Здесь — Рыбинск. Город северный, волжский. Но, в сущности, что менялось? Старые знамёна не тускнели.
— Проследите, — наказал и Клепикову, и Патину, — чтоб все были в полном параде. Мы — не красная рвань. Мы — офицерская Россия.
Разумеется, переодеваться не разрешалось до самого последнего часа. Но кто знал этот час? Только командиры батальонов, если можно назвать батальонами сводные отряды в сотню штыков. Да и штыки были не у многих: полагались на захват оружейных складов. А пока — наганы, браунинги, маузеры. Даже будь в достатке винтовок — как их провезёшь в Рыбинск, заранее не обнаружив себя? Несколько немецких ручных пулемётов и гранаты были отданы в распоряжение полковника Бреде.
Савинков, переодетый в полувоенный френч времён Корнилова, довольствовался старым браунингом и военным наганом. У Патина — то же самое, да ещё винтовочка со срезанным стволом. Как ни облагораживай название, а всё равно — разбойничий обрез. При виде Патина, явившегося из задней комнаты в форме пехотного поручика и при таком куцем винтаре, Савинков сдержанно похмыкал:
— Хорош поручик!
— Уж какой есть, — обиделся Патин.
Но времени для обид не было: со стороны артиллерийских складов вдруг резанула крупная пулемётная очередь. Явно с максима. В ответ зацокали винтовки. Савинков переглянулся с Патиным и несколькими окружавшими его юнкерами:
— Почему так рано?..
Отвечать было нечего: до условленного срока, двух часов ночи, оставался целый час. В это время полковник Бреде ещё только скрытно выдвигается к складам... Значит, пулемёты ударили с упреждением?
Подтверждая эту мысль, тоненько затюкали в ответ и немецкие ручные пулемётики. Опасение Савинков до последней минуты держал при себе, но чутьё старого подпольщика несколько дней зудело: происходит, а может, уже и произошло самое обыкновенное предательство... Красные армейцы, беспечно выходившие из штаба 12-й армии — от набережной, из бывшего реального училища, — вдруг как сквозь землю провалились. Даже за жратвой, на свой грабёж, не выходили. Ни единой звезды не замечалось. Появились наспех отпечатанные объявления: «ВСЕ — НА ЗАЩИТУ МОСКВЫ!» С чего бы это? Москву есть кому защищать; Рыбинск с Ярославлем — не ближние ли подступы к большевистской столице? Если знают о присутствии здесь главного российского террориста, не усыпляют ли его ложным разоружением? Не одни же дураки в стане красных. Вон сколько царских полковников и генералов переметнулось! Не говоря о латыше Геккере, даже Брусилов, краса и гордость русской армии, посчитал, что, помогая большевикам своим авторитетом, спасает Россию от иноземного нашествия... Значит, полковник Вреде, воевавший под началом Брусилова, — против него? Значит, Савинков, комиссарствовавший при его преемнике Корнилове — тоже ПРОТИВНИК?!
В голове это не укладывалось. Да и некогда было. В первоначальный перехлёст пулемётов ввязалась густая винтовочная пальба. Что ж, у полковника Бреде до сотни настоящих винтовок, и, судя по всему, они вынужденно, но всерьёз заговорили. Время пик?
— Юнкер Клепиков, — позвал он, отстраняясь от всякого дружества. — Скачите к полковнику Бреде. Узнайте — что там?
— Слушаюсь... господин генерал! — с некоторой запинкой, но без всяких шуток козырнул адъютант, выбегая во двор.
В каретном сарае ещё с вечера было припасено несколько осёдланных коней, украденных кавалеристом Ягужиным у красных растяп.
На окрик выскочил из задних комнат всклокоченный и совсем не военный Деренталь:
— Борис, что мне прикажешь делать?..
Не хватало, чтоб следом за ним явилась, подметая своим малиновым пеньюаром затоптанный пол, и бесподобная Любовь Ефимовна. Он вызвал Деренталя для связи с вологодскими послами. Но как же Люба-Любушка останется одна в Москве? Первые дни Савинкову по-мужски льстило её присутствие, но сейчас было не до того.
— Вы — к поручику Ягужину. Немедленно — конная атака!
Непроспавшаяся, неопохмелённая физиономия друга сморщилась, но он смолчал. Несмотря на весь свой расшлепистый гражданский вид, к седлу был привычен. Правда, выучка только Булонского леса...
— Я скрытно с десятком юнкеров атакую биржу, — уже сам выступил Патин. — У них там тоже оружейный склад.
— Но ведь рука?..
— Руке некогда болеть, — сдёрнул Патин перевязь. — Без винтовок нам нельзя.
— Нельзя.
Козырнув, Патин скомандовал:
— Десять — за мной!
В этой обшарпанной, внешне нежилой и заколоченной усадьбе полк можно было спрятать, а уж полсотни юнкеров и подавно. Все были наготове, в форме. Патин прихватил первый набежавший десяток и бесшумно, иноходью опытного разведчика скрылся в темноте. Юнкера подняли совсем не нужный топот. По затихшим вдруг шагам Савинков понял: поручик внушает — не на императорском плацу. Потом потише стало, растаяло в темноте.
И только Савинков закурил свою спасительную сигару, как из задней комнаты вывалилась, вытряхнулась — иначе нельзя было сказать — бесподобно утренняя Любовь Ефимовна.
— Чего меня все покинули, Боренька?..
— Я не Боренька! — ткнул он сигарой в её малиновый пеньюар. — Оденьтесь. Быстро. И возьмите... на всякий пожарный случай!.. хотя бы дамский браунинг.
— Браунинг... браво! — потянулась она к Савинкову, но он перевёл взгляд в дальний угол.
— Фу... какой гадкий!.. — Она выбрала, всё так же сонно потягиваясь, из кучи сваленного в углу оружия именно то, что никому не было нужно.
Откуда тут на самом деле взялся дамский браунинг, думать не хотелось. Пока Любовь Ефимовна почему-то прятала его под пеньюар, Савинков отшвырнул сигару:
— Выберите себе, мадам, юнкера в провожатые!
Она — в рёв:
— Да как это можно так обращаться со мной... со мной»
Савинков не слушал.
— Следующие десять человек — к моему плечу! Остальным — ждать здесь дальнейшей команды.
Со стороны биржи, куда исчез Патан, не слышалось ни звука. Савинков с запозданием понял: десять первых юнкеров — это десять смертников. Пусть в таком случае будет двадцать!
Зван, что Патин постарается обойти каменную неприступную биржу с тыла и как-нибудь вломиться в задние двери, он повёл своих тихими перебежками к гостиному двору — там уже недалеко было до биржи.
Боже правый! Под всеми арками гостиного двора грудились красноармейцы. Засада! Сомнения в предательстве уже не было. Большевики знали не только день — даже час выступления. Ждали открытого огня, чтоб всех разом прихлопнуть, как мух. Не требовалось большого ума догадаться о плохой вооружённости восставших. Не с пушками же в город заявились.
Со стороны артиллерийских складов несло уже звуки настоящего жестокого боя; зарево разливалось, рвались задетые в переполохе складские снаряды. Даже клик конницы доносило — значит, тюфяк Деренталь поспел, и Ягужин уже в седле.
А здесь — безмолвие. Здесь ждали безоружных.
Савинков боком, боком, вдоль затенённых стен других домов повёл свою небольшую револьверную команду на выручку Патина. По первым ударам в задние двери догадался: пытаются взломать. По двум открыто пущенным ракетам, красной и зелёной, — вызывают на подмогу заречный отряд Вани-Унтера. Правильно!
Пришло единственное решение:
— Стреляйте по парадным окнам. Шумите. Отвлекайте оборону от Патина...
Он ещё не успел закончить, как тишину прилегающей площади разорвало молодецкое:
— Ур-р-а-а!..
Под эту внезапную, отвлекающую атаку Патин, слышно было, вломился внутрь биржи, потому что там, за метровыми каменными стенами, уже стоял человеческий яростный ор.
Нечего было и думать взять парадные двери, тем более что от гостиного двора, уже не таясь, стреляя на ходу, подбегали на помощь своим отряды красноармейцев. Хорошо, что хоть немного отвлекли их от смертников Патина. Савинков знал расположение биржи ещё с прежних славных времён, когда через Рыбинск убегал от жандармов и прятался там с сыном одного купца в лабиринте подвалов. Патин штурмовал самые нижние боковые, прямо от воды идущие двери — он повёл своих на бывшую танцевальную площадку, вторым этажом высоко поднимавшуюся над водой. Выходившие на танцплощадку сразу несколько дверей были не столь прочны; в прошлые времена вход туда ещё прикрывала литая чугунная ограда, сейчас, конечно, поваленная. Те двери были филёнчатые, и юнкера, похватав прутья порушенной ограды, без труда разломали несколько филёнок, прежде чем охрана биржи из нижнего этажа поднялась сюда. Их уже встречали прицельными выстрелами. В руках юнкеров оказались винтовки, даже со штыками. Ах, молодцы! Всё-таки учили их не только танцевать на балах — лихо и штыками работали!
Савинков к штыку был непривычен — стрелял с обеих рук. Там, куда они ворвались, были небольшие пилястры. Ещё до того, как набежала охрана, он успел спрятаться за одну из них. Юнкера не могли все затаиться — кто-то уже стонал на полу под мятущимися ногами. Он помогал им из засады. Красные армейцы пёрли по узкой лестнице, до времени не понимая, откуда их косит; когда догадались — пули стали щепать и кирпич пилястры. Савинков не мог уже прицельно стрелять, выжидал. И... дождался!.. С криком: «Ой, мама!» — упал охранявший взломанные двери юнкер. В переполохе забыли про набегавших с площади красноармейцев — мальчишка в одиночку отбивался...
Не оставалось ничего другого, как крикнуть своим:
— Вниз! В штыки!
Сам он первым бросился на лестницу, но молодые, здоровые юнкера опередили — буквально прорубили выход в нижний этаж. Савинкову оставалось прикрывать их ничем не защищённый тыл. Спасало до поры, что напавшие с тыла красные армейцы сами пока не стреляли, в такой свалке не разобравшись, где свои, где чужие. Юнкера Савинкова успели захлопнуть тяжёлую подвальную дверь. И к ней — всё, что под руку попадалось: ящики с патронами, мешки с мукой, тюки одежды, какие-то шкафы, столы и скамейки. Даже неизвестно как сюда попавшие пудовые якоря... Всё! Сверху уже не вломиться.
Но дальше-то — что?..