— А почерк?
— Фи-и! На Сухаревке любой почерк, если по хорошему образцу, тебе сварганят. Да и бумага слишком назойлива, хоть и нарочито помята. Не такой дурак Савинков, чтобы выводить свою каллиграфию на прежней царской бумаге... Гляди!
Через мост торопливо, настороженно поспешали трое, в одном из которых без труда узнавался и тихий московский вестник.
— Да, но чего нас сразу не загребли?
— Пожалуй, следок им нужен. Ярославский!
— Так что будем делать?
— Разделимся надвое. Как я думаю, тебя-то они и не ждали, и знать не знают, уж так вышло, а я, как окунишко, на подсечке. Значит, ты сейчас же и валяй в Ярославль. Я помотаю их здесь — и тоже за тобой. Видимо, на пару с этим тихим приятелем...
— Схватят тебя!
— Не схватят до Ярославля. Говорю же — им нужен след... Да и потом, чего хорошего, если вместо одного — сразу двоих? Не упрямься, Патин. С Богом.
Он перекрестил его и по склону оврага выбрался на улицу. Быстрёхонько за теми троими, которые не могли же за пару минут далеко уйти...
Патин сумрачно покачал головой, но тоже решился: Ярославль так Ярославль. Всё житейское было при нём: документы, разумеется, поддельные, деньги, разумеется, ходовые, царские, а славные такие австрийские сапоги с тайниками он и снимал-то только на ночь, да и то не всегда. Сапожки нарочно были подзамурзаны всякой дрянью, не позаришься. Значит, вперёд, сапожки!
Оставалось кружным путём добраться до большой ярославской дороги и там нанять какого-нибудь попутного извозчика. Хоть до Створа — очень узкой и бурной теснины, хоть до Романова — с его известными на всю Россию романовскими полушубками. Дальше можно пароходом, поездом или чем попало. Недалеко оставалось.
II
В Ярославле всё было спокойно.
Адрес поручика Ягужина знал. В Москве ещё условились. Из одной и той же повязанной тройки. Да и однополчане. Да и тёзки. Да и земляки почти что — Ягужин был родом из-под Романова. Собственно, Савинков отправлял их в один и тот же день с одним и тем же напутствием: «Никому не доверять, но друг другу — как мне». Само собой разумелось, что им и надлежит установить прямую связь между Рыбинском и Ярославлем. Поэтому Ягужин встретил по-приятельски, с недоумением:
— Ты по невестам шатался, что ли, Патин? Где был?
Патин рассказал, что было за эту неделю, и не скрыл своей тревоги по поводу встречи со вчерашним посланцем. Упомянул, не называя фамилии, и про своего напарника-капитана.
— А не слишком ли вы пугливы, господа офицеры?
— Возможно, но мой кавалерийский капитан...
— ...Гордий.
— Ты знаешь его?.. — задела Патина излишняя осведомлённость.
Ягужин подвинул плотнее свой стакан, положил руку на плечо:
— Не обижайся, Патин. Взамен я познакомлю тебя с не менее достойным ярославским аборигеном. Чела-век! — крикнул он забытым фатовским тоном.
Дело происходило уже на пристани, в буфете, — дома у Ягужина поесть ничего не нашлось.
Из-за ширмы, отделявшей столики от скрытой где-то в глубине кухни, заявился всё тот же единственный официант, на которого по первому поспешному взгляду Патин и внимания не обратил. А сейчас вздрогнул от какого-то хорошего ощущения при виде этого усатого, подтянутого и опрятного официанта. Тот вышел, утирая руки висящим на поясе полотенцем, уважительно и профессионально выгибаясь в их сторону:
— Чего-с изволите, товарищи?
— Третий стакан, нет, бокал... и-и... настоящего шампанского вместо этой дряни! — демонстративно оттолкнул Ягужин доморощенный ярославский портвейн.
Уже чувствуя, чем всё это обернётся. Патин с интересом наблюдал за официантом. Признать он его никак не мог, но выходило — свой человек.
Официант пропадал за ширмой недолго — вышел с завёрнутой в газету бутылкой и с тремя бокалами. Тот же поклон:
— Товарищи пролетарии изволят «Дюрсо»?
Ягужин, вставая, приобнял его:
— К чёрту маскерады! Тут нет никого, Борис Викторович.
— Как нет, а мы? — расхохотался Патин.
Они пожали друг другу руки, поглядели глаза в глаза, и новоявленный официант заторопился:
— Патин, сейчас придёт рабочий люд, после поговорим. — Он хлопнул пробкой. — У меня настоящие пролетарии обедают... у-у, какие большие начальники! Ладно. В Волгу их. За братство фронтовое!
— ...за Россию!..
— ...и Свободу!..
Бокалы сдвинули стоя, словно чувствовали, что повторить не придётся. Верно, на дощатых сходнях, ведущих к дебаркадеру, загрохали уверенные кованые каблуки.
Официант похватал бокалы и недопитую бутылку:
— Нельзя, чтоб товарищи-пролетарии пили «Дюрсо». Пролетарии должны пить доморощенный портвейн, а того лучше — ерофеевку.
За то время, пока грохали по сходням кованые каблуки, он успел и с шампанским убраться, и с новым подносом явиться, на котором позвякивали гранёные стаканы и сиротливо жалась на обшарпанной тарелке обсыпанная лучком селёдка.
— Кушайте, товарищи слесаря, — вместе со скрипом двери напутствовал он своих друзей. — Сейчас будет готов и борщ флотский, по кронштадтскому рецепту... Вот и сами кронштадтцы! — поставив поднос, поспешил он навстречу новым посетителям.
Их было четверо, все, как на подбор, матросики, с тяжеленными маузерами и лихо заломленными бескозырками. Можно сказать — молодцы, если бы не выговор, явно не русский... то ли немецкий, то ли балтийский! Уже зная, что к чему в нынешней России, и это смекнул Патин.
Матросы уверенно, не снимая бескозырок, уселись за столик у окна, которое предупредительно распахнул на Волгу Савинков, снова ставший услужливым и тихим официантом. Заговорили матросы почти сразу в четыре голоса:
— Как всегда... Да, борщ по-флотски. Да, с буксиром. Да, с селёдочкой... как у товарищей рабочих.
И так дружески, приятельски оглядели соседний столик, что Ягужин, как только там явилось всё, что нужно, — а явилось в мгновение ока, — сейчас же привстал и косноязычно провозгласил:
— Пролетарии трудящиеся, можно сказать, по обеденному времени отдыхая, под флотский доблестный борщ... для поднятия сил трудовых... за боевые заслуги балтийских пролетариев, можно сказать, с самой «Авроры»!..
Тут не вставали — просто руки от столика к столику протянули, взахлёб сразу же пошло, под крепкое мужское чавканье, под хохоток. Весёлые матросики попались, не стеснялись в выражениях.
— Под Питергоф... да, под Питергоф... мы взяли штурмом, как это... бардачок!.. — начинал один, не заканчивая, зная, что его поймут с полуслова.
— Что Питергоф — в самом Питере! — весело работая крепкими челюстями, перебивал другой. — Дамский батальон, доннер веттер... дрюттер-муттер!
— Не стреляйте... пока не стреляйте... для себя поберегите! — кричит командир Петерс. — С живота допрос снимайте... общепролетарский!..
— Что Питер! — не терпелось и третьему. — Здесь не дрюттер-муттер — здесь дочка губернаторская... Маман, говорит, не нужен мне твой плюгавый адъютант, лучше братья-товаршци... Для обновления гнилой дворянской крови, маман!
Пасти непроизвольно полез правой рукой в сапог; Ягужин под пиджаком схватился за сердце. Матросики заметили это и сочувственно спросили:
— Что, товарищ, утомился на трудящемся фронте?
— Утомился, — с болью в лице снял руку Ягужин. — Две смены подряд, ремонтируем буржуйские паровозы...
— Э, товарищ! — назидательно заметили. — Теперь они наши.
— Наши, — согласился Ягужин. — Значит, продолжаем смену. Честь героям!
— Честь труду! — уважительно, уже подвыпивши, напутствовали их, так и не дождавшихся борщика.
Официант предупредительно вышел из-за ширмы, правую руку держа под фартуком. Бог знает, чем это всё могло кончиться.
Поговорить так и не удалось — рабочий и матросский люд всё подходил и подходил. Они просто похвалили, кивнув официанту:
— Хорош борщик!
— Можно сказать, питательный.
Уже на улице, далеко от пристани, Патин признался:
— Я бы на месте Савинкова дня не проработал. Укокал бы!
— Потому ты, дорогой поручик Патин, и не на его месте, а на своём, — назидательно и больше для себя заметил Ягужин. — Не надо слишком поспешно опускать руку в сапог...
— ...и хвататься за сердце... Оно ещё послужит России.
Посмеялись, но невесело. Ясно, что выдержки не хватало.
Договорились разойтись в разные стороны вдоль Волги, а вечером встретиться на пристани. Авось и Савинков освободится — поговорить-то о многом надо. Лучше — с ночёвкой...
Ягужину досталась нижняя Волга, Патину верхняя. Подумав, даже обменялись фуражками: Патин отдал свою речную, а нахлобучил деповскую, с явными мазутными пятнами и прожогами. Так лучше получалось: не шла к его круглой простецкой физиономии хоть и старенькая, но боцманская или шкиперская фуражка.
В раздражении он отмахал вверх по Волге чуть ли не обратно до Романова. Потом уже сообразил: а что видел, что слышал? Да ничего. Бессильный гнев заливал глаза и уши. Так, мельтешение народа, пароходов, барж, каких-то переселенцев или беженцев, немыслимо грязных цыган, неизвестно куда бредущих красноармейских отрядов...
Опять баржи, беженцы, торгующие зеленью бабы, поля уже за последними слободками. Бесстрашно гуляющие на опушке леса коровки, бессмысленная и никого вроде бы не убивающая стрельба за рощицей...
Он тут лишь и очнулся: стреляют... в кого стреляют?
Солдатский дух и погнал навстречу. С полверсты не пробежал, как увидел: пяток красноармейцев из-за трёх возов отбиваются от подступавших с топорами крестьян. Стреляли пока поверх голов, а мужиков было много, слишком много, чтобы всерьёз отстреливаться даже от безоружных, если не считать вил и топоров в руках. Патин как раз и налетел в тот момент, когда уже метнули в засевших за возами солдатиков одни и другие вилы. Никто не пострадал, но мешки в нескольких местах пропороло, оттуда брызнули белые фонтанчики, всё выше и отчётливее. Мука! Мука, по которой плачут только что встретившиеся беженцы...