, сидел он вместе с англичанами и мог вполне усовершенствовать и без того неплохой университетский курс, хотя и незаконченный: война помешала. Зато и обкатала — под вполне приличного англичанина.
Больше беспокоил немецкий язык. Разумеется, он говорил и на нём, но как?.. Из какого-то лагерного презрения ведь мало обращал внимания, а жаль. Боши на финской земле были в большом почёте и, кажется, чувствовали себя хозяевами. Они расхаживали со своими винтарями наперевес, а зачастую и с примкнутыми мясницкими штыками, особенно по рынкам и мелким финским фермам. Штык — удобная штука, вроде длиннющего ножа, а против такой мелочи, как подсвинок или барашек, финны не возражали. Попробуй возрази! Любопытная иногда открывалась картина: идёт целый взвод, а на заплечных штыках — что твоей душеньке угодно!..
Правда, чем дальше продвигались от Гельсингфорса, тем меньше становилось бошей, а за Выборгом их и вовсе не стало. Патин понимающими глазами провожал мрачную каменную громаду старинного шведского замка; на пятидесятиметровую семиярусную сторожевую башню он лазил ещё в студенческие годы, ради дури, конечно, но война научила смотреть на всё посерьёзнее. И с нынешней артиллерией взойти туда было нелегко, но ведь Пётр-то взошёл! Что-то теплело в груди от студенческих библиотек; как раз на первом курсе, в 1910 году, и праздновали двухсотлетие русского Выборга. На башне развевался финский флаг... и слава богу, что пока не немецкий!
Ах, финны, финны!
Они как с цепи сорвались; везде полувоенные-полупартизанские патрули и целые, маршем проходящие отряды. Патин знал, что здесь, в бывшей Финляндской губернии, а того раньше и в Финляндском наместничестве, теперь никто никому не верит. Ни губернатору, ни наместнику, ни батюшке-царю... ни немцам, ни русским... ни самим себе, пожалуй. Поезд-то шёл к Петрограду, а там что?.. Там — полная неизвестность. Все «англичане» их единственного люксовского вагона стали молчаливы и подозрительны. Патин ещё раньше, до Выборга, переложил под руку свой безотказный вальтер — сунул на голое тело, под рубашку хорошего английского покроя. Хотя и пуговка на рубашке как-то небрежно расстегнулась, но всё же было неспокойно. Революции революциями, а доживала свой век ещё не растерявшая свой царский пыл охранка, да и новая под новые порядки подлаживалась. Тут стой и замри, не смей возражать! Ну, а кто возражал...
Не было того придорожного столба, где бы не висел русский офицер, а то и простой солдатишко... Об этом Патин ещё в Швеции наслушался, а теперь и насмотрелся; финны ошалели от прихваченной в переполохе свободы. Им всё время мерещилось, что новая власть только и думает о том, как бы прикарманить отбившуюся от Российской империи, страхом вздыбленную Финляндию. А власть, как хорошо знал Патин, и с ближайшим Петроградом не могла разобраться — куда уж ей до финской окраины!
Но поезда, тем не менее, хоть и без прежней регулярности, ходили. На последние лондонские фунты, которыми снабдили его друзья, Патин взял двухместный люкс — для пущей безопасности, а вовсе не для удобств. Немецкий лагерь приучил обходиться самым малым, чего было барствовать.
Странным образом, до Выборга он ехал в одиночку, и только там уже подсел к нему неразговорчивый и явно ко всему недоверчивый господин... разумеется, всё того же английского покроя, только более респектабельного и ухоженного: в чёрном смокинге и котелке, который теперь с небрежной осторожностью застыл на краешке стола под брошенными на него опойковыми перчатками. Внезапный выборгский попутчик раскланялся с молчаливым достоинством, взглядом спросил разрешения и закурил свою сигару. Патин кивнул, не зная, на каком языке с ним говорить. Па всякий случай представился по-английски:
— Брайтон Месгрейв, владелец фирмы с Черч-стрит... антиквариат и всё такое прочее. С кем имею честь, сэр?
Попутчик некоторое время молчал. Несмотря на внешнее спокойствие, держала и его какая-то настороженная пружина...
— Вам следовало бы назвать себя Шерлоком Холмсом, — прищёлкнул он пальцем по раскрытой книге.
Не отвечал и Патин, поражённый совпадением в мыслях. Давно ли и сам-то он думал над этим? Кто присел на противоположный диван, упорно и назойливо его изучает?
О себе Патин как бы и позабыл, хотя смотрел через стол, наверно, точно так же.
Кто?!
Был попутчик плотен и внушителен, когда сидел, но Патин при входе успел заметить, что росточком так себе, разве что на высоких каблуках. Но смокинг на нём сидел бесподобно! Может, Патин поэтому и засмотрелся, а уж потом приметил: и у него вовсе не по небрежности слегка расстёгнута нижняя пуговица, разумеется, не на рубашке, а на самом смокинге. Чуть-чуть, невидимо. Но толк в таких тонкостях поручик Патин понимал: как-никак до плена он служил не где-нибудь, а в армейской разведке. Добрый знак или злой подвох?
Так они сидели друг против друга на разных диванах, покуривали сигары, каждый свою, и разделял их всего лишь столик, застланный безупречной крахмальной скатёркой, совершенно беззащитной для того и другого. Патин прикидывал, что в случае чего ему сподручнее выхватить из-под ремня свой вальтер, чем закованному в английское сукно соседу — продраться сквозь дебри своего одеяния.
Эта самонадеянность и вызвала очередную реплику попутчика — на вполне приличном немецком:
— Прошу прощения, у вас пуговка на рубашке расстегнулась.
Патин не растерялся и тут же отпарировал по-английски:
— Тоже прошу прощения: у вас со смокингом что-то неладно... внизу...
Спутник слегка улыбнулся сухими, негнущимися губами, застегнул нижнюю пуговицу и повинился:
— Я понял смысл вашего замечания, хотя не силён в английском.
— Опасная неосторожность... при такой-то аглицкой экипировке!
— Что делать! Я русский.
Патин некоторое время колебался, прежде чем ответить:
— Я тоже.
Они уже порядочно отъехали от Выборга, где оставались ещё кое-какие, держащиеся под дулами своего флота российские гарнизоны. Здесь опять начиналась ничейная земля; корабли оказались в стороне, а сухопутные части то ли разбежались, то ли повымерли. Скорее, последнее... Картины за окном открывались всё безрадостнее и безнадёжнее. Уже не только столбы, но и заборы были утыканы иссохшими армейскими фуражками. Какие-то уж истинные мясники, вооружённые топорами и прикольными мясницкими ножищами, гнали на убой вовсе не лошадок и коровок — целую колонну русских пленных. Об их дальнейшей судьбе можно было и не загадывать: не на курортное взморье вели...
— Это уже подлые мясники!.. — нарочно ли, нет ли сорвалось с задрожавших губ Патина, и даже рука дёрнулась с совершенно очевидной целью.
— Вы слишком громко... и вовсе уж напрасно.
— Вот именно: напрасно! Прошу прощения.
— За что?! — в упор вперились на него два остекленелых, холодных глаза.
Патин не успел ничего ответить — за дверью послышался какой-то подозрительный шорох. Попутчик презрительно прислушивался. Он явно ушёл в себя и едва ли понимал сейчас Патина. Он тоже возвращался в Россию.
II
После смертного приговора, дерзкого, даже безумного бегства из севастопольской комендантской тюрьмы... и десяти лет беспечально-нудной эмиграции, где он числился то немецким шпионом, то французским архипатриотом и журналистом, то лондонским контрабандистом... Во всяком случае, любая из этих полиций с удовольствием поставила бы его к стенке. Не говоря уже о российских заплечниках. Так что терять ему было, собственно, нечего... даже при таком странном соседе, одетом тоже на английский манер, но с неистребимой русской сущностью... Он не без умысла бросил ему откровенный вызов — до Петрограда оставалось часа полтора, не больше, — уж лучше разобраться во всем в дороге, не тащить же за собой малопонятную подозрительность.
За окном проблескивали серенькие финские скалы. Даже и зимой со многих ветрами сдувало снега, а сейчас уже грянул апрель, с водой, солнцем и первыми грачами. Право, что-то ошалело-чёрное и милое кружилось сбоку поезда, на станциях жирными гроздьями увешивало несокрушимые здешние берёзы, голыми плечами своими подпиравшие тяжёлые свесы скал. Вроде как уже Россией пахнуло?.. Повешенных стало меньше, а потом они и вовсе отшатнулись вглубь Финляндии. И уже никакой местной полиции, никаких мясников с прикольными ножами... Даже крестьян не виделось. Голая, попрятавшаяся, примолкшая земля.