Второй не давал договорить, возражал: «Генера-ал террора»?! Тремя десятками браунингов, да хоть и нынешних маузеров, Россию не спасти — её очистят от красного ига заново восстановленные российские полки под водительством всё тех же прежних генералов, — не морщитесь, гражданин социалист! Впрочем, пускай хоть и полковников. Но всё равно — кадровых, преданных России офицеров. Мятеж? Террор? Крестьянский бунт? Не смешите своих погибших друзей, господин социалист! Времена изменились. Время браунингов и бомб ушло! Слышите, что поют на тайных собраниях? «Пушки грохочут, трещат пулемёты... Пушки! Пулемёты! Роты! Полки! Вот оно — будущее России».
Подобные голоса раздавались и раньше, гораздо раньше — ещё после первой русской революции, в тёмные, пораженческие годы. Выходила полная сумятица. Но ведь дело-то ясное: или армия, пусть тайная, но хорошо оснащённая армия, или террор смертников-одиночек. Вроде Ивана Каляева. Но — ничего третьего. Когда тогдашний Исполком партии социалистов-революционеров — считай, «рыжего Чернова» — принял соломоново решение: держать «под ружьём» Боевую организацию эсеров, лукаво названную «Милой Раей»... и не подавать признаков жизни, затаиться, — он, Савинков, с револьверной быстротой выстрелил в Чернова:
— Один глаз — на вас, другой — в Арзамас?! Не выйдет.
Смертельное оскорбление — но перенёс. Разогнали так ничего и не сделавшее Учредительное собрание — перенесёт, переблюет с похмелья, хотя и вякает откуда-то с южных, дальних тылов всё то же: «Террор?.. Армия?.. Ищите альтернативу! «Милая Рая» умерла».
Всё то же словоблудие. Да, кучка террористов не может быть армией; в армии авторитет старших офицеров. Да, в тайной организации — авторитет успеха. Пока друзья-террористы стреляют — они в хомуте дисциплины; стоит им спрятать носы под подушки любовниц — становятся лёгкой добычей полиции. Что, Чека даст им отлежаться под подушками?..
Он мысленно перебирал опять, как весь последний месяц, навязшие в зубах 36 фамилий чекистов: Дзержинский, Петерс, Шкловский, Зейстин, Размирович, Кронберг, Хайкина, Карлсон, Шауман, Ривкин, Делафарб, Циткин, Розкирович, Свердлов, Бизенский, Блюмкин, Модель, Рутенберг, Пинес, Сакс, Гольдин, Гальперштейн, Книгиссен, Либерт, Фогель, Закис, Шилькенкус, Хейфис...
Господи... прости безбожника! Прости петербургского потомственного дворянина, не жалующего инородцев! Но ведь даже царская полиция, паршивая охранка, была родимой, русской... Что ей было делать — иногда и закрывала глаза, особенно когда под спасительную затемень игриво совали в карман хрустящие «николаевки». Извольте нас не знать!
Закроет ли глаза Блюмкин... Дзержинский... Петерс?..
Дадут полежать господам-офицерам в тайной московской норе... если узнают?..
Пока — не знают. Это хорошо. Это обнадёживало.
Готовясь к тайной встрече с полковником Бреде, Савинков зря времени не терял. Он думал. Он прожигал своим раскалённым умом темень новой власти — власти Троцких, Ульяновых, Апфельбаумов и Дзержинских. Он сравнивал прошлое и настоящее. Сравнение было не в его пользу...
Напрасно упрекал Флегонт Клепиков, армейской выучки юнкер: он и сам отрешился от браунингов, хотя и славное какое-то созвучие с именем полковника!.. Нет, он ещё раньше сказал себе: пусть пушки грохочут, трещат пулемёты!.. Опыт военного министра, даже маленький, не прошёл даром. Да и общение с такими необоримыми генералами, как Корнилов, Краснов, Каледин, не прошло даром... хотя иных уж нет, а те далече... Скупые вести, но доходили: 24 февраля только-только вставшая на ноги Добровольческая армия, ещё раньше оставившая Таганрог и Новочеркасск, оставила и Ростов. Каледин застрелился над штабной поверженной картой, а Корнилов увёл пять тысяч своих «ударников» под Екатеринодар в погибельный Ледяной поход, в зимние метельные степи... Горстка бесстрашных мальчиков и шедших в пешем строю полковников, без артиллерии, без снарядов и патронов, даже без перевязочных бинтов, на одних штыках уносила из окружения знамя Добровольческой армии. Но — армии!
Больше ничего пока не знал Савинков, упрекая себя, что «отсиживается в тёплой Москве»... в промерзшей конуре бывшего анархиста. Умирал в Замоскворечье анархист, всегда плевавший на партийную принадлежность и охотно помогавший «Милой Рае»... Савинков отдавал ему последний долг. А тут Флегонт со словами:
— Я договорился о встрече. Но они же монархисты?! А мы?.. Социалисты!
— Ну какие мы социалисты! Мы просто русские люда. И они — русские. Чего нам делить?
— Странно, Борис Викторович! Полковник Бреде почти то же самое говорил.
— Значит, не глупый человек. Бросьте вы, юнкер, этот делёж. Собираемся. До условленного есть добрый час в запасе. Я посижу возле своего друга, подумаю.
Друг-анархист умирал, уже не слышал их разговора. Но мысль Савинкова умирать не хотела. Господи, если ты есть... ради чего он двадцать лет отдал подполью, рвал в клочья своими бомбами министров и великих князей, даже готовил убийство самого Николая?! Только ради того, чтоб к власти, как голодные волки, бросились все эти Троцкие?! Судьба смеялась не только над ним — смеялась над несчастной Россией. Поводыри, вроде Керенского, разбежались по заграницам, а России бежать некуда. Она как мать перед виселицей: бессловесно мечет кресты. «Мама!» — из прокалённой, бесчувственной, казалось бы, груди вырвалось это запретное слово. Она ведь, когда всё минуло, сознавалась: «Бывало, в Севастополе молюсь я перед твоей тюрьмой, а слов нет, вроде как и права на слова не имею, совесть заедает, — зачем ты убивал, сынок?!» Вероятно, как и его заедала совесть писать прошение о помиловании — он предпочёл почти безнадёжный побег из тюрьмы-крепости. Но ведь Сохла в таком случае надежда? Почему же не быть ей и сейчас? Монархисты... прогрессисты... социалисты... сколько липших слов! Он и себя на словоблудии ловил. Нашли чем выгораживаться — значками. Это как в полках: пехотный, гусарский, драгунский, артиллерийский... Ах, как славно, как красиво! На левом рукаве — голубая нашивка с белым черепом и двумя костями накрест под ним... корниловский, личный полк. Но что он, бесстрашный, в одиночку сделает? Корнилов собрал под свои знамёна все полки. Под единый объединяющий знак. Что говорил он, ведя в штыковую атаку своих мальчиков и седоусых полковников? «За Россию... единую и неделимую!» Вот и всё, господа-товарищи... и милостивые государи!
Савинков думал, готовясь к важной встрече. Друг-анархист умирал... кажется, уже умер... Да, царство ему небесное.
— Пора, юнкер.
С Замоскворечья двинулись в таганские трущобы. Зачуханный слесарь да зачуханный, никому не нужный солдатишко...
В прежние времена, при всей конспирации, Савинков терпеть не мог простонародного тряпья. Нет, аристократ до кончиков ногтей. Чаще всего англичанин, сорящий по российским столицам свои неистощимые фунтики... Сейчас и затрапезная шинелька радовала. Он врос в неё, как в собственную кожу. Перед чекистскими патрулями даже шмыгал носом и утирался рукавом. Вот так, господа-товарищи!
Встреча была назначена на своей явочной квартире. Укоренившаяся предусмотрительность. В своём дому стены помогают... и особенно одному ему известные чёрные лестницы. Правила подпольной игры он всегда устанавливал сам.
С полковником Бреде он не был знаком. Юнкер Клепиков мог и ошибиться, а поручик Патин по фронтовой солидарности мог и передоверяться ему. Не с наганами же наголо, да в красноармейских шинелях топает по Москве Чека. Ясно, что бывших служак подбирает. Не всякий устоит перед голодухой.
Он велел Флегонту Клепикову спрятаться в старом громадном шкафу, в дверце которого ещё в прежние времена был проковырен ножом Ивана Каляева глазок. А сам приткнул запасной кольт за ничего не значащую картину — какие-то купцы пили затемнелый от времени чай. Квартира была мещанской, заброшенной. Хорошая квартира, на втором этаже, с задним выходом в дикий, трущобный переулок. Они пользовались ею ещё при убийстве великого князя Сергея; записана была на фамилию одного умершего купца, сын которого охотно уступил её за революционные денежки. Надо же, за десять лет сохранилась! Сынок-пропойца если и жив, так бежал от такой квартиры куда подальше...
Савинков в последний раз осмотрелся, ожидая условленного стука — морзянкой слово «Бог».
Он закурил сигару. В своей норе можно было и сигарой побаловаться. Вездесущий Флегонт доставал на Сухаревке, перебивались...
Чу!
Бог так Бог. Он резко отмахнул дверь.
— Понимаю, Борис Викторович, понимаю. Мои спутники внизу, здесь я один. Обыщите, пожалуйста. Оружие оставил у сопроводителей.
Перед ним стоял долговязый, узколицый почтарь, даже немного пригорбленный. Савинков сразу почувствовал доверие, но порядок есть порядок. Левая рука быстро и дотошно прошлась по телу раскинувшего руки почтаря.
— Разумеется, без обиды?
— Разумеется, Борис Викторович.
— Тогда садитесь и закуривайте. У меня есть несколько сигар.
Вошедший присел на стул, закурил, прислушиваясь. Не велик нужен был слух, когда раздалось громовое:
— А-ап-чхи!..
Узколицее, уже морщинистое лицо гостя разошлось в улыбке:
— Юнкер?
— Он самый, — дрогнули немного и каменные губы Савинкова. — Выходите, Флегонт.
Чихая в другой и в третий раз, Флегонт Клепиков смущённо вылез из шкафа:
— Несносная там пылища... ап-чхи!.. господин полковник!..
— Неподражаемое приветствие, юнкер, — сказал Бреде; не оставалось сомнений, что это именно он.
— Я говорил, юнкер: мелочи и губят всё дело, — сказал Савинков. — Трудно было избавиться от пыли?
— Не ругайте его, Борис Викторович. Я бы тоже не подумал об этом. Какие мы конспираторы! Без лишних слов поступаю к вам на выучку.
Пока Флегонт Клепиков отчихивался и отряхивался от десятилетней пыли, он поставил на стол заранее согретый чайник и достал из-под глухой свисавшей скатерти бутылку дореволюционной «Смирновки».