себя самарским правительством, бездарно удирала в Уфу, меж тем как большевики город за городом очищали Волгу.
На улицах Казани рвались снаряды. Савинков скакал к Перхурову всего с несколькими, ещё знакомыми по Рыбинску и Ярославлю офицерами. Сразу за городом начиналось ровное поле, на котором даже не успели выкопать окопы или хотя бы, на случай атаки, натянуть колючую проволоку. Вот тут под прямым обстрелом, и находился отряд Перхурова. Сам полковник со своим штабом расположился в одиночном домике, видном как белым, так и красным.
— Как вы можете здесь держаться? — пожав руку, спросил Савинков.
— Да вот держимся до сих пор, — оторвался от бинокля Перхуров.
Очередной снаряд разорвался в нескольких саженях. Деревянные стены дома ходуном заходили.
— Полковник, неужели можно здесь держать оборону?..
— Конечно, можно.
— Но большевики обстреливают с Верхнего Ус лона уже и саму Казань.
— Они обстреливали из Заволжья и Ярославль.
У защитников Ярославля была надежда на помощь высадившихся в Архангельске союзников — как выяснилось, наивная надежда... Здесь не было и её. Самара потонула в говорильне. Симбирск еле держался — точных сведений не было, но на этот час он мог уже и пасть.
— Вы всё-таки предусмотрели пути отхода?
— Предусмотрел. Но уйду последним... вот дают! — рассмеялся полковник под очередным взрывом.
Это было 9 сентября. 10 сентября Казань пала.
И началось то, что всегда бывает при отступлении, — паника и неразбериха. Ночью, уже в густейшей осенней темноте, по лаишевской дороге потянулся нескончаемый поток беженцев. Дорога — единственная, ещё не перерезанная большевиками. Вместе с беженцами, которых насчитывалось до семидесяти тысяч, в общий поток влились и уцелевшие войска, — да что там, толпы потерявших всякое управление солдат. Савинков нигде не находил ни Перхурова, ни его ближайших офицеров. Похоже, полковник сдержал слово: последним покидал Казань... Да и покинул ли?
За Казанью, ветрами степными подрубленные, как снопы в общей связке, повалились Симбирск, Самара, Сызрань — вся не собравшая жатвы Волга. Фронт откатился к Уральским горам.
Савинков на лошадях ехал до Бугульмы и дальше, к Уфе. В его маленьком обозе на одной из телег, хоть и набитой сеном, но всё равно тряской, тихо, застенчиво постанывал Флегонт Клепиков.
— Не держите в себе боль, юнкер. Кричите! Иначе вам не доехать.
— Слу... шаюсь... мой генерал! — ещё нашёл в себе силы пошутить юнкер, опять впадая в беспамятство.
Слово чести твердило Савинкову: надо довезти до врачей, до лазаретов. Ему было над чем пораздумать в этом очередном отступлении...
«В своих страданиях Россия становится чище и твёрже. И я не только верю, но знаю, что, когда минует смутное время, Россия, Великая Федеративная Республика Русская, в которой не будет помещиков и в которой каждый крестьянин будет иметь клочок земли в собственность, будет во много раз сильнее, свободнее и богаче, чем та Россия, которою правили Распутин и царь. Но сколько крови ещё прольётся...»
ЧАСТЬ ШЕСТАЯВ ПАРИЖ ЧЕРЕЗ ТОКИО, В МОСКВУ ЧЕРЕЗ ВОЛОГДУ.
I
оезд шёл на Дальний Восток.
Купе битком набитого, даже лучшего, вагона им удалось занять всё-таки на четверых — отчасти по решительности и влиянию Савинкова, ехавшего с командировкой от Уфимской Директории, отчасти по болезному виду Клепикова. При всех докторах и заботах, юнкера лишь чуть-чуть удалось поставить на ноги; к поезду его по настоянию Савинкова доставили на санитарном автомобиле и демонстративно внесли двое санитаров, — чего там, юнкеров, членов им же самим распущенного «Союза». Так и садились: впереди с правительственным мандатом Савинков, за ним зверской выправки санитары, несущие своего забинтованного товарища, а уж сзади чета Деренталей. Ду-ду!
Сразу же возникла проблема: кому и где располагаться?
Само собой разумелось, нижняя полка предназначалась правительственному послу. Само собой, и дама — не лезть же ей наверх. Если не принимать во внимание даже Деренталя, оставался ещё и раненый — его-то куда?..
Поднялся вежливейший гвалт, в котором не последнюю роль играл и голосок Любови Ефимовны; она жаждала лично ухаживать за раненым:
— Я — сестра милосердия! Я хочу... буду чаем поить бедненького мальчика!..
И слабый, но всё-таки решительный протест благовоспитанного юнкера:
— Лучшее место — для дамы... о чём спор, господа!
И равнодушное хмыканье Александра Аркадьевича:
— А по мне — так и на полу! Главное, едем... едем прочь от России... Да, прощай немытая Россия, страна рабов!..
Савинков недолго слушал эти пререкания, всё решил единым махом:
— Моего адъютанта — направо. Сами пока, по ранжиру, налево. Разумеется, Любовь Ефимовна у окна. Где и как спать — решим после. Сейчас — закусить. Саша, разрешает твоя печень?
Деренталь только хмыкнул и протёр носовым платком очки. Будто он и сквозь запотевшее стекло не мог разобраться в чемоданах!
Так — под хороший, ещё уральский, балычок и довольно сносное, из уфимских губернаторских подвалов, вино — началось трёхнедельное путешествие по Сибири. Само собой, с задержками, остановками и прочими прелестями российской междоусобицы.
Кто они — беженцы или дипломаты?
Савинкову позарез нужна была Европа, поскольку ехал он с официальными поручениями Уфимской Директории — сборища безмозглых говорунов, вроде Чернова, Авксентьева, Философова, — а в Европу сейчас, сколь ни печально, можно было попасть только через Азию. Деренталю как советнику, прикомандированному к послу, нельзя было отрываться от своего шефа. Любови Ефимовне никак не полагалось отставать вообще. А болезный Флегонт Клепиков и сам отстать не мог, ибо попал в это купе через руки дюжих санитаров. Вот и выходило: внушительная российская миссия, со своим послом, со своим иностранным атташе, с личной секретаршей и немного приболевшим охранником. Так, с внутренним смешком, раздал всем Савинков роли, да ведь нечто подобное и на самом деле получалось. Ещё в первый час, пока закусывали, он сказал:
— Любовь Ефимовна, отныне вы для всех — секретарь посольства. Апломб, солидность, независимость... Да, это наши пропуска. Лицо посольства определяет секретарь. Ему полагается соответствующее досье. Вот оно, — достал из чемодана внушительную кожаную папку. — Пока вместо мандатов — чистые листы. Записывайте.
— Что? — оторвала Любовь Ефимовна от заплывшего снегом окна свой волоокий взгляд.
— Всё. Дорожные впечатления. Встречи. Подозрения. Шпионство. Железнодорожное хамство, наконец!
Савинков не преувеличивал. Когда он потребовал чай, чистую скатерть на стол — тряпку сбросил демонстративно на пол, свежие простыни и полотенца тоже сгрёб вниз, своим отличным дипломатическим ботинком притоптал, — когда ещё брезгливо носовым платком протёр окно и платок швырнул в коридор, какая-то служилая рожа подняла было крик на весь вагон:
— Баре какие! Раскидались!
Чтоб покончить с криком, он и саму рожу вместе с засаленной железнодорожной фуражкой выкинул за дверь. Щёлк — щеколда! Там, в коридоре, покричали, но недолго. Вагон-то всё-таки был лучший, следовательно, и начальник поезда где-то тут обретался. Некоторое время спустя — вежливый стук.
— Откройте, пожалуйста, господа.
Деренталь по взгляду Савинкова отщёлкнул обратно щеколду, и в дверях предстал щеголеватый начальственный железнодорожник:
— С кем имею честь?..
Савинков без слов протянул мандат, подписанный всем синклитом Директории — Авксентьевым, Черновым, Философовым, даже бывшим адъютантом Перхурова, а ныне полномочным министром Ключниковым, — всеми лицедеями, как он в гневе называл и профессора за его увлечение бессмысленной политикой. Мандат был хорошо пропечатан, в золотистый тон, на гербовой царской бумаге. Немудрено: при всей разношёрстности уфимской публики тон задавали всё-таки монархисты. Поезд ещё недалеко ушёл от собственников стоявшей на мандате печати; начальник поезда, конечно, знал о всех этих людях, а может, и открыто сочувствовал, потому что, сверив мандат, кивнул торчавшим за его спиной кондукторам:
— Обеспечить всякий возможный в наших условиях комфорт. — И уже самому Савинкову: — Мне, Борис Викторович, конфиденциально сообщили о вас. Честь имею!
Он даже приложил руку к фуражке, и Савинков привстал с полупоклоном:
— Очень приятно встретить понимающего человека. Поэтому рискну попросить: если найдётся в поезде врач, не посчитайте за труд пригласить к нам. У нас больной.
Раненым назвать юнкера он всё-таки не решился. Начальник поезда решил не выспрашивать подробности, доброжелательно согласился:
— Постараюсь.
Теперь у них явилось всё, что можно было достать в этом поезде, идущем в никому не известные восточные дали. Кроме вполне приличного белья, самовар у окна. Любовь Ефимовна восторженно ахала:
— Ах, какая прелесть. Фурчит! Дымит!
— Но лучше бы поменьше, — отдёрнув верхнюю фрамугу, охладил её пыл Савинков.
На минуту-другую в купе ворвался снежный сибирский ветер. Теперь уже Любовь Ефимовна не заахала — заохала:
— О-ох, Борис Викторович, несносный вы человек! Как же я спать буду в такой холодюге?
— А я согрею вас своим дыханием, теплолюбивая Любовь Ефимовна.
Флегонт Клепиков болезненно улыбнулся, Деренталь по привычке равнодушно похмыкал, но дело-то именно так и обстояло. Спор о верхних-нижних полках разрешился ещё в самом начале вместе с пачками нового белья. При виде такой благодати Любовь Ефимовна заявила:
— И не возражайте! Своё место я уступаю нашему геройскому юнкеру.
— А я, как парижский шафер ваш, — счастливейшему жениху, — вовремя вспомнил Савинков. — В старики ещё не вышел. Сказано — прыгаю наверх.
— А мне поможете?..